Кейт Мортон - Когда рассеется туман Страница 11

В самой Игре ничего сложного не было. Ее придумали Ханна и Дэвид, и они же, как старшие, отвели себе роль главных игроков и придумщиков. Они решали, куда отправиться в путешествие, они изобрели Совет девяти — странную организацию, состоящую из видных деятелей викторианской эпохи вперемежку с древними фараонами Египта. Советников всегда было девять, и когда очередная игра требовала какого-нибудь нового интересного героя, кто-нибудь из старых персонажей погибал или смещался с должности (смерть всегда наступала при исполнении служебных обязанностей, о чем тут же сообщалось в крохотной газете, хранившейся между страницами книги).

Кроме того, каждый из играющих изображал какого-нибудь героя. Ханна стала Нефертити, а Дэвид — Чарльзом Дарвином. Эммелин, которой было всего четыре, когда придумывались правила, выбрала себе королеву Викторию. Скучный и малоподходящий для приключений персонаж, на который старшие согласились только из снисхождения к возрасту сестры. В Игре Викторию чаще всего похищали злодеи, которых требовалось срочно догнать и обезвредить. Потом Дэвид и Ханна описывали события, а Эммелин дозволялось украшать диаграммы и раскрашивать карты: синим — океаны, бордовым — пропасти, зеленым и желтым — равнины.

Иногда Дэвид пропадал — то садился за пианино, то — если дождь ненадолго стихал — убегал играть в шарики с мальчишками. В такие дни Ханна приближала к себе Эммелин. Разжившись у миссис Таунсенд кусковым сахаром, парочка забиралась в платяной шкаф и придумывала для подлого изменника странные клички на неведомых языках. Однако, как бы ни было скучно, девочкам и в голову не приходило поиграть в Игру без брата.

Правило номер три: в Игру играют трое. Ни больше ни меньше. Три. Число, любимое как искусством, так и наукой: основные цвета, точки, необходимые для установления местонахождения предмета в пространстве, ноты музыкального аккорда, законы термодинамики. Три вершины треугольника, простейшей геометрической фигуры. Непреложный факт — две прямые не замыкают пространства. Вершины, напротив, могут двигаться, менять положение, отдаляться друг от друга на невообразимое расстояние и все равно будут образовывать треугольник. Устойчивый, замкнутый, прочный.

Правила я знала, потому что прочитала их. Написанные детским почерком на желтоватой бумаге, они были приклеены на обратную сторону крышки. И навеки остались в моей памяти. Под ними шли подписи:

3 апреля 1908 года

Дэвид Хартфорд

Ханна Хартфорд

и, в самом низу, две крупные, кривые буквы:

Э. Х.

Правила Игры — штука серьезная, требует к себе почтения, и взрослым ее не понять. Разве что слугам, которые знают о почтении все.

Вот так. Ничего особенного — просто детская игра. Даже не единственная, были и другие. В какой-то момент дети забыли ее, забросили, переросли. Или им так показалось. Когда я впервые увидела Хартфордов, Игра уже доживала свой век. Совсем близко, прямо за углом маячила взрослая жизнь, подстерегали настоящие приключения и погони.

Просто детская игра, и все же… Интересно, если бы не она, могло бы все кончиться совсем по-другому?

Впрочем, не станем забегать слишком далеко вперед — в темные и мрачные времена. Вернемся к празднику: Ривертон, год тысяча девятьсот четырнадцатый, ежегодный сбор гостей. Последний перед тем, как наша жизнь изменилась навсегда.

Долгожданный день наконец наступил, и мне разрешили посмотреть на приезд гостей с галереи второго этажа — конечно, при условии, что я вовремя сделаю всю работу. На улице стемнело, я притаилась за перилами, выглядывая между двух столбиков и вслушиваясь в хруст гравия под колесами машин.

Первыми прибыли леди Клементина де Уэлтон, старинная приятельница семьи, дама с манерами и высокомерием королевы, и ее подопечная — мисс Фрэнсис Доукинс (больше известная как Фэнни): тощая болтливая девица, чьи родители погибли на «Титанике»; в свои семнадцать Фэнни, по слухам, находилась в отчаянных поисках мужа. Нэнси шепнула мне, что леди Вайолет спит и видит, как бы выдать Фэнни за овдовевшего мистера Фредерика, притом последний об этих планах понятия не имеет.

Мистер Гамильтон проводил дам в гостиную к лорду и леди Эшбери и торжественно объявил об их прибытии. Я следила, как они входят — леди Вайолет впереди, Фэнни за ней — словно пузатый бокал для бренди и узкий фужер с шампанским на подносе у лакея.

Мистер Гамильтон вернулся к парадному входу, где уже появились майор с женой, и сдержанно-привычным жестом одернул обшлага. На добром лице жены — небольшой, пухленькой, русоволосой женщины — застыла печать глубокого горя. Конечно, так уверенно я говорю об этом сейчас, через много лет, однако даже тогда я поняла, что она пережила какое-то несчастье. Хоть Нэнси и не раскрыла мне, что случилось с детьми майора, мое юное воображение, вскормленное готическими романами, разыгралось вовсю. Кроме того, я еще плохо разбиралась в нюансах отношений между полами и решила, что только трагедией можно объяснить, почему такой красивый высокий мужчина женат на такой неинтересной женщине. Давным-давно, решила я, она наверняка была хорошенькой, но потом на них свалилось какое-то страшное горе и унесло ее молодость и красоту.

Майор Джонатан, держась еще строже, чем на портрете, привычно осведомился о здоровье мистера Гамильтона, окинул вестибюль собственническим взглядом и повел Джемайму в гостиную. Когда они входили в двери, я вдруг заметила, что рука майора легла жене на талию — даже чуть ниже — жест, которого трудно было ожидать от столь сурового человека и который я до сих пор не забыла.

У меня уже затекли ноги, когда я наконец услышала, как на дорожке перед домом затормозила машина мистера Фредерика. Мистер Гамильтон с укоризной взглянул на настенные часы и отворил входную дверь.

Мистер Фредерик оказался ниже, чем я его себе представляла, и, уж точно ниже брата. Лица было не разглядеть, одни очки сверкнули. Даже когда он снял шляпу, головы все равно не поднял, только пригладил рукой светлые волосы. Лишь когда мистер Гамильтон объявил о его прибытии, взгляд мистера Фредерика скользнул по дому детства — мраморным стенам, портретам — пока не наткнулся на балкон, где, скрючившись, сидела я. И за секунду до того, как гость исчез в шумной гостиной, лицо его побледнело, будто он увидел привидение.

Неделя пронеслась незаметно. При таком количестве народу в доме я с ног сбивалась, убирая комнаты, накрывая на стол, подавая чай. Но мне даже нравилось — мама всегда учила не бояться тяжелой работы. Кроме того, я не могла дождаться праздника. Остальные слуги предвкушали обед, а я думала только о концерте. С тех пор, как съехались взрослые гости, я почти не видела детей. Туман рассеялся так же внезапно, как лег, и над нами раскинулось такое ясное, чистое небо, что грех было сидеть дома. Каждый день, подходя к детской, я, затаив дыхание, с надеждой прислушивалась, но хорошая погода установилась надолго, и тем летом там никто больше так и не появился. Шум, хохот и Игра переселились в сад.

И волшебство с ними. Тишина стала пустотой, исчезла та маленькая тайна, которой я когда-то наслаждалась. Теперь я работала быстро — протирала полки, не обращая внимания на корешки книг, не глядела в глаза игрушечному коню, а думала лишь о том, что сейчас делают хозяева детской. А закончив уборку, спешила дальше — дел было много. Иногда, выкатывая столик для завтрака или убирая ночной горшок из гостевой спальни на втором этаже, я слышала вдали взрывы смеха, подскакивала к окну и смотрела, как дети, фехтуя на бегу длинными палками, несутся к озеру и пропадают из виду.

Под лестницей развернулась бурная деятельность. Мистер Гамильтон постоянно повторял, что время приема гостей — экзамен для прислуги, а уж тем более для дворецкого. Ни одно распоряжение не должно застать нас врасплох, надо работать как единый, отлично смазанный механизм, мгновенно реагируя на любое изменение, исполняя каждое пожелание хозяев. Это была неделя маленьких побед, кульминацией которой станет праздничное угощение.

Рвение мистера Гамильтона оказалось заразительным — даже Нэнси испытала что-то вроде подъема и мрачновато предложила мне перемирие, приказав помогать ей в гостиной. Уборка парадных комнат пока еще не входит в мои обязанности — не преминула заметить она — но под должным руководством и ради приема гостей… Так и случилось, что к моей основной работе добавилась эта сомнительная привилегия, и каждое утро я сопровождала Нэнси в гостиную, где взрослые члены семьи прихлебывали чай и вели скучные разговоры о воскресных пикниках, европейской политике и каком-то бедняге из Австрии, убитом где-то далеко-далеко, в неведомой мне стране.

Праздничный день (воскресенье, второе августа тысяча девятьсот четырнадцатого года — я запомнила дату не столько из-за концерта, сколько из-за того, что случилось следом) совпал с моим выходным, первым с начала службы в Ривертоне. Покончив с утренней работой, я переоделась в домашнюю одежду, странно жесткую и непривычную. Расчесала волосы — выцветшие и завившиеся от того, что я все время заплетала косы, собрала их в низкий пучок на затылке. Интересно, я изменилась? Что скажет мама? Мы не виделись всего пять недель, а мне кажется — я стала совсем другой.