Олива Денаро (ЛП) - Ардоне Виола Страница 10

— Не бойся, бери, сладкий, — предложил он, протянув руку так, словно хотел меня схватить.

Я обернулась, но улица была пуста. Только он и я.

— Хоть губы смочи, а? Вот, гляди, — он поднёс апельсин ко рту, погрузил в мякоть зубы, язык, и принялся высасывать сок, пока под кожицей не остались одни белёсые прожилки. — А это тебе, — и он протянул мне вторую половину. — Вдруг понравится, как в детстве рикотта с сахаром.

Я взяла апельсин, ещё тёплый от его пальцев, липкий от выступившего сока. От терпкого, щиплющего ноздри запаха меня затошнило, и в тот же миг низ живота пронзила острая боль.

Если не разжимать губ, он не сможет прочесть моих мыслей. Помни, улыбнулась — значит согласилась. Так мать говорит. А он взглянул на меня так, словно вместо привычного разреза узких чёрных глаз видел на моём скуластом смуглом лице нечто прекрасное, и мне вдруг стало страшно. Чтобы прогнать это навязчивое чувство, я принялась вспоминать латынь. Первое склонение: rosa, rosae, rosae. Я столько раз повторяла эти слова перед сном, стараясь не ошибиться в произношении, что они превратились в молитву. «Rosa, rosae, rosae, rosam, rosa, rosa, — вертелось в голове, пока он, шагнув вперёд, не оказался насколько близко, что до меня донёсся запах жасмина. — Rosae, rosarum, rosis!», — последние слова я выкрикнула во весь голос, будто ругательство, выставив вперёд руку с апельсином, чтобы не дать ему подойти. Потом вскинула её к плечу, как в детстве, пуляясь из рогатки камнями, и что было силы швырнула. Половинка апельсина угодила ему в бедро, пунцовая мякоть перепачкала белые брюки. Он вынул руки из карманов: я испугалась, что ударит, но он лишь расхохотался и потёр ногу. А я, отшатнувшись, опрометью бросилась через площадь, и дальше, не оглядываясь всю дорогу до дома, и вслед мне эхом летел его смех. Но стоило мне свернуть на грунтовку, как я споткнулась о камень, потеряла равновесие, сандалии слетели с ног, и я рухнула на колени, в самую пыль.

15.

— Ты что это натворила? — заорала мать, стоило мне войти в дом.

— Упала, расшиблась.

Она взглянула на мои ноги, и я вслед за ней: колени расцарапаны, но не до крови. Пришлось, нагнувшись, провести по лодыжкам, потом по бёдрам, пока кровавая нить не привела к резинке трусов. Отдёрнув руку, я увидела, что ладонь покраснела, словно сок давешнего апельсина — густой, тёмный, разве что без запаха. Ну вот, стоило только остановиться поговорить с мужчиной, как сразу же заболела, подумала я и покосилась на мать, пытаясь оценить тяжесть проступка и суровость грядущего наказания. А мать даже ругать не стала: взяла за руку и отвела в уборную.

— Видишь, вот и твоё время пришло, — сказала она совсем другим голосом, больше напоминавшим тот, каким говорила с соседками. Ещё бы: благодаря этой тоненькой струйке крови у неё наконец появилось доказательство, что я тоже женщина, что мы с ней похожи больше, чем могли представить. — Пойдём, объясню, что с этим делать.

Это же я, я сама виновата, думалось мне, и ещё апельсин, и мокрая, поблёскивающая на солнце копна волос, возникшая из-под струй фонтана, и глаза, смотревшие так пристально, что проникли под одежду, и голос, говоривший со мной. Это он, он сделал!

— Придётся тебе теперь чистоту блюсти по несколько раз на дню, — объясняла мать, пока я молча смотрела, как наполняется таз. — Ничего, привыкнешь, — хмыкнула она, протягивая сложенную вчетверо белую тряпицу. Потом, хрипло рассмеявшись и чуть склонив голову набок, стала меня разглядывать, будто давно не видела. И улыбка такая счастливая, какая бывает, только когда она над усопшим посидит. Даже о том, что случилось, пока мы читали розарий, похоже, забыла.

Я провела рукой по груди: пуговицы на месте, ткань не натянута. И юбка по-прежнему едва не спадает, нисколько не облегая бёдер. Выходит, ничего не изменилось, сказала я себе. Да, пошла кровь. Но я-то осталась такой же, какой была.

Помню, перед первым причастием меня повели прокалывать уши. Я шла, держа за руки мать и Фортунату, и чем ближе мы подходили к дому священника, где ждала готовая проделать эту нехитрую операцию Неллина, тем сильнее, казалось мне, становилась их хватка. Поначалу я была рада: все подруги уже прокололи уши и с гордостью демонстрировали воткнутые в ранку золотые булавки, а я так хотела быть на них похожей… Но, подойдя к двери, вдруг почувствовала холодок неуверенности:

«Я передумала, мам, не надо!»

«С какого это перепугу? А Неллине я что скажу?» — рассердилась мать.

Тогда я упёрлась обеими ногами, отказываясь двигаться дальше, и принялась взывать к Фортунате, моля о поддержке. Но та лишь коснулась своих мочек, из которых свисали два позолоченных колечка:

«Все женщины их носят. Или хочешь, чтобы тебя считали мальчиком? — улыбнулась она. — Радуйся, сегодня ты станешь взрослой».

Становиться взрослой мне определённо не по душе, подумала я.

Неллина усадила меня в тёмное кресло с мягкими подлокотниками и попросила запрокинуть голову.

«Что бы ни случилось, не двигайся, — велела она, хотя мать всё равно держала мой лоб рукой. — Не будешь дёргаться — даже ничего не почувствуешь».

Но это оказалось неправдой. Прижав к мочке кубик льда, пока та не онемела, Неллина сунула мне за ухо пробку, чтобы булавка, пройдя насквозь, не задела заодно и шею. Молчание и послушание, сказала я себе, потом закрыла глаза и почувствовала едкий запах дезинфицирующего средства, от которого сразу закружилась голова. Чтобы справиться с болью, пришлось сосредоточиться на чём-то хорошем: я вспомнила, как получила звёздочку по грамматике, а после, по дороге из школы, зашла в кондитерскую, где попробовала рикотты с сахаром. Но стоило кончику иглы проколоть кожу, как я вскрикнула и отчаянно мотнула головой, сбрасывая материну руку. На белую блузку упала пара капель крови.

«Ну вот, ещё и замаралась, — отругала меня мать и, обернувшись к Неллине, робко спросила: — А дальше-то что?»

«Придётся подождать, пока заживёт», — вынесла приговор экономка, осмотрев царапину, оставшуюся на моей правой мочке.

Мать рассыпалась в извинениях, будто чем её обидела.

«Не готова пока девка, — заключила Неллина, протирая ранку ваткой, смоченной в спирте. — Позже приводите, поглядим, можно ли это исправить».

«А иначе?..» — жалобно ахнула мать.

«Что иначе? Дырка останется, или выше, или ниже. Будет помнить, что в жизни не всё по-своему делать можно».

По дороге домой ранка горела, а мочка бешено пульсировала, словно второе сердце, но я шла и не жаловалась. Мать, напротив, всю дорогу ворчала:

«Как же с тобой тяжело… Что другим просто, тебе сложнее сложного».

Тогда я должна была стать взрослой, а осталась такой же. Как и теперь, после маркиза.

Мать продолжала диктовать мне инструкции, как аккуратно складывать тряпицу, чтобы не запачкать юбку, а я, не слушая, всё вспоминала утро первого причастия, когда была единственной девочкой без серёжек. Потом коснулась шрама на правой мочке, нащупала крошечный твёрдый шарик. Я так и не вернулась к Неллине, чтобы закончить операцию — осталась несовершенной женщиной.

Наконец, взяв из материных рук тряпицу, я сняла юбку. Мать потёрла пятна на ткани солью, растворяющей всё что угодно, и, взглянув на меня, заметила:

— А ты становишься красавицей, — словно из всех возможностей не учитывала именно этой.

И я вдруг перестала чувствовать себя неполноценной: если для матери я была красавицей, значит, в самом деле такой стала. Но раз меня видела мать, видел и весь мир. Я переступила порог невидимости. Теперь я — такая же женщина, как она сама.

Пока мать выполаскивала юбку, я решила воспользоваться возникшей между нами близостью и застать её врасплох:

— Ты помнишь, как встретила папу?

Она, нисколько не удивившись, прищурилась, улыбнулась:

— Он заставил меня поверить, что я особенная. Хотя я просто была молода, — и запнулась, будто искала в памяти воспоминание, ставшее теперь слишком далёким. — Всё произошло слишком быстро. Твой отец приехал в Калабрию за наследством, а вернулся со мной. Выгодная сделка, ничего не скажешь! — тут она рассмеялась, но без привычного хриплого кашля. Должно быть, именно так звучал её смех в молодости.