Вадим Фролов - Что к чему... Страница 11

– А по-моему, надо узнать. Можно же ей ничего не говорить, но мы должны знать, что за подлец у нас в классе.

И опять мнения разделились. Я, пожалуй, был согласен с Наташкой, но то, что она сказала, чтобы сделать это тайком от Капитанской дочки, мне не понравилось. Я, правда, этого не сказал, – у меня был свой план.

После уроков я сказал Гришке, Осе и Валечке:

– Пошли вместе. Надо поговорить.

Валечка было заныл,. что он опоздает в музыкальную школу, но Гришка так посмотрел на него, что он сразу согласился. Я еще не знал толком, что́ я, собственно, буду говорить, но, когда мы пришли в наш скверик, начал неожиданно для себя.

– Это ты, – сказал я Валечке так, как будто и в самом деле точно знал, что это он написал то письмо.

– Ты что? – закричал Валечка. – Докажи! Докажи!

– Ты, в самом деле, Сашка… того… знаешь что-нибудь, что ли? – спросил Гриша и неодобрительно посмотрел на меня.

– Знаю, – сказал я. – Это он.

Наверно, я сказал это так убежденно, что и Гриша и Ося сразу поверили, а Валечка совсем растерялся. Он залопотал что-то, забормотал и вдруг бросился бежать. Ося было кинулся за ним, но сразу остановился и махнул рукой.

– Не сто́ит, – сказал он. – Рук марать не стоит.

Валечка бежал к выходу из скверика, и там навстречу ему вышел Володька Кныш. Он загородил Валечке дорогу, и мы, не сговариваясь, побежали туда. Кныш что-то сказал Валечке, и тот, отшатнувшись от него, повернулся и побежал в нашу сторону, но, увидев, что мы бежим навстречу, остановился. Вид у него был такой загнанный, что, когда мы подбежали к нему, Гриша сказал:

– Беги, мы его задержим.

– Спасибо, – сказал Валечка и так припустил по аллейке, что Оська засмеялся.

Засмеялся и я, но мне было противно, и, когда Кныш подошел к нам, я не стал ни о чем говорить, а взял и ушел. Оглянувшись, я увидел, как все трое, стоя на одном месте, размахивали руками и о чем-то спорили. Я пошел домой, решив обо всем посоветоваться с батей. Я редко прибегал к его помощи. Не потому, что стеснялся или боялся, что он не поймет, а просто всегда помнил, что́ он может сказать.

«Я, конечно, выслушаю тебя, – говорил батя, – и может быть, что-нибудь посоветую, но имей в виду: грош цена человеку, а тем более мужчине, если он сам не может разобраться в своих делах».

Я ужасно не хотел, чтобы мне, как человеку, а тем более мужчине, была грош цена. Но вот тут мне показалось, что именно такой крайний случай наступил. Как оказалось через несколько дней, я ошибался, – все это были детские игрушки по сравнению с тем, что мне вскоре пришлось испытать. Но я-то тогда еще не знал и решил вечером поговорить с батей.

Он пришел поздно – заходил к Нюрочке; ей стало еще лучше, и батя был довольно спокойный. Совсем спокойным он теперь не был никогда. Мне все время казалось, что его гложет что-то, – уж больно часто он сосал свою трубку. А что с ним, я спросить не решался, – соберусь было, но он как будто сразу догадается и примет такой вид, что у меня отпадает вся охота спрашивать.

– Мне с тобой нужно поговорить, – сказал я бате, когда мы кончили ужинать.

– О чем? – спросил батя, и мне показалось, что он насторожился.

– Да так, кое о каких своих делах.

– Назрела необходимость?

– Ага.

– Ну, давай.

Батя сел за свой стол, а я принялся ходить по комнате и все не знал, с чего начать.

– А ты начни с чего-нибудь попроще. Но вообще-то имей в виду, что грош цена человеку, а особенно мужчине, который…

И т. д. и т. п.

Я пропустил мимо ушей эту его знаменитую фразу и вдруг спросил:

– Батя, а тебе сколько лет было, когда ты начал с девчонками целоваться? – и схватился за голову – о чем это я, вот осел: хотел же совсем о другом говорить, и вдруг – на тебе! Видно, здорово засела мне в голову эта Лелька…

Батя крякнул и внимательно посмотрел на меня. Хорошо еще, что он не засмеялся, – если бы он даже только улыбнулся, я бы, наверно, провалился сквозь землю.

– Ну, рассказывай, – сказал он.

И я, красный как вареный рак, заикаясь на каждом слове, рассказал ему про Лельку.

– Эт-то… очень плохо? – отдуваясь, спросил я под конец.

Вопрос, конечно, дурацкий, но что-то мне надо было спросить, иначе зачем бы я рассказывал. Батя сидел, отвернувшись от меня, опершись лбом на руку, и шея у него была красной.

«Вот, даже смотреть на меня не хочет», – подумал я и еще раз обозвал себя ослом.

Наконец он повернулся ко мне: вид у него был очень серьезный, но лицо как-то странно кривилось – как будто он хотел чихнуть, но никак не мог.

– Вообще-то, – сказал он, – о таких вещах не очень принято рассказывать. Я, например, никогда и никому не рассказывал о таких вещах, но раз уж ты… хмм… удостоил меня своим доверием… – Он встал из-за стола и тоже начал ходить по комнате – …Раз уж ты рассказал, то… Послушай, а… ну, она тебе… нравится, что ли?

Я замотал головой.

– Не понимаю, – сказал батя и рассердился. – Да ты не финти. Нравится – так и скажи.

– Нет, – сказал я, – то есть… нравится, но…

– Ага, понимаю, – сказал батя. – Тогда это плохо. Совсем не обязательно лезть со своими поцелуями к человеку, который тебе нравится. Но…

– Не буду я с ней больше целоваться… – пробурчал я.

– Почему? – спросил батя и засмеялся. – Это ведь, наверно, весьма… приятно?

– Приятно, приятно! – заорал я. – Я к тебе как к человеку, а ты мне мораль читаешь, да еще издеваешься… Конечно, приятно… Будто не знаешь?!

– Ты не сердись, – сказал батя. – Ты от меня совета ждешь, а я, пожалуй, тебе тут никакого совета дать не могу. Поступай так, как тебе подскажет разум и… сердце… Парень ты неглупый, и сердце у тебя, по-моему, тоже есть.

– Спасибо, – буркнул я.

Тут уж он разозлился всерьез.

– А ты что хочешь, чтобы я тебе рецепты на все случаи жизни давал? – сказал он сердито. – Не дождешься! Но раз уж случилось – что ж, теперь всю жизнь и слюнявить это дело? Не по-мужски это. Единственно, что я могу тебе сказать: в любой, даже самой сложной ситуации надо быть прежде всего чело-ве-ком, а не скотом.

Он помолчал, а потом, как-то хитро прищурившись, спросил:

– Слушай, а как же ты теперь с Наташей-то?..

Вот черт! Откуда он знает? И как это он догадался, что меня волнует больше всего именно это?

– Ну, уж это мое дело, – гордо сказал я.

– Вот это правильно! – почему-то довольный, сказал батя. – Значит, с этим вопросом все? Тогда спать!

– Спать, – сказал я и вздохнул с облегчением.

Я пошел спать и, когда уже разделся, подумал, что хотел-то я с отцом посоветоваться, что нам делать с письмом, которое получила Капитанская дочка от кого-то из нас, а скорее всего – от Валечки. Вот тут-то батя помог бы больше – в таких делах взрослые лучше нас разбираются, хотя иногда тоже путают здорово. Мне не хотелось идти: опять скажет – сам разбирайся, но я подумал, что тут уж не только мое личное дело, а всего класса, и надо же посоветоваться с умным человеком, а то мы еще сгоряча таких дров наломаем…

Отец лежал и читал «Анну Каренину». Я влез к нему с ногами на тахту и сказал:

– Бать, я ведь с тобой совсем о другом хотел говорить, а это так… сам не знаю, почему вырвалось.

– Значит, наболело, – сказал батя. – Слушай-ка, а я ведь тебе на твой вопрос так и не ответил. Я ведь тоже с девчонками целовался, – сказал он шепотом, и мы с ним начали хохотать.

– Ну и жук ты, батя, – сквозь смех сказал я.

– Конечно жук, – сказал он гордо, – а как же! Ну, так что у тебя еще?

Мне стало как-то совсем легко и просто, и я спокойно рассказал бате все, что случилось сегодня в классе, не сказал только о своих подозрениях. Батя слушал очень внимательно, иногда только морщился и неодобрительно покачивал головой.

– Гадость какая, – сказал он, когда я кончил. – Ну, а что в том письме? Хотя откуда тебе знать.

Я и действительно ничего не знал, но кое о чем мог догадываться – тут мне Кныш помог… Я рассказал бате о том, что прошлой зимой говорил мне на катке Володька Кныш. А он сказал, что Капитанская дочка «спуталась» с преподавателем физики, а у того жена и двое маленьких детей. А она, эта… – Кныш назвал ее тогда коротким нехорошим словом – прилипла к физику, как пиявка, и отбивает его от семьи. Я не поверил Володьке и сказал, что, если он будет трепаться об этом кому-нибудь еще, пусть лучше не приходит в школу – я ему житья не дам. Может быть, об этом и было в том проклятом письме.

– Что значит «спуталась»? – – спросил батя.

Я почувствовал, что краснею, и пробурчал что-то невразумительное, вроде «ну, что ты – маленький, сам не понимаешь».

– Я-то понимаю, – сказал батя, – а вот вы, сопляки, что вы-то понимаете в этом?

– Ну, если ты хочешь ругаться… – сказал я и начал слезать с тахты.

– Сиди, – сердито сказал отец, – ишь какой гордый… Ты пойми, дело это такое тонкое, деликатное – в него чужим сапогом лезть никак нельзя, а тем более вам, сосункам. Да не ершись ты! Нечего вам даже и думать об этом – не вашего ума…