Михаил Лифшиц - Любовь к родителям Страница 10

– Не пей, – говорила она. – Молоко ледяное, из холодильника.

– Ничего, – легкомысленно отвечал я маме, – я маленькими глотками.

– Ну, знаешь, надо оставить папе, – с этими словами мама забирала у меня банку и возвращала ее в холодильник, откуда та была по ошибке вынута.

Раз в два месяца мама приезжала к нам в новую квартиру. Ее визиты проходили всегда одинаково. Она торопливо выкладывала из сумки масло, сыр или колбасу, купленные по дороге, приговаривая: «Скорей, скорей, а то Марк Израилевич узнает». Потом брала на руки Павлика, обязательно предварительно спросив: «Павлик покакал?» Через полминуты отдавала внука Кате со словами: «По-моему, он хочет какать. Ну, мне пора, столько дел, и Марк Израилевич может хватиться, тогда я не знаю, что будет». Я помогал маме поскорее одеться и провожал ее до остановки автобуса кратчайшим путем, который она от визита к визиту забывала.

По дороге мама мне жаловалась на отца, вдохновенно и подробно рассказывала, как он ее унижает и обижает – это была, пожалуй, единственная тема наших разговоров. Теперь я думаю, что именно эти регулярно повторяющиеся моноспектакли для единственного слушателя поколебали во мне любовь к отцу. Правда, однажды, мы говорили о другом. Мама посмотрела американскую кинокартину с Джейн Фонда в главной роли. Картина называлась «Забавные приключения Дика и Джейн». В ней был эпизод, когда попавшие в трудную ситуацию молодые супруги обращаются за помощью к родителям, а те отказывают им, не проявив никакого сочувствия, только самодовольно рассуждают, что их разорение закономерно, потому что космическое направление, в котором работал молодой муж, не перспективно. Мама полагала, что это она придумала использовать демагогические аргументы в оправдание собственной черствости по отношению к своему взрослому ребенку, а тут оказалось, что это не только давно известно, но даже экранизировано. Маме показалось, что ее поймали с поличным. Находясь под впечатлением от этой картины, мама стала говорить мне: «Мы вам тоже совсем не помогаем…» Но я маму за пять минут переубедил, объяснил, как мощно они нам помогают, для убедительности сложив стоимость сегодняшнего куска сыра с ценой прошлогоднего подарка на мой день рождения. Вернее, не переубедил, а подтвердил, что я так же глуп и так же ничего не понимаю, как и раньше.

Я действительно все принимал за чистую монету много лет, и никакие жизненные аргументы не могли охладить мою любовь к матери. Однажды, когда Павлик уже подрос, отец указал мне на четыре зеленые книжечки на полке, издание Аркадия Гайдара, и сказал: «Можешь забрать для Пашки». Я поблагодарил и забрал. В очередной свой визит к нам мать дождалась, когда в комнате никого не было, сняла с нашей бедной книжной полки четырехтомник Гайдара, замаскировала прореху, запихнула книжки в сумку и, ни слова никому не говоря, унесла домой. Я поогорчался, что мама так некрасиво поступила, но быстро придумал, что сделала она это из страха перед папой, так как не знала или не верила, что отец мог нам книжки подарить.

Разобщенность наша с родителями была очень велика. Понимали мы друг друга плохо, смысл одних и тех же слов определяли по-разному. Помню, нам посоветовали отдать Павлика в логопедический детский сад, нужно было подправить речь. Я попросил маму о помощи. Она, сделав несколько звонков, добилась для мальчика места. Мы стали возить сына на другой конец города и оставлять его там на целую неделю. Потом выпросили разрешение забирать ребенка на ночь, хотя бы по средам. Скучали без него сами, мучили ребенка, и все зря. Не сразу поняли, что мама устроила Пашку в детский сад для детей «с отставанием речевого развития», иначе говоря, для детей не совсем психически здоровых. Давешняя мысль, что у Пашки «не все дома» глубоко засела у мамы в голове, а встречи с внуком были такими редкими, что убедиться в нормальности Павлика не было возможности. Как всегда, с опозданием разобравшись в ситуации, я сына вернул в обычный детский сад, подобрав с помощью мамы детское учреждение получше из ближайших к дому. А недостатки Пашкиной речи исправила Катя и логопед из нашей поликлиники.

Зато все мамины знакомые были подробно извещены о ее героических усилиях и самоотверженной работе на внука, в ущерб творчеству, семье и втайне от мужа. Я слышал, как мама рассказывала подруге, что, когда Паша разбился в детском саду, и воспитательница сообщила ей, что мальчика нужно забрать, ведь у его родителей нет телефона, мама все бросила и помчалась … к нам – оставить записку, чтобы срочно ей позвонили.

Слава моей глупости! Я на всю жизнь сохранил приличные отношения с родителями и внушил сыну и дочери любовь и уважение к бабушке и дедушке. Ведь я был уверен, что все так и должно быть.

Глава 12. «ПОЛНАЯ НАСЛЕДНИЦА»

За восемь месяцев до своей смерти, уже будучи безнадежно больным, мой брат Алеша женился и переехал от родителей к родителям жены. Алешина теща, сорокасемилетняя заведующая рентгенологическим отделением ведомственной поликлиники, хорошо представляла себе состояние Алешиных легких, тем не менее она не стала расстраивать брак и обрекла свою дочь на раннее вдовство.

Алеша попал в семью, в которой царили взаимная любовь, уважение и материальный достаток, такие непривычные для нас условия жизни. Ведь мы с Алешей выросли в обстановке, самым характерным признаком которой было постоянное взаимное раздражение, каждый был всегда недоволен каждым. Нас с братом отец мог обвинить во всех смертных грехах за что угодно или ни за что, и мы должны были оправдываться, но никакие аргументы, алиби или чистые побуждения высоким судом не принимались во внимание. Мой страх стать виноватым замечали посторонние. Выражение «это Фарбер виноват» вошло в поговорку у моих друзей и употреблялось всегда, даже если говорили о землетрясении в Японии. Брат был примерно в таком же положении. Так вот, тяжело больной Алеша сбежал в чужую семьи и провел там остаток жизни.

Мама искала для младшего сына врачей и знахарей, но даже не все знахари брались лечить Алешу. Мама делала за Алешу журналистские задания в газете, в которой он работал, возила учебники, чтобы он мог готовиться к экзаменам в университете, но главными в борьбе за жизнь Алеши стала его жена и ее родители, которые приняли на себя ежедневный труд и ответственность за тяжело больного мальчика.

А папа как-то сразу потерял представление о действительном состоянии здоровья сына. Отец при мне звонил ему и кричал: «Немедленно одевайся и иди на улицу, нечего сидеть дома в такую прекрасную погоду!» Этот звонок был в первых числах апреля, а 11 апреля Алеша умер…

Я очень горевал, но понимал, что горе моих родителей, особенно матери, сильнее моего. Я пытался утешить маму, чем всегда утешают в подобных случаях, но не мог ее ни отвлечь, ни заинтересовать. Один раз в ответ на мои рассуждения, что ничего нельзя было сделать, что никто не виноват, все равно Алешу нельзя было вылечить – такая болезнь, мать внезапно встрепенулась, собралась, и, чеканя каждое слово, сказала мне:

– Но ты-то жив!

Я попал в больное место. Мама страдала оттого, что судьба обошлась с ней так несправедливо: сыновья болели одной и той же болезнью, но погиб от нее не тот. Я своим мельтешением и утешением только усиливал горе родителей, демонстрируя, что нет на земле справедливости. После этого я стал поосторожней, как всегда, начав что-то соображать только после того, как наступил на капсюль…

Пока живы были мы оба, мои родители часто обсуждали между собой, как следует распорядиться своим имуществом, какому сыну что оставить, хотя собирались жить долго, да и ценностей не имели. К этой теме им пришлось обратиться, когда появились новые родственники – родители жены моего брата. Те имели деньги, умели ими пользоваться и полагали, что должны и сами пожить, и дочку обеспечить. Такому здравому подходу к жизни мои родители мало, что могли противопоставить и чувствовали себя неудобно.

Но волновались они недолго, потому что придумали, что осчастливят Алешу и его жену Валю богатым наследством потом, после своей смерти. Они делили в уме книги и два маминых кольца, и все выходило: надо это завещать Алеше, а Сереже то, что у Алешиных тестя с тещей уже есть – Библиотеку приключений и многотомник Фенимора Купера. И было папе с мамой радостно и спокойно – ведь они обо всем позаботились, и мальчикам не придется ссориться из-за наследства.

И тут такое горе. Горе, если не грех так выразиться, чистое, без меркантильных примесей. Потеря любимого мужа, любимого брата, любимого зятя. Для родителей – потеря любимого сына. Горе, только горе. Имущества у Алеши не было никакого, а была светлая голова и доброе сердце, но этого не стало вместе с ним.

А родителей моих, видно, черт попутал – им стало жаль так ловко и с такой любовью составленного, хоть и неоформленного завещания. Мать в отчаянье говорила мне: "Мы так все хорошо распределили, что после нас останется, а теперь придется все вам…" Она мне объясняла, как они с отцом все спланировали, все расписали, от горя не понимая, что этого можно было мне и не говорить. Поэтому я и знаю про Купера. Квартиры тогда по наследству не передавались, прочего имущества у родителей, почитай, что и не было, но мысленно расписанное и разделенное, а потому приобретшее ценность, оно теперь уходило неизвестно куда, и горе их усугублялось тем, что придется через много лет все оставить постылому сыну. Отцу даже захотелось отменить мое существование директивно, по партийному. Придравшись к какому-то моему слову, он с пафосом воскликнул: «Я не могу тебя больше видеть. Я считаю, что потерял не одного, а двух сыновей!» Но все-таки это было не то, не выход из положения…