Джонатан Коу - Какое надувательство! Страница 11

— Вы ведь совсем не слушали меня, правда?

Я кивнул.

— У меня такое чувство, — сказала она, быстро вставая на ноги, — что я попусту трачу время.

Она с упреком посмотрела на меня, а я, зная, что терять мне больше нечего, посмотрел на нее.

— Можно вас кое о чем спросить?

Она пожала плечами:

— Почему нет?

— Вы кто?

Глаза ее расширились, и мне показалось, что она даже отступила на шаг, хотя, насколько я видел, она не шелохнулась.

— Простите?

— Я не знаю, кто вы такая.

Женщина улыбнулась безрадостно и недоверчиво.

— Фиона.

— Фиона. — Имя тяжело плюхнулось мне в мозг — и никакого эха. — Мы должны быть знакомы?

— Я ваша соседка, — сказала Фиона. — Моя квартира — напротив вашей, через коридор. Я представилась вам несколько недель назад. Мы с вами встречаемся на лестнице… три или четыре раза в неделю. Вы здороваетесь.

Я поморгал и чуть ближе подступил к ней, откровенно рассматривая ее лицо. С неимоверным усилием напряг память. Фиона… Но имя не всплывало — я не слышал его, по крайней мере в последнее время, и хотя мне действительно показалось, что в лице ее проскальзывает нечто отдаленно знакомое, происхождение этого ощущения оставалось неявным: оно отдавало не столько повседневными встречами на лестнице, сколько тем чувством, когда тебе показывают выцветший снимок давно усопшего предка, в чертах которого еще можно разглядеть призрак фамильного сходства. Фиона…

— А когда вы мне представились, — спросил я, — я вам что-нибудь сказал?

— Да нет, не очень много. Мне вы даже показались довольно недружелюбным. Но с другой стороны, я не привыкла легко сдаваться, а потому продолжала с вами здороваться.

— Спасибо. — Я сел в кресло. — Спасибо вам.

Фиона осталась стоять у двери.

— Так я пойду?

— Нет — прошу вас. Пожалуйста, будьте ко мне снисходительны. Возможно, у нас еще что-нибудь и получится. Сядьте, прошу вас.

Фиона помедлила и приоткрыла дверь на лестничную площадку. Я сделал вид, что не заметил: дверь осталась открытой, когда Фиона пристроилась на краешке дивана, неестественно выпрямив спину и сложив на коленях руки.

— О чем вы только что говорили? — спросил я.

— Вы хотите, чтобы я все заново повторила?

— Вкратце. В двух словах.

— Я просила вас оказать мне финансовую поддержку. Я собираю пожертвования на велосипедный поход — для больницы. — И она передала мне лист бумаги, наполовину или около того покрытый подписями.

Несколько строк сверху листка объясняли суть этого события и цель сбора средств. Я пробежал по ним взглядом и сказал:

— Сорок миль — это же очень далеко. Должно быть, вы хорошо подготовлены.

— Ну, раньше я ничего подобного не делала, а теперь подумала, что неплохо бы поездить и на людей посмотреть.

Я сложил лист вдвое, отодвинул его в сторону и на минуту задумался. Я чувствовал, как во мне вздымается новая энергия, меня подмывало расхохотаться, и соблазн этот, как ни странно, был весьма силен.

— Знаете, что самое смешное? — спросил я. — Сказать вам?

— Пожалуйста.

— Это самый длинный разговор, что был у меня, — то есть больше, чем сейчас, я ни с кем не говорил, — наверное, за последние два года. Куда там — больше двух лет. Самый длинный.

Фиона недоверчиво рассмеялась:

— Но мы же едва словом перемолвились.

— И тем не менее.

Она снова засмеялась.

— Какая нелепость. Вы что, на необитаемом острове живете?

— Нет. Вот тут и живу.

Она смущенно тряхнула головой.

— Как же так?

— Не знаю. Мне просто не хотелось. Это не сознательное решение или типа того — просто случая ни разу не представилось. Вы удивитесь, но это оказалось очень просто. Наверное, в прежние времена с кем-нибудь разговаривать мне приходилось — в магазинах и прочих местах. Теперь все покупать можно в супермаркете, деньги получать — в банкомате. Вот, пожалуй, и все.

Мне в голову пришла одна мысль, я встал и снял телефонную трубку. Аппарат пока не отключили.

— А вам мой голос странным не кажется? Как он звучит?

— Нормально звучит. Вполне обычно.

— А эта квартира? Здесь не воняет?

— Ну, немного… душновато.

Я взял пульт управления, чтобы выключить телевизор. Мальчишки с остановившимся бессмысленным взглядом и такой же прямой и напряженной спиной, как у Фионы, на экране уже не было, однако добродушный дядька с широченной ухмылкой и густыми черными усами все еще скакал — только на этот раз он был в военной форме и его окружали мужчины того же возраста, национальности и выправки. Несколько секунд я смотрел на него — в голове у меня начало сгущаться еще одно воспоминание.

— Я знаю, кто это, — сказал я, щелкнув пальцами. — Это — как его… президент Ирака…

— Майкл, все знают, кто это. Это Саддам Хусейн.

— Точно. Саддам. — И перед тем, как выключить телевизор, я спросил: — А что за мальчик был с ним? Мальчик, которого он пытался обнять?

— Вы что, новости не смотрите? Один из заложников. Саддам демонстрирует их по телевизору, как скот или вроде того.

Прозвучало не очень внятно, но я понимал, что сейчас не время для подробных объяснений. Я выключил телевизор и сказал, с интересом прислушиваясь к собственному голосу:

— Простите меня, вероятно, вы думаете, что я невежа. Вы не хотите чего-нибудь выпить? У меня есть вино, апельсиновый сок, пиво, лимонад и даже немного виски. Мне кажется.

Фиона замялась.

— Дверь можем оставить открытой, если вам хочется. Я не возражаю.

Тут она улыбнулась, откинулась на спинку дивана и положила ногу на ногу:

— Ну а почему ж нет? Это будет очень славно.

— Вина?

— Нет, наверное, апельсиновый сок, пожалуйста. А то в горле все пересохло.

Кухонька оставалась самым чистым местом в моей квартире. Пыль я никогда не вытирал и пылесосом не пользовался — стороннему наблюдателю пыль разглядеть не так-то легко, на нее можно и не обращать внимания, а вот пятна и кляксы засохшей еды на сверкающих белых поверхностях я терпеть не мог. Поэтому, только удалившись в кухню и включив стоваттные софиты, бесстрашно залившие лучами чистого яркого света все блестящие углы и закоулки помещения, я вернул себе немного уверенности. Медленно сгущались сумерки, и первым делом, подойдя к раковине, я увидел отражение собственного лица, призрачно зависшее за моим окном на высоте пятого этажа. Именно к этому лицу Фиона обращалась последние пять минут. Глаза припухли от недосыпа и налились кровью от бесконечного разглядывания телевизионного экрана; в уголках рта начали вырисовываться глубокие борозды, хотя отчасти их скрывала двухдневная щетина; подбородок был по-прежнему относительно тверд, но еще три-четыре года, и он, вероятно, обвиснет и удвоится; волосы, некогда рыжевато-каштановые, теперь были исполосованы сединой и отчаянно нуждались в стрижке и укладке — они торчали дыбом, еще виднелись остатки пробора, настолько неуверенные и тщетные, что легко извинить наблюдателя, не заметившего их вовсе, — да и вообще, был ли пробор? Лицо и впрямь не очень дружелюбное: глаза, глубокие и бархатисто-синие, возможно, и намекали некогда на бездонные возможности, но теперь смотрели отчужденно и настороженно. Однако лицо оставалось честным. Такому лицу можно доверять.

А если заглянуть глубже — что там? Я всмотрелся в сумерки. Там — немного. В окрестных домах зажглись разрозненные огоньки, из открытых окон доносилось тихое бормотание телевизоров и стереосистем. Душный августовский вечер, типичный для лета, которое, казалось, извлекает злобное удовольствие, испытывая лондонцев на выживаемость, денно и нощно затапливая их волнами густой жары. Поглядев вниз, я заметил в скверике какое-то движение. Две тени — одна очень маленькая. Старушка выгуливает собачонку, и та, должно быть, очень старается не отставать, бросаясь от одного кустика к другому, а все нервы у нее натянуты до предела и звенят от тайных вечерних наслаждений. Я прислушался к прерывистым шорохам и шелестам — если не считать периодического воя далеких сирен, другие звуки не прорывались сквозь монотонный гул Лондона, доносившийся как из-под земли.

Отвернувшись от окна, я вытащил из холодильника пакет апельсинового сока и отколол в стакан три или четыре кубика льда. Потом залил их соком — пока они поднимались к краю стакана, их мелодичное постукивание друг о друга радовало слух. Я налил себе пива и вынес напитки в гостиную.

Остановившись на пороге, я попробовал взглянуть на комнату с той же объективностью, с какой вынес приговор собственному отражению: мне хотелось представить впечатление, произведенное моим жилищем на Фиону. А та наблюдала за мной, поэтому времени у меня было немного, однако кое-какие быстрые наблюдения произвести удалось: например, шторы, доставшиеся от прежних хозяев, и картины, купленные много лет назад, совершенно не отражают моих нынешних вкусов; слишком много поверхностей — стол, подоконники, верх телевизора, каминная полка — завалено бумагами, журналами и видеокассетами, а не украшено тщательно подобранными предметами искусства, которые могли бы придать комнате объем и отпечаток личности; книжные полки, возведенные мною собственноручно, но тоже много лет назад, от книг преимущественно очищены (те были свалены в картонные коробки, башней громоздившиеся в свободной спальне) и набиты видеокассетами — с готовыми записями или обрывками фильмов и телепрограмм, записанных с эфира, — как горизонтально, так и стопками. Вот комната, подумал я, и она представляет собой нечто не слишком отличное от лица, отразившегося в кухонном окне: в ней имеется потенциал радушия, однако смесью небрежности и пренебрежения она превращена в нечто неуклюжее и чуть ли не сверхъестественно безразличное.