Эдуард Лимонов - Убийство часового (дневник гражданина) Страница 11

Война — последнее средство решения конфликта. (Ядерная война есть уже не война, но злобное волшебство, привлечение других сил, сил «потустороннего» мира атомов, оно сродни травлению крыс ядами или сжиганию насекомых специальными лампами.)

Потому я за войну. Вовремя начатая война сберегает жизни. Армяне и азербайджанцы ведут сегодня войну в Карабахе потому, что трусливый господин Горбачев отказался несколько лет тому назад употребить там же лимитированное насилие, поставить предел национальным страстям. Государство Россия не вступается за своих русских братьев в Приднестровье, на Кавказе и в Крыму сегодня. Завтра оно вынуждено будет вести БОЛЬШУЮ ВОЙНУ против нескольких противников. Война обыкновенно есть сведение общего счета обид народов, собравшихся за долгие годы: плата за трусость или наглость, за малодушие, глупость и слабость — общий счет, предъявляемый обеими враждующими сторонами друг другу.

Война вовсе не бессмысленна. Она устанавливает результат испытания силой — и (если в войну не вмешиваются извне) торжествует сильнейший. До Нового Конфликта. В 1945 году сильнейшими оказались СССР и США — мир прожил 40 лет под режимом Ялты, и сейчас из неспокойной эпохи мы видим, какая это была спокойная и счастливая эпоха.

Того, кто побывал на войне, тянет туда, ибо мирные люди после военных кажутся замедленными, суетными и глупыми, а мир — скучным состоянием. Мир так же безумен, как и война… Как мужчина и женщина, эти два состояния хотели были слиться, но не умеют…

Тех, кого встретил на войне, не забываешь никогда. Открыв «Ле Монд» за 9 апреля, прочел я вдруг:

«В Зворнике, на востоке, у сербской границы артиллерийская битва между сербами и мусульманами продолжалась и во вторник. И сербские добровольцы, прибывшие из Сербии под командованием РАЗНАТОВИЧА-АРКАНА, вынудили мусульман сложить оружие».

Признаюсь, слезы выкатились у меня из глаз. Жив, значит, браток Аркан, да еще как! Жив и воюет. Нашел я фотографию, где мы стоим с ним вместе во дворе его штаба, гляжу на нас со светлой тоскою, и так мне хочется на войну, туда, на Балканы… к войне…

…Однажды……в войне на Балканах…далеко на Балканах…в ледяном декабре.

Битва на Тверской

23 февраля 1992 года. Москва. Восемь утра. Пью, разведя таблетку в чашке кипятка, французский бульон. Радио «Маяк» говорит, что манифестация на Манежной запрещена, но разрешены манифестации на площади Маяковского и в Парке Горького. Это я все знаю. Принимаю ванну. Надеваю чистое белье. Вдруг арестуют, чтобы выглядеть, как чистоплотный самурай.

Смешная забота?

Девять утра. Холодно. Шагаю по улице Герцена, намереваясь бульваром выйти на Пушкинскую площадь и подняться по Тверской к площади Маяковского. В 9:45 у меня там встреча с Алкснисом. Мы уже хорошо знакомы, он побывал у меня, проговорили целый вечер. Я хочу выступить перед моим народом. Организаторы митинга согласны дать мне слово. «Подходите к памятнику в 9:45, Эдуард, я проведу вас на трибуну. Позднее будет сложно пробиться через людей. Оденьтесь потеплее, — позаботился обо мне полковник накануне вечером по телефону. — 15 тысяч милиционеров мобилизовано и 450 автобусов и самосвалов», — добавил он с энтузиазмом. В 11 часов у меня еще встреча. С людьми Жириновского. Пресс-атташе Жириновского Андрей Архипов вызвался принести мне шубу. 25-го мне лететь в Сибирь.

Поравнявшись с церковью, где венчался Пушкин (бело-зеленая, она растаивает в белесом небе и в снегу), вижу впереди обещанные самосвалы. Улица Герцена перегорожена вдали грубыми стальными машинами. Подхожу ближе. Самосвалы еще грязные от работы, которую они вчера выполняли: засохшие корки глины и цемента покрывают их. Рядом топчутся милиционеры и омоновцы в касках. Милицейские патрули останавливают машины, приказывают свернуть в боковые улицы. Власти приготовились к встрече с демонстрацией оппозиции. Выругиваюсь. Однако я никогда не отказывал противнику в праве на столкновение с нами. Сворачиваю на бульвар.

Я утеплился по совету полковника. По примеру советских надел под джинсы тренировочные спортивные брюки, но холодно. Бушлатик мой потемкинский, пусть и в два слоя сукна, все же «на рыбьем меху». Бульвар пустынен — воскресенье. Обыватель спит еще, в то время как тревога воцарилась на улицах. Обыватель всегда спит. От лени и страха. (Порой он просыпается уже при новом режиме.) Тревога в немногочисленных, целеустремленных, слишком энергичных для воскресного утра прохожих, в отсутствии автомобилей (им закрыт доступ к центру), тревога во мне, внутри. Чем закончится мой день и где? В камере предварительного заключения? В госпитале? Я имею опыт западных демонстраций. После одной из них я приземлился в госпитале с разбитым черепом…

На площади Пушкина тревоги еще больше. Во всю длину улицы, посередине ее, группы людей целеустремленно шагают в сторону площади Маяковского. В руках цветы, венки, знамена, еще не развернутые. Доступ в нижнюю часть Тверской (в направлении Манежной) закрыт самосвалами и многими шеренгами милиционеров. У «Макдональдса» уже раскладывают свой товар на ящиках (бутылки алкоголя и пива, импортные сигареты) молодые спекулянты. Они не боятся демонстрации? Они жадны и не хотят отказаться от прибыли дня? Они слабоумны?

Площадь Маяковского оказалась оккупированной нашими врагами. Оцеплена по всему периметру стальными заграждениями и невиданным количеством милицейского мяса в шинелях и тулупах. Итак, разрешенный митинг все же запрещен. Недосягаемый, возвышается памятник Маяковскому, где у меня встреча. Никакой трибуны и, разумеется, нет полковника Алксниса. Вокруг памятника с пару десятков автомобилей. Милиции, связи, разведки? (Ибо на всех антенны.) Выше памятника Тверская солидно перегорожена самосвалами. От здания ресторана «София» вкось стальные грязные МАЗы и КамАЗы — стеной. В двери метро «Маяковская» изнутри все настойчивее стучатся пассажиры, оказавшиеся узниками. Отовсюду подходят люди. Увидев, что площадь оцеплена, радикализируются на глазах. Флаги появились и развеваются. Черно-желто-золотые — монархистов, андреевские, красные… Идет оживленная торговля газетами. Мощный человек в унтах ходит в толпе, на каждом его плече по сумке, и в обеих — увесистые транзисторы. «Вставай, страна огромная…»

Неизвестный мне армейский подполковник с женой узнают меня. Читают мои статьи в «Советской России», видели по теле. Они возмущены тем, что площадь оккупировали, но не удивлены. Разговариваем с милицией. «Наше дело… служба. Приказали, вот мы тут и стоим. Нам что та власть гроши платила, что эта… Приказ выполняем», — объясняет один из них. «А прикажут стрелять в нас, будете стрелять?» (вопрос жены подполковника) — «Будем», — спокойно отвечает милиционер с лейтенантскими погонами. «Ну тогда и мы будем, — говорю я. — Вы что думаете, мы стрелять не умеем?» «Отлично умеем», — подтверждает подполковник. Лейтенант думает. Морщит лоб. «Вообще-то говоря, я не знаю, как я себя поведу, я никогда не был в такой ситуации». Двери метро так активно пытаются разбить изнутри, что бледные, перепуганные милиционеры (среди них — милиционер-дама) внутри метро вынуждены открыть одну дверь. Злые, люди выливаются из подземелья на площадь и, увидев ограждения, становятся еще злее.

Шум со стороны отрезанной самосвалами части Тверской (за зданием «Софии» Тверская бежит к Белорусскому вокзалу) все мощнее. Решаю добраться туда. К тому же стало холодно ногам, несмотря на бараньего меха стельки, купленные у грека-сапожника в Париже. Иду, далеко обходя параллельной улицей. Там оказываются десятки тысяч людей. Между знамен и лозунгов протискиваюсь в первые ряды. Спинами к нам, взявшись за руки, самоохрана «Трудовой Москвы» отделяет нас от густой цепи милиционеров, прижатых к самосвалам. На самосвалах многие десятки фотографов и телеоператоров. Среди них множество японцев почему-то. Снимают нас. Обильные шумы: обрывки музыки (гармошка, транзисторы), сотни разговоров сразу, крики, взрывающиеся ближе и дальше. Вдруг, разделенное в три слога, выступает из общего фона: «ЕЛЬ/ЦИН/ИУДА! ЕЛЬ/ЦИН/ИУДА!» Толпа сливается в один организм: нас сплачивают ритмические звуки. «ИЗ/МЕНА! ИЗ/МЕНА! СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ! СОВЕТ/СКИЙ СОЮЗ!» Вначале мы кричим все это не очень слаженно, почти робко, но быстро собираемся в коллектив, издающий одни звуки. Через десяток минут упражнений выдыхаем уже грозно и мощно: «СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ! СОВЕТ/СКИЙ/ СОЮЗ!»

Убедившись в своей коллективной силе, начинаем задевать врага. «Эй, милиция, сколько вам заплатили каждому за измену народу?», «Иуды!», «Лучше преступников бы ловили! Идите по домам, милиция!» Почти тотчас же внимание наше переключается на водителей самосвалов. Непонятно, по каким причинам (им некуда деться? боятся за судьбу машин?), но они все сидят в кабинах. «Паскуды!», «Предатели трудящихся!», «Им заплатили по тридцать сребреников каждому!», «По четыреста рублей!» — кричим мы. «Соберем им денег, граждане, пусть уезжают!», «Совести у хапуг нет!», «Вытащить их из кабины!», «Сфотографировать их и дать фотографии в «Сов. Россию» и в «День». Страна должна знать своих предателей!» (Последнее кричу я. Предложение не поддержано. Ввиду невозможности осуществить его сразу.) «Чего стоим, мужики? Нужно идти вперед!», «Нужно соединиться со своими!», «За самосвалами — наши!», «На Манежную!», «Даешь Манежную!», «Проведем митинг там!», «ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ!»