Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят Страница 11

Кто этот человек? Жив ли он? И где живет? Есть ли у него еще дети? Чем он занимается? Почему никогда не подавал никаких признаков жизни? Гэри уже не слышал звуков фортепиано. Он сел перед зеркалом, представил человека с такими же, как у него, волосами, с такими же глазами, такой же улыбкой, такими же узковатыми, как он считал, плечами, такого же сутуловатого…

«У меня есть отец».

Он был одновременно опустошен, зачарован, заинтригован, изнывал от жадного любопытства, тревожился и задавался уймой вопросов, трепеща в ожидании ответов.

«У меня есть отец».

Прежде всего — как его зовут?

Когда Гэри был маленький, он спрашивал у матери, есть ли у него отец, мать отвечала: «Конечно, есть, только я его не помню». А еще однажды они проходили под Триумфальной аркой в Париже, мать показала ему на Могилу Неизвестного Солдата и добавила: «Неизвестный, как твой отец». Гэри взглянул на огонек, горящий под высокими сводами, и повторил: «Неизвестный…»

Больше он не заговаривал об отце и исправно писал в школьной и других анкетах: «Неизвестен».

Но сегодня утром он жаждал узнать правду.

И поскольку мать лишь молча вздыхала, он добавил:

— Я хочу знать все. Даже если мне будет неприятно и тяжело это слышать.

— Сейчас? Здесь? Вот так сразу? Это длинная история…

— Давай я приглашу тебя сегодня поужинать! Ты свободна?

— Нет, я сегодня открываю серию собраний у себя в организации. Мы начинаем новый проект, будем нести слово истины в школы, надо подготовиться. Я занята по вечерам до субботы…

— Значит, в субботу вечером. У меня.

Ширли кивнула.

— Я тебе приготовлю что-нибудь такое…

Она улыбнулась и сказала:

— Пытаешься играть на моих чувствах…

Он встал, подошел к ней, широко раскрыл объятия, и она нырнула в них, точно прячась от бури.

Он ласково погладил ее по голове и прошептал:

— Мам, я никогда не стану тебе врагом. Ни при каких обстоятельствах…

Поцеловал ее на прощание, собрал вещички и, обернувшись в дверях, посмотрел на нее долгим взглядом.

Ширли упала на стул и сосчитала до трех. Не сходить с ума, раз, два, три, рассказать ему всю правду, и ничего, кроме правды, даже если она окажется довольно постыдной.

Она посмотрела на руки, они дрожали, и ноги дрожали — ясное дело, она боится. Боится, что вернется прошлое. Боится, что сын ее осудит. Боится, что он обидится. Боится, что невероятно сильная и прекрасная связь, существующая между ними, мгновенно оборвется. «А этого, — подумала она, пытаясь унять дрожь в руках, — я не вынесу. Я могу драться с подонками, могу вырвать зуб без анестезии и наживую зашить рану, могу позволить человеку в черном издеваться надо мной, но сына я не хотела бы терять из виду ни на минуту. Я не переживу расставания. Бесполезно храбриться и хорохориться, я потеряю вкус к жизни и дар речи, у меня не будет сил бороться за идеи…»

Ни к чему отрекаться от прошлого, откладывать все на потом, лучше взглянуть ему в лицо. Иначе прошлое станет навязываться все настойчивее, выставляя все больший счет, пока ты не бросишься на колени, прося пощады: сдаюсь, я все расскажу…

А иногда может быть уже поздно…

Иногда зло уже свершилось…

Иногда признание оказывается запоздалым.

Вам уже не верят. Вам уже не хотят верить, не хотят вас слушать, не хотят простить.

Она выпрямилась, раз, два, три, и сказала себе, что в субботу вечером расскажет ему все.

Люди бывают вредными по разным причинам.

Вредными по случаю, вредными по рассеянности, вредными от нечего делать, настырно-вредными, нагло-вредными — бывают и кающиеся вредины, которые, сделав гадость, бросаются к вашим ногам, моля о милосердии… Никогда не стоит недооценивать вредину. Не стоит думать, что можно смахнуть его рукавом или кухонной тряпкой.

Вредина опасен: он, как таракан, неистребим.

И вот этим утром, ближе к полудню, сидя в своем кабинете с высокими окнами, выходящими на Риджент-стрит, над бутиком «Черч’с», неподалеку от ресторана «Уолсли», куда он почти каждый день спускался обедать, Филипп решил, что ему придется сразиться с полчищем тараканов.

Все началось с утреннего телефонного звонка Беранжер Клавер.

«Лучшая подруга Ирис!» — так она обычно хвастливо возглашала, выпячивая губы, словно желая выразить всю силу своей привязанности.

Филипп не удержался и брезгливо сморщился, когда услышал ее имя.

Последний раз, когда он видел Беранжер Клавер, она без обиняков предложила ему себя. Длинные пряди волос, которые она откидывала взмахом ладони, призывный взгляд из-под полуопущенных ресниц, пышные груди в глубоком вырезе. Он сухо поставил ее на место и решил, что навсегда от нее избавился.

— Чем обязан такой честью? — осведомился он, поставив телефон на громкую связь, и отошел, чтобы взять у своей секретарши Гвендолин стопку писем и газет.

— Я на следующей неделе приеду в Лондон… И вот подумала, что мы могли бы увидеться… — И поскольку он не ответил, добавила: — Все будет честь по чести, конечно…

— Уж конечно, — повторил он, сортируя почту и одним глазом проглядывая статью в «Файнэншл таймс»: «Теперь уже никогда не будет как прежде. Более ста тысяч служащих в Сити потеряют работу. Это четверть имеющегося состава. Мы переворачиваем страницу Золотой век, когда средний служащий мог получить за год двухмиллионную премию, миновал».

За этими словами следовал заголовок: «Речь уже не идет о том, чтобы подсчитать убытки. Речь о том, чтобы выжить. Мы перешли от полной эйфории к полному кризису». Служащий Леман Бразерс объявлял: «Ситуация тяжелая. Нам обещали выдавать зарплату до конца этого года, а дальше — каждый сам за себя».

Такие понятия, как leverage, credit rating, high yield, overshooter[15], превратились в вонючие комки, которые бросают в мусорную корзину, затыкая нос.

— …Вот я и подумала, — продолжала Беранжер Клавер, — что мы могли бы поужинать, чтобы я тебе все это передала…

— Что передала? — спросил Филипп, отвлекшись от газеты.

— Дневники Ирис… Ты меня слушаешь, Филипп?

— А как так получилось, что у тебя ее дневники?

— Она боялась, что ты на них наткнешься, и передала их мне на хранение. Там столько пикантных историй!

«Пикантных» — от этого слова Филиппа опять передернуло, он аж зубами заскрипел.

— Если ей не хотелось, чтобы я их прочел, мне ни к чему их читать. Это очевидно. Значит, и встречаться нам не стоит.

В ответ — молчание. Филипп хотел уже было отключиться, как в трубке вдруг раздалось шипение:

— Ну ты и хам, Филипп! Подумать только, а ведь я всегда тебя защищала, когда слышала про тебя всякие гадости!

Филипп на мгновение замешкался, услышав последнюю фразу, но потом все-таки повесил трубку. Вредная, к тому же настырная, отметил он и попросил Гвендолин принести ему кофе — двойной, пожалуйста.

— Там вас к телефону мсье Руссо… Из вашего кабинета в Париже, — прошептала она. — Будьте осторожны: орет как резаный.

Рауль Руссо. Коллега. Тот, которому он продал свою долю и оставил в управление адвокатскую контору, когда хотел сделать передышку. Надоело тратить свою жизнь на папки, контракты, цифры и деловые ужины. У Рауля Руссо было прозвище Жаба. Он управлял конторой в Париже; у него были влажные полные губы сластолюбца и обжоры — особенно верхняя. Филипп участвовал в собраниях административного совета и присылал ему дела из Лондона, Милана, Нью-Йорка. Половинная занятость его вполне устраивала.

Филипп подошел к телефону.

— Рауль! Как поживаешь?

— Да как ты можешь задавать такие идиотские вопросы?! — взорвался Жаба. — Это цунами! Настоящее цунами! Все рушится! Я завален папками с делами! Контракты, которые следовало подписать, находятся в подвешенном состоянии, люди бесятся и выходят на митинги, они хотят гарантий, а банкиры трусят… А я все это разгребаю, как дурак!

— Успокойся, подыши глубоко… — остановил его Филипп.

— Легко тебе говорить! Ты, похоже, умыл руки!

— Нас всех это касается, и все мы в той или иной мере будем задеты. Что толку дергаться? Надо делать хорошую мину при плохой игре.

— Вверх по лестнице, бегущей вниз, старик. Если не будешь дергаться, улетишь в пустоту. Они все пришли сюда, ищут зацепки в тексте контрактов, чтобы не подписывать, не брать на себя обязательств, и в итоге все блокируют. Мы в полном дерьме, говорю тебе, в полном дерьме! Суд завален делами банкротов, и это еще только начало! Все впереди!

— Мы чисто ведем дела, не следует нервничать, переждем грозу и потом все выкупим заново.

— Это работа судебного писаря, согласен, но не работа, приносящая доход! Я хочу вести выгодные дела, мне неохота штопать дыры и подбирать крохи! Я хочу навара, большого навара!

— Время большого навара миновало…