Владимир Соколовский - Уникум Потеряева Страница 11

Однако счет шел уже один — ноль, в пользу Лизоли: за нею был финт с фужером и соломинкой. Деньги, что Мелита дала взаймы пришельцу, в этой игре как-то не засчитывались.

Валентин Филиппович сидел, прихлебывал вино и сыто фыркал.

Лизоля усмехнулась, взяла с журнального столика колоду карт.

— Разыграем? — спросила она. Вроде как бы предложила, но в то же время и дала понять, что вопрос ею решен. — Будет честно и красиво.

Раскинули карты, и стали вдвоем играть в подкидного, длинно поглядывая на совевшего в кресле Валичку. Между тем, Мелиткины нервы были уже совсем на исходе. А тут еще хозяйка толмила, посмеивалась: «Будешь дура, будешь дура, будешь дура…». И вот, оставшись без козырей и с полными руками карт, Набуркина на очередное «будешь дура» вдруг взвизгнула, разрыдалась, и с криком: «Сама ты, сама будешь дура!» — вцепилась подруге в лицо. Крепкая Лизоля сбросила ее на пол, и они зашумели, завозились, застукали, громко дыша и тонко вскрикивая. В директоре пожарной выставки пробудился страх: он глядел, как разъяренные женщины подкатываются к его креслицу, и ждал: вот-вот они опомнятся! Тогда все. Конец. Разорвут. Забрав со стола наполовину выпитую бутылку вина, он встал с кресла и тихонько, возле стены, шагнул в прихожую. Открыл дверь, опрометью сбежал по лестнице, и выскочил из дома.

Толстенький, он довольно долго бежал, заметая следы и петляя между домами. И, остановившись и придя в себя среди каких-то детских сооружений, зорко огляделся и из горлышка допил вино. Оно ударило в голову, в ноги, — видно, сработали еще старые дрожжи. В шорохе кустов и шуме ветерка Постникову послышались вдруг голоса двух женщин, выбежавших его искать. Тогда он достал заветное письмо, где говорилось о Потеряевском кладе, и хотел закопать его в клумбу, но опомнился, и решил бежать, снова спасаться. Небрежно сунул старые листы в карман брюк, выбежал на мигающий издалека огонек такси, вскидывая обе руки, словно собрался сдаваться:

— Ше-еф! Эй, браток!

Недалеко же от этого места горько плакали, обнявшись, две женщины. Сначала им было стыдно, и они избегали глядеть друг на дружку. Внезапно Лизоля дернула головой, и спросила, как ни в чем не бывало:

— А не ну ли его, подружка, на фиг, такой график?

Помолчали немного; одновременно фыркнули и захохотали. Так и прохохотали весь вечер, пудря синяки и царапины из одной пудреницы.

МЕХАНИК НА ВОРОТАХ ФАРКОПОВ

Механик на воротах Константин Иванович Фаркопов решил попить после ночной смены пивка. Тому решению содействовали две причины. Во-первых, один таксист принес огромного вяленого рыбца. Сочный, вкусный, он вонял всю ночь в будочке, где коротал рабочее время механик, раздражал обоняние, вышибал слюну. Но тронуть его себе не дозволил: Фаркопов знал толк в земных радостях! Второе: таксер Гришка Мырин, молодой, сопля зеленая, принес вместе с законной механику данью ворох исписанных бумажек, сказал, что нашел после смены в машине, и спросил, куда сдать. Константин Иванович захрюкал от смеха, хотел было указать таксеру истинное место этих бумажек, но затем все-таки взял из любопытства: иной раз забавные попадались таким образом вещицы! То компания едущих из ресторана офицеров оставит поэму поэта-охальника восемнадцатого века, то тихий белесый мужичок обронит некие воспоминания молодой девицы… И послушать такое на досуге любил Константин Иванович в кругу таксеров и слесарей, а иной раз и нижнего начальства: механиков, диспетчеров, снабженцев. Домой, понятно, не носил, потому как — ни-ни-ни, что ты! — жена Светулька была женщина очень нравственная, да и росли две девчушки: неровен час, прочитают, что тогда?! Но сегодня получилось как-то нечаянно, что — положил листочки в карман, да и забыл о них, закрутился, собирая денюжку, осматривая машины, подписывая путевки, сдавая смену. После смены сходил в гараж, взял у слесарей трехлитровую банку, радостно вдохнул устоявшийся за ночь в будке запах вяленого рыбца, ухватил сокровище и понес к ближайшему пивному киоску. И только полезши в карман, за деньгами, нашел бумажки, и хотел выбросить опять, и не выбросил — что-то удержало, во всяком случае, мысль была такая: чего торопиться? Жена Светулька все равно утопала на работу, в богатый коммерческий киоск, дочки Ленка и Иринка в школе: одна заканчивает одиннадцатый, другая восьмой. Так что не только выпить никто не помешает, не помешает закусить благоуханным теплым рыбцом, — а не помешает и почитать бумажечки, и никто не засечет, буде там окажутся не уместные для женского ума вещи. В конце концов, будет обо что вытереть пальцы.

И вот первая пошла, и обласкал небо нежный рыбец, и листочек с крупным почерком лег перед глаза размякшего механика на воротах. «Здравствуй, дорогая подруга!..» — прочитал он, и всхлипнул: вспомнил, что давно сам не бывал у родной мамаши. Тут же пошла вторая глиняная кружка, и снова нежный рыбец затрепетал в жирных пальцах. Влажные, затомившиеся глаза ухватывали слова с бумаги и разбрасывали по задворкам мозга. А там они опять уже собирались в одно место. Фаркопов плохо соображал, о чем там говорилось, в этом письме; допив пиво и прикончив восхитительную закуску, он отошел ко сну. И проснулся спустя четыре часа чем-то обеспокоенный. Во сне ему виделся молодой цуцыня Гришка Мырин: вот тянет он Константину Ивановичу положенную радужную бумажку. Глянул — бат-тюшки! Денюжка как денюжка, хрустит, приятно отдает в ладонь, да только рубашка больно необычна:

«… стоит, опершись о перила террасы, девочка в белом платьице с короткими рукавами, открытыми плечами, в зеленых башмачках и кружевных панталончиках. На шелковом снурке через плечо висит красивая, расшитая бисером сумочка. Одна рука опущена свободно вдоль тела; другая же, свесившись вне террасы, в сторону виднеющихся вдали полей, держит букетик только что нарванных, простых луговых цветов. Перспектива вдали немного искажена, букетик отчетливо ложится на кроны стоящих вдалеке деревьев. А лицо…». Здесь сон обрывался, и перед Фаркоповым колыхался невнятный чей-то лик: то ли законной жены Светульки, то ли диспетчерши Людки, тайной услады… Лик снимался с купюры и маячил рядом, а бумажка, подхваченная сквозняком, вечно свистевшим в механиковой будке, улетала вдоль гаража, и там сиротливо трепыхалась, пустая в середине, и радужная по краям, чтобы можно было все-таки догадаться: денюжка. Механик во сне гудел и плевался, а когда проснулся, не вытерпев такого безобразия, — сразу пошел на кухню, оглядел и пересчитал ровную стопочку денюжек: сегодняшнюю дань с таксистов. На кухне было чисто и уютно; вот это-то и раздражило сейчас Константина Ивновича. Бычьи наклонив голову, расставив ноги, он стоял и думал. Вдруг гаркнул на всю квартиру: «Ленка, гад!» — «Чего-о?» — донеслось из комнаты дочери. «Иди сюда, гад!» Это она, конечно, аккуратнейшая дочь, обиходила кухню после папкиного пиршества. «Тут листочки лежали! Ты куда, Ленка, гад, их девала?!» — «О которые ты пальцы-то вытирал? Я их смяла, в помойное ведро бросила. Гря-азные, пфу!» Фаркопов порылся в ведре, достал скомканное письмо: жирное, разбухшее, дурно пахнущее рыбой, и стал расправлять. Читал остаток дня, читал вечер, когда сбегал еще за пивком, и яростно скреб затылок, утихомиривая катавшиеся в круглой голове думы.

ХРАНИТЕЛЬНИЦА ПАМЯТИ НАРОДНОЙ

Девушка Зоя Урябьева, двадцати одного года отроду, и притом заочница исторического факультета, потомственная жительница райцентра Малое Вицыно, приступала к работе позже, нежели иные жители городка. К одиннадцати часам те, что числились на рабочих местах, вовсю осуществляли разного рода созидательную или разрушительную деятельность; безработные же сидели по домам, удили рыбу, слонялись туда-сюда, и занимались другими доступными своему пониманию делами. Кроме магазинов, ларьков и немногих контор работой здесь могли обеспечить еще промкомбинат, кирпичный завод, пуговичная фабрика и лесхоз. До последнего времени ритмично функционировали лишь лесхоз и столярный цех промкомбината, исправно поставляя району гробы. Там ведь платили наличными, и получалось иной раз неплохо! Еще мэрия, администрация района обеспечивали работой; впрочем, особой стабильности не было и там: то сокращали, то вводили новые отделы, подотделы. А люди держались за любую зарплату: было бы на хлеб, картошку сами вырастим на огороде или на делянке! Особенно последние три года были тяжелыми: народ оборвался, хозяйства захудели. Притихший городок совсем уж, кажется, готовился вымереть… Вдруг по дорогам загудели машины, стали грудиться возле конторы кирпичного завода: оказалось, некие смелые люди взялись чего-то там строить, какие-то здания: на те стройки требуется кирпич, и в немалом числе! Задымила труба, загудели машины, заскрипели под вагонетками поворотные круги, повалил народ вечерних и дневных смен. Платили деньги: не регулярные, но порядочные. И старались люди держаться: что же, на твое место живо оформят другого, вон их, целая очередь — а ты иди, найди ее, новую-то работу!