Петр Вайль - Слово в пути Страница 11

Речь идет о той легко уловимой, но трудно объяснимой категории, которая определяет лицо города. Сновидческая природа кинематографа сразу улавливает эту родственность или ее отсутствие, принимая или отвергая места. Рига для кино словно создана. В ней — необходимое сочетание ненавязчивой романтики, позволяющей додумывать реальность, с внятностью очертаний и деловитой трезвостью повседневной жизни. В ней, наконец, обилие простой наглядной красоты — зданий, бульваров, парков.

На протяжении полувека эта красота воспринималась экзотикой, которую отчаянно эксплуатировали в советском кино. Здесь помещался сразу весь Запад. Достаточно было прохода по брусчатке на фоне готики, чтобы становилось ясно, что персонаж уже в Европе. Улицы Смилшу и Пиле, церкви Екаба и Яня, площади Гердера и Домская, Бастионная горка и городской пруд были картинками внешнего мира для огромной страны. Как мы грустно веселились, глядя на героя фильма «Сильные духом», кружившего и кружившего в открытой машине вокруг все той же церкви Святой Гертруды, изображая дальнюю поездку по европейскому городу. А как забавно наблюдать шерлок-холмсовскую Бейкер-стрит, снятую на рижской Яуниела: ну ничего похожего — если знать лондонскую Бейкер-стрит, но кто ж ее знал.

Может быть, именно такая рижская полувековая судьба — быть чужим фоном — в противодействие породила здесь мощную школу не художественного, а документального кино. Герц Франк и Юрис Подниекс — имена, которые Рига достойно предъявляет на мировом киноуровне. На уровне социальном картина ближайшего приятеля моей молодости Юрки Подниекса «Легко ли быть молодым?» — важнейший знак освобождения российской культуры.

Следующие семнадцать лет я прожил в Нью-Йорке — городе, который и есть кино. Именно он, а не Голливуд. Тут надо разобраться. Толковые еврейские ребята поступили совершенно разумно, основав киноимперию в Калифорнии. Там было все, что нужно: неосвоенные, а стало быть, дешевые территории; не зашоренные традициями и предрассудками люди; отсутствие пуританской морали, господствовавшей в начале XX века на американском Востоке. И главное — миф о золоте, которое в Калифорнии неленивые вынимают лопатами.

Однако штат, а тем более его самый населенный город, Лос-Анджелес, в кино, по сути, никак не отразились. Пресловутая «фабрика грез» потому и фабрика, что вся из цехов, то есть павильонов. Там можно построить что хошь — и строили. Вуди Аллен сумел разместить свой мир в двух десятках нью-йоркских кварталов — и это мир полноценный и самоисчерпывающийся.

Всегда было обидно, почему так мало экранизаций О. Генри. Есть выдающиеся — например, «Деловые люди» Леонида Гайдая. Но там только одна нью-йоркская новелла — «Родственные души» с Никулиным и Пляттом. Другие две — «Дороги, которые мы выбираем» и «Вождь краснокожих» — это Запад. Догадываюсь, в чем дело: и в случае Гайдая, и вообще о-генриевских экранизаций. Нью-Йорк — сам кино: такая съемочная площадка с непрерывным ритмом и рваным пульсом, что его не ухватить. Этому натурщику не прикажешь посидеть спокойно.

То-то Нью-Йорк не под силу никакому художнику (кроме все-таки О. Генри, он ухватил) — ни в литературе, ни в живописи, ни в кино. Вуди Аллен очень хорош в «Манхэттене», в «Анни Холл», в других нью-йоркских декорациях, но — это опять-таки двадцать кварталов, чаще всего вокруг Колумбийского университета. Мартин Скорсезе дал замечательный итальянский Нью-Йорк в «Злых улицах» — но только итальянский. Коппола в «Крестном отце» — выразительный, но снова итальянский бандитский. Неплох Бродвей у того же Вуди Аллена в «Пулях над Бродвеем» — но локален. Так слепые описывают слона: один взялся за хобот, другой за ногу, третий за хвост.

Дивным образом застывший в веках Париж кинематографу поддается. Город ведь тоже живой, но не меняющийся со второй половины XIX века, с перестройки, предпринятой тогдашним префектом бароном Османном — то есть до изобретения кино. Задавший тон Марсель Карне в своей «Набережной туманов» 1938 года продолжил плодотворную поэтическую традицию Бодлера, Верлена, Аполлинера — так до сих пор и идет по экранам реальный и малоподвижный Париж. Страшную историю рассказывал мне знакомый, сидевший по политическим делам в советские 60-е. Им в лагере раз в неделю крутили кино. Шла допотопная «Набережная туманов», и сидевший рядом с моим знакомым человек схватился за сердце и рухнул на пол. Он родился во Франции в семье эмигрантов, после войны вернулся в победоносную, предполагалось — обновленную Россию, с вокзала отправился в лагеря — и вот увидел на экране окна своей квартиры.

Другая кинематографически плодоносная застылость — мой третий ближайший, после Риги и Нью-Йорка, город: Венеция. Он-то не меняется уже почти полтысячи лет. Все главное на местах с xvi столетия, а уж с XVIII века — наверняка. Есть альбом, где на каждом развороте слева — картины Гварди или Каналетто, а справа — современные фотографии: разницы нет. Тем не менее Венеция продолжает и продолжает оставаться излюбленным местом съемок кинематографистов всех стран. И правильно: нет города, располагающего большим количеством разнообразных ракурсов. Этим, можно вывести умозаключение, и определяется очарование города: числом точек зрения. Скажем, при пешем передвижении по Зубовскому бульвару в течение многих сотен метров перед твоим физическим и умственным взглядом не изменится ничего. В Венеции, с ее узкими кривыми улицами, пересеченными каналами и мостиками, при удвоении всех зданий в воде и игре солнечных бликов на стенах, новая картина возникает практически с каждым шагом. Я давно уже не беру с собой фотоаппарат, потому что его хочется выхватывать каждую минуту. И очень хорошо понимаю, как хочется направлять объектив кинокамеры на все это великолепие.

Венецию стали снимать на следующий год после открытия братьев Люмьер, в 1896-м: это был Альберт Промио. А лучшая, по-моему, кинокартина города — в Summertime («Летнее время») 1955 года Дэвида Лина (автора «Моста через реку Квай», «Лоуренса Аравийского», «Доктора Живаго»): простая, непритязательная и внятная. А мне особенно дорогая, потому что в том самом месте, где в канал Санта-Барнаба свалилась Кэтрин Хепбёрн, однажды чуть не рухнул я, увлекшись выбором артишоков на овощной барже. Стандартно и нарядно показана Венеция во втором фильме бондианы с Шоном Коннери, в «Индиане Джонсе» с Харрисоном Фордом. Самый знаменитый венецианский кинофильм — «Смерть в Венеции» Лукино Висконти — тоже открывает мало нового. Зато подтверждает тягучую прелесть города, так убедительно сопровожденную выматывающим душу «Адажиетто» из Пятой симфонии Малера. Зато Венеция диковинная, необычная и при этом правдивая, с реальными гостиницей «Габриэли», церквами Сан-Николо-деи-Мендиколи и Сан-Стае — в фильме Николаса Роуга 1973 года Don't Look Now («Сейчас не смотри») с Джулией Кристи и Дональдом Сазерлендом. Там какой-то таинственный, хоть и в действительности существующий город, в котором, кажется, не предусмотрены Большой канал и площадь Сан-Марко, а только незаметные переходы и срезанные углы, по которому перемещаешься таким образом, что на тамошнем диалекте называется «ходить по подкладке». Я научился так передвигаться по Венеции и горжусь этим — потому, наверное, особенно ценю картину Роуга.

Москву снять почти так же трудно, как Нью-Йорк: она подвижна, многолика, тревожна. Вспоминаются «Я шагаю по Москве» Георгия Данелия и его же «Мимино». Странный диковатый (как в Don't Look Now) город в фильме Александра Зельдовича «Москва», лихо снятый оператором Александром Ильховским. И — пусть будет обидно для отечественных кинематографистов — не сильно выдающаяся во всем прочем картина 1990 года Russia House («Русский дом») Фреда Скепси с Шоном Коннери и Мишель Пфайффер. Там нет любви, есть интерес: видно, это главное. В конце концов, объектив ведь и называется — объектив.

Сага об исландцах

Гейзеры, о которых потом все спрашивают: «А это, ну как его, который фонтанирует, видал?» — пожалуй, самое бледное впечатление из всех памятных исландских достопримечательностей. Главный гейзер, так и называющийся — просто Гейзер (он дал свое исландское имя собственное всем гейзерам мира, сделавшись нарицательным), не извергается с 2000 года: какие-то тектонические сдвиги заткнули фонтан. Но рядом бьет другой гейзер — Строккур, примерно каждые шесть минут выбрасывая струю высотой до 15–16 метров. Но иногда — двух-трехметровую. Считается, что может достигать 25–30 метров. Чувствуешь, как тебя охватывает дурацкий азарт: когда взметнется струя? какой высоты? удастся ли поймать в кадр? Ну, шарахнуло, ну, вроде снял — потом на снимке ничего, кроме облака пара и перекошенных лиц разбегающихся зевак. И вообще, Строккур — лишь бронзовый мировой призер. Впереди два американских гейзера, с рекордсменом Steamboat'ом — 90-120 метров ввысь.