Джулиан Барнс - Предчувствие конца Страница 11

Причем вышеизложенное не отменяет того факта, что, по выражению Алекса, его кончина была полный отстой.

Через год Колин с Алексом предложили собраться. В годовщину смерти Адриана мы встретились в отеле «Черинг-Кросс» и заказали блюда индийской кухни. Стали вспоминать и восхвалять нашего друга. Не забыли, как он чуть не оставил старину Джо Ханта без работы, как просвещал Фила Диксона в вопросах Эроса и Танатоса. Прошлое уже сводилось для нас к ярким эпизодам. Нам вспомнилось, как мы ликовали, когда Адриан получил стипендию для поступления в Кембридж. Потом сообразили, что Адриан побывал в гостях у каждого из нас, а мы у него — ни разу; мы не имели понятия — да, кажется, и не спрашивали? — чем занимался его отец. В баре отеля мы подняли в его память бокалы вина, а после ужина — кружки пива. На улице, хлопая друг друга по плечам, поклялись ежегодно отмечать эту дату. Но жизнь уже развела нас в разные стороны, и одной лишь памяти об Адриане оказалось недостаточно, чтобы удержать нас вместе. Дело закрыли довольно быстро — очевидно, потому, что вокруг этого самоубийства не было ореола тайны. Мы, разумеется, собирались помнить Адриана всегда. Но его смерть была скорее показушной, нежели «трагической», вопреки напыщенному заявлению кембриджской газеты, и Адриан довольно быстро канул в прошлое, заняв свою нишу во времени и истории.

В тот период я уже стал жить самостоятельно и получил место стажера в Управлении по делам культуры и искусства. Потом я познакомился с Маргарет, и через три года у нас родилась Сьюзи. Мы купили небольшой домик под большие проценты; я каждый день мотался в Лондон. Моя стажировка положила начало солидной карьере. Все шло своим чередом. Один англичанин как-то сказал, что брак — это долгий и скучный обед, на котором десерт подается на первое. Мне видится в этом излишний цинизм. Я не жаловался на свою семейную жизнь — ну, может быть, хотел, чтобы она была не столь размеренной и тихой. Лет через десять Маргарет закрутила интрижку с директором ресторана. Меня от него тошнило, равно как и от его кухни, но иное было бы странно, правда? Родительские обязанности суд разделил между нами поровну. К счастью, дочка легко перенесла наш разрыв; и, как я сейчас понимаю, у меня никогда не было желания применить к ней мою теорию ущерба.

После развода у меня случались какие-то любовные похождения, но ничего серьезного. О каждой новой подруге я докладывал Маргарет. Тогда это казалось естественным. Теперь мне сдается, что я просто хотел вызвать ее ревность; а может, это был род самозащиты, заслон от прочных связей, которые могли перерасти в серьезные отношения. Кроме того, в своей полуопустевшей жизни я строил всякие планы, которые называл «проектами» — наверное, для большей реалистичности. Все они пошли прахом. Ну, это неважно да и не имеет отношения к моему рассказу.

Сьюзи выросла, и окружающие стали называть ее Сьюзен. Когда ей исполнилось двадцать четыре, я проводил ее к алтарю. Кен — врач; сейчас у них двое детишек, мальчик и девочка. Их фотографии всегда у меня с собой, в бумажнике, и я не упускаю случая похвастать внуками — давно переросшими свое изображение. И это нормально, если не сказать «с философской точки зрения это самоочевидно». В голове крутится: «Растут не по дням, а по часам, верно?», тогда как на самом деле это означает только одно: время для меня теперь летит быстрее.

Директор ресторана оказался довольно шустрым: он спутался с какой-то особой, которая смахивала на Маргарет, но была на десять решающих лет моложе. Мы с Маргарет поддерживаем дружеские отношения: отмечаем семейные даты, иногда вместе обедаем. Однажды, после пары бокалов, она расчувствовалась и предложила начать все сначала. В жизни бывают и не такие странности — так она выразилась. В жизни, конечно, всякое бывает, но у меня к тому времени сложился определенный распорядок, да и одиночество мне полюбилось. А может, в моем характере не хватало странности для таких дел. Раз-другой мы обсуждали возможность совместного отдыха, но, видимо, каждый надеялся, что другой спланирует поездку, закажет билеты, забронирует гостиницу. Поэтому ничего у нас не вышло.

Сейчас я на пенсии. У меня квартира, где умещаются все мои пожитки. Есть пара собутыльников, есть знакомые дамы, но с ними, разумеется, все чисто платонически. (Это тоже к делу не относится.) Состою в местном историческом обществе, хотя меня не так, как других, волнует, на что указывают металлоискатели.

Недавно вызвался поработать волонтером в больничной библиотеке: хожу по палатам, выдаю книги, собираю, рекомендую. Дома сидеть неохота, а так все-таки пользу приношу; опять же работа с людьми. Люди, конечно, больные, а есть и умирающие. Ну, зато в больнице буду знать все ходы и выходы, когда настанет мой черед.

И это не самая плохая жизнь, правда? Случаются черные полосы, случаются белые. Живу с интересом, хотя не посетую и не удивлюсь, если кто-нибудь скажет: тоска зеленая. Возможно, Адриан в каком-то смысле знал, что делает. Но я бы ни за какие коврижки не согласился расстаться с жизнью, понимаете?

Я выжил. «Он выжил и рассказал, как это было» — кажется, так говорится, да? История — вовсе не ложь победителей, как я в свое время грузил старине Джо Ханту; теперь я это твердо знаю. Это память выживших, из которых большинство не относится ни к победителям, ни к побежденным.

Часть вторая

На склоне лет хочется немного отдохнуть, согласны? Мы ведь это заслужили. Я, например, именно так и думал. Но потом приходит понимание, что жизнь не торопится раздавать заслуженные награды. Кроме того, в молодости мы полагаем, что способны просчитать, какие болячки и горести могут прийти с возрастом. Мысленно рисуем одиночество, развод, вдовство, отдаление детей, кончину друзей. Предвидим потерю статуса, утрату влечений — и собственной привлекательности. Можно пойти еще дальше и рассмотреть приближение смерти, которую всегда встречаешь в одиночестве, даже если рядом близкие. Все это — взгляд в будущее. Но гораздо труднее не просто заглянуть в будущее, а из будущего оглянуться назад. Узнать, какие новые эмоции приносит с собой время. Обнаружить, например, что с уменьшением числа очевидцев становится все меньше доказательств твоей жизни, а потому и меньше уверенности в том, кто ты есть и кем был. Даже если скрупулезно вести архив — собирать дневники, звукозаписи, фотоматериалы, — впоследствии может оказаться, что фиксировать нужно было нечто совсем другое. Какое там изречение цитировал Адриан? «История — это уверенность, которая рождается на том этапе, когда несовершенства памяти накладываются на нехватку документальных свидетельств».

Я по сей день читаю много исторической литературы и, конечно, отслеживаю всю официальную историю, которая разворачивается у меня на глазах, — падение коммунизма, Маргарет Тэтчер, одиннадцатое сентября, глобальное потепление, — с обычной смесью страха, тревоги и осторожного оптимизма. Но современная история всегда вызывала у меня определенное недоверие, не то что история античного мира, Британской империи или русской революции. Возможно, мне представляется более надежной та история, которую люди оценивают в целом единодушно. Но возможно, что здесь наблюдается все тот же парадокс: история, которая вершится у нас перед носом, должна, казалось бы, видеться наиболее отчетливой, а на деле она наиболее расплывчата. Мы существуем во времени, оно нас и формирует, и калибрует, а к тому же служит мерилом истории, так ведь? Но если мы не понимаем сущность времени, не можем постичь тайну его хода и скорости, что уж говорить об истории — пусть даже о нашем личном ее отрезке, кратком и почти не документированном?

В молодые годы для нас любой человек едва за тридцать — пожилой, а кому больше полтинника, тот — старая развалина. И время, идя вперед, подтверждает, что не так уж мы ошибались. Мелкие различия во времени, критические и весьма ощутимые для молодых, стираются. Все мы в конце концов попадаем в одну возрастную категорию — в категорию немолодых. Я по этому поводу никогда не парился.

Но это правило — не без исключений. Для некоторых различия во времени, установленные по молодости лет, никуда не исчезают: старший остается старшим, хотя седые бороды у всех одинаковы. Для некоторых разрыв, скажем, в пять лет означает, что в извращенном восприятии один — или одна — из нас будет считать себя мудрее и разумнее, хотя факты свидетельствуют об обратном. Или, наверное, правильнее будет сказать: поскольку факты свидетельствуют об обратном. Поскольку это равновесие, как отчетливо видно со стороны, нарушилось в пользу чуть более молодой личности, более старшая личность будет оберегать свое мнимое превосходство все более истово. И все более нервозно.

Между прочим, я, как и прежде, охотно слушаю Дворжака. Симфонии, правда, реже: теперь предпочитаю струнные квартеты. А вот Чайковский проделал путь многих гениев, которые пленяют молодых, сохраняют остаточное влияние на зрелых, но впоследствии становятся… не то чтобы неудобоваримыми, но какими-то менее подходящими, что ли. Не хочу сказать, что она была права. Если молодые превозносят какого-нибудь деятеля искусства как гения, в этом нет ничего плохого. Наоборот, если молодые не преклоняются перед гением, с ними явно что-то не так. Кстати, я не считаю саундтрек к фильму «Мужчина и женщина» творением гения. Но в молодости такое мне даже в голову не приходило. А с другой стороны, я время от времени вспоминаю Теда Хьюза и улыбаюсь, потому что он так и не исчерпал запас животных.