Владимир Масян - Игра в расшибного Страница 10

А когда вернулся с фронта отец, их жилище словно уменьшилось в размерах. Котька постоянно натыкался то на кирзачи у порога, то на висевший на спинке стула бушлат, то на обшарпанный чемодан с потёртым вещмешком, от которых исходили незнакомые доселе терпкие дорожные запахи. Да и сам отец, казалось, теперь занимал всё ранее пустовавшее пространство в комнате.

Но Котька не отходил от него, радовался, что больше нечего бояться в доме, и всё ждал, когда отец наговорится с матерью и опять посадит его к себе на колени.

— Ты слушаешь меня, чё ли? — перебила его мысли Людмила.

— Чем тебе в наших— то хоромах не нравится, — хотел отшутиться Котька, но Милку уже понесло.

— Между прочим, — ехидно пропела она тоненьким голосочком, — Мельниковы строят себе квартиры горьковским методом. Допоздна вкалывают на стройке после работы на заводе. А ты?

— А что я? — смутился Карякин. — Я тоже вкалываю. У меня сверхурочных больше, чем дней в году.

— Ах, да! Я и запамятовала, что с вами сам директор ручкается. Ваше фото ударника пятилетки на заводской доске почёта вывешено. Только что-то фамилии Карякин я не видела в списках месткома на улучшение жилищных условий.

— Ты Гунькиной завидуешь?

— Не завидую, а понимаю. Это тебе не за подолом её сестры гоняться. Тут иные способности нужны.

А ведь Котька считал, что старое быльём поросло.

«Кто сказал, будто у бабы век долог, да ум короток? У этих вражин, как у кошек, обиды не забываются. Так и норовят, при случае, глаза выцарапать!»

«Похмельная расслабуха», — так определил Котька своё состояние и раскурил вторую папиросу, глубоко затягиваясь горьким дымом и щурясь от его едкости.

«Тут, на погребице, всё и началось. Вот уж точно: не было бы счастья, да несчастье помогло».

У Гункиных часто гостила младшая сестра жены — двадцатисемилетняя Катенька, которая с престарелой матерью проживала в Поливановке, тогдашнем пригороде Саратова. Добираться из центра, где перезрелая девица рыскала в поисках приличного жениха, домой на двух трамваях было крайне затруднительно, особенно поздним вечером. Не всякий ухажёр решался проводить даму в гремевшую поножовщиной деревню. Вот Катенька и приспособилась ночевать у Гункиных на детской раскладушке. Спать было не совсем удобно, зато не требовалось, как заведённой, оглядываться на часы.

Злые языки доносили Павлу Борисовичу, что жёнка его попустительствует сестрёнке и сама не прочь помести подолом вокруг Катькиных ухажёров. Но учитель стойко делал вид, что презирает сплетников. Правда, не единожды расцарапанная его холёная физиономия наводила соседей на иные мысли.

Так вот, не успел Котька пристроить на почётном месте, рядом с портретами отца с матерью, свою бескозырку, как к нему явилась гостья:

— Извините, Константин! Верочка недавно угощала нас мочёным арбузом, так это прелесть, что такое! К нам сегодня важный гость пожалует, нельзя ли ещё арбузик позаимствовать? Мы в долгу не останемся.

— Кто ж их солил? — удивился Котька. — Неужто Вера?

— Выдумаете тоже, Константин, — строила подведённые чёрным карандашом глазки непрошеная гостья. — Иван Кузьмич расстарался. Осенью закатал бочку специально к вашему возвращению.

На Котькин вкус родственница учителя была худовата, но короткое платьице из искусственного шёлка — крупным синим горохом по белому полю — несколько округляло её формы, а модная короткая стрижка тёмно-каштановых крашеных волос заметно молодила Катеньку. Она юлой кружилась вокруг молодца, как бы невзначай оглаживая скользкую ткань на бёдрах и сверкая коленками, от которых балтийский моряк с трудом отрывал взгляд.

Чуя желанное, истомлённое мужское естество мутило разум. Он не спустился, а слетел, как по стальным поручням на корабле, в тёмное подземелье, не зажигая свечку, выловил первый попавшийся крепкий арбуз и глянул вверх.

Катенька стояла на срубе творила. Озорное весеннее солнце заглядывало через распахнутую дверь сарая и, шаля, просвечивало натянутый подол обольстительницы. У Котьки перехватило дыхание: он увидел то, о чём грезил в беспокойных коротких снах на жёсткой подвесной койке душного кубрика.

Арбуз выскользнул из его рук и плюхнулся в рассол, а Котька, словно бычок на туго натянутой верёвке, задыхаясь и потряхивая головой, стал медленно вползать в ослепительный солнечный свет.

— А где же арбуз? — сквозь гаденький смех спросила Катенька, когда всё кончилось, и она расцепила руки на шее Кости.

А он, оглушённый случившимся, как вороватая мышь, выскочил из сарая и бросился вон со двора. Длинные ноги сами несли его к Волге. Хотелось скорее окунуться в прохладную волну, остудить разгорячённые страстью тело и голову. Он боялся глядеть в лица встречных прохожих, предполагая найти в их взглядах осуждение.

Только в воде нервное напряжение отпустило его. Котька успокоился и стал даже подтрунивать над собой, хотя где-то в глубине души чувство стыда сохранялось. Он проплавал около часа, устал и выбрался на горячий, шершавый бетон, в который заковали правый берег реки, защищая город от большой воды Волгоградской ГЭС.

Лежать без подстилки было нестерпимо, но Костя проторчал на бетонке весь день и только вечером, впотьмах, чтобы никого не встретить, вернулся домой.

Не знал морячок, что чёрт-искуситель уже ходит за ним по пятам.

Через неделю Катенька перехватила Карякина в сквере на бывшей Ильинской, а ныне — имени Михаила Фрунзе, площади, где он любил покурить на скамейке возле деревянного здания детской библиотеки. Здесь, мальчишкой, ловил он по осени больших — желтобоких, с чёрной лентой по животу — синиц, которые стайками обивали семена с засохших стеблей крапивы, репейника и лебеды. Иногда в цапки попадались пролётные крупные гайки — светлые синицы голубовато-пепельного окраса с белыми щеками и чёрным пятном на горле. Охотники до певчих птиц держали синиц в одной клетке вместе с жаворонками или пеночками и малиновками, которые учились, подражая друг другу, свистать разные колена. Послушать чудный хор собирались как на храмовый праздник. И тогда ловцам птиц перепадали богатые угощения.

Теперь его ждали соблазны иного рода. Как не протестовала душа, но Костя должен был признаться, что хотел этой встречи. Поэтому не удивился, когда ему предложили зайти в гости к подруге Катеньки, которая при их появлении вспомнила, что забыла на работе убрать в сейф какие-то бумаги.

Прошло лето. Костя был уверен, что их свидания с Катенькой оставались втайне от знакомых. Но однажды услышал от Веры:

— Дядя Костя, мне почудилось или в самом деле от вашей рубашки Катькиными духами прёт?

Костя опешил и почувствовал, как предательская краснота заливает его щёки и уши.

Вера демонстративно громко втягивала воздух раздутыми ноздрями:

— Из нашего двора только она выливает себе на стриженую макушку полфлакона «Красной Москвы». Ими уж давно никто не душится.

— Много ты понимаешь, — сразу не нашёлся, что сказать Карякин и заёрзал на противно скрипящем диване. — И вообще, — он беспомощно повертел у себя перед носом растопыренными пальцами, — лучше книжки читай, а то вырастишь необразованной дурой, как твой дядя Костя.

— Я, вырасту образованной дурой! — надулась Вера и в большущих вишнёвых глазах её набухли слёзы.

— Нюни-то зачем распускать?

Костя готов был провалиться сквозь пол, лишь бы не продолжать разговор.

— Мы переживаем за вас, а вы чего вытворяете? Стыдно, дядя Костя!

— Кто это — мы? — насторожился Карякин.

— Кто, кто? — захлюпала носом девушка. — Хотя бы я с Людмилой.

— Какой ещё Людмилой?

— А то, вы не знаете!

Котька знал, но сделал вид, что не понимает, о ком речь.

— Ладно, сестрёнка, замнём для ясности! — как можно мягче, примирительно сказал он. — Даю тебе слово, что больше «Красной Москвой» мои рубахи пахнуть не будут.

— А чем будут? — в голос заревела Вера.

«Вопрос по существу», — понурил голову Костя. Его давно смущало, что никакой ясности в отношениях с Катенькой не было. Иногда ему казалось, что она любит его. Но чаще, глядя в холодные глаза, поражался их безучастию, догадывался, что с ним развлекаются.

Те же вопросы он задавал себе и не находил ответа. Когда сжимал в объятиях, впивался в неё, думалось, что навсегда, а когда опустошалась плоть, когда видел равнодушно отвернувшееся лицо с хищной улыбочкой на пунцовых губах, — ненавидел себя и чувствовал брезгливое презрение к ней.

Однажды он сказал себе: «Стоп, Костя! Свистать всех наверх, с якоря сниматься, по местам стоять! Наш доблестный крейсер покидает обжитый порт. Бросайте дамы чепчики под киль!»

Но встретил её ненасытный, зовущий взгляд, и снова не устоял.

И вдруг, уже глубокой осенью, в той же подружкиной квартире, Катенька, пристёгивая к поясу капроновый чулок, с каким-то рвущимся наружу остервенением прошипела: