Джон Стейнбек - Райские пастбища Страница 11

После завтрака Берт Мэнро вышел проверить капкан, он недавно поставил капкан на койота, — и обнаружил под деревом нору.

– Что за черт! — буркнул он. Потом сообразил: — Наверно, ребятишки роют туннель. Но это же опасно! Вдруг их засыплет, или кто-нибудь свалится в яму и сломает ногу?

Он вернулся в дом, взял лопату и забросал нору землей.

– Мэнни, — спросил он у младшего сына, — это не ты вырыл яму в саду?

– Э — а! — сказал Мэнни.

– А не знаешь, кто?

– Э — а! — сказал Мэнни.

– Понимаешь, кто-то вырыл глубокую яму. Это опасно. Скажи ребятам, чтоб не копали, а то их засыплет.

Спустилась ночь. Туляречито проснулся и вылез из кустов. Увидев, что ямы нет и труды его пропали даром, он зарычал как зверь, но потом подумал и даже рассмеялся.

– Они тут были, — решил он. — Они не знали, кто вырыл яму, испугались и снова зарыли ее. Сурки тоже так делают. А вот теперь я спрячусь, и когда гномы придут зарывать нору, я им скажу, кто я такой. И тогда они возьмут меня к себе.

Туляречито снова принялся копать и вырыл нору еще глубже вчерашней, потому что земля была уже рыхлая. Перед самым восходом солнца он спрятался в кустах и стал наблюдать.

Перед завтраком Берт Мэнро снова вышел посмотреть капкан и опять наткнулся на яму.

– Вот черти! — выругался он. — Неймется им… Нет, без Мэнни здесь не обошлось!

Он осмотрел яму и стал сбрасывать в нее землю ногой. Дикий крик, похожий на рычанье зверя, заставил его обернуться. По-лягушачьи подпрыгивая на своих длинных ногах и размахивая лопатой, на него шел Туляречито.

Когда Джимми вышел позвать отца к столу, он оторопел. Берт Мэнро лежал на куче земли с разбитой головой. По его подбородку текла кровь. Из ямы кто-то полными лопатами выбрасывал землю.

Джимми решил, что этот человек убил его отца и собирается теперь зарыть тело. Одурев от страха, он бросился в дом и стал обзванивать соседей.

Сбежалось полдюжины мужиков. Туляречито сражался как раненый лев и сопротивлялся до тех пор, пока его не стукнули по голове его же собственной лопатой. Тогда его связали и отправили в тюрьму.

В Салинасе мальчика обследовала медицинская комиссия. Когда врачи задавали ему разные вопросы, он смущенно улыбался и ничего не отвечал. Франклин Гомес рассказал комиссии все, что знал о нем, и просил оформить его опекуном.

– Поверьте, мистер Гомес, это невозможно, — сказал в конце концов судья. — Вы говорите — он добрый мальчик. Но вчера он пытался убить человека. Поймите, мы никак не можем оставить его на свободе. Рано или поздно, он опять на кого-нибудь кинется.

Поразмыслив, судья решил отправить Туляречито в Напу, в сумасшедший дом для преступников.

V

Элен Ван Девентер была высокая женщина с правильным, красивым лицом и трагическими глазами. Всю свою жизнь она воспринимала как одну большую трагедию. Кто-то отравил ее персидского котенка, и Элен — ей тогда было пятнадцать лет — выглядела безутешной вдовой. Она оплакивала его в продолжение шести месяцев — не напоказ, а сдержанно, тихо. Когда умер ее отец, — а умер он шесть месяцев спустя после смерти котенка, — она просто продолжала горевать. Казалось, она жаждет трагедий, и жизнь обильно снабжала ее ими.

Двадцати пяти лет она вышла замуж за Хьюберта Ван Девентера, румяного, жизнерадостного мужчину, заядлого охотника. Шесть месяцев в году он проводил, преследуя какое-нибудь несчастное четвероногое с намерением всадить в него пулю. Через три месяца после свадьбы он самым нелепым образом всадил пулю в себя, запутавшись в кустах куманики. Хьюберт был человеком изысканных вкусов. Когда он лежал под деревом и умирал, его друг спросил, не хочет ли он передать что-нибудь жене.

– Хочу, — сказал Хьюберт. — Скажите ей, чтобы она набила из меня чучело и поставила в библиотеке между лосем и снежным козлом. Скажите, что уж этот экспонат я не купил у лесника.

Элен Ван Девентер заперла гостиную со всеми находившимися в ней трофеями. С тех пор комната целиком принадлежала духу покойного Хьюберта. Шторы на окнах всегда оставались опущенными. В гостиной говорили только шепотом и только в случае крайней необходимости. После смерти мужа Элен не рыдала — это было не в ее натуре, — просто глаза ее стали еще огромней, и она подолгу смотрела в одну точку отсутствующим взглядом, будто пребывала в иных мирах. Хьюберт оставил ей дом на Рашн Хилл в Сан-Франциско и весьма солидное состояние.

Через шесть месяцев после того, как погиб Хьюберт, у нее родилась дочь Хильда, прелестный, похожий на куклу ребенок с огромными, как у матери, глазами. Хильда почти всегда была нездорова, она с пугающей поспешностью переболела всеми детскими болезнями. Характер девочки стал проявляться с первых же дней ее жизни: лежа в колыбельке, она заливалась нескончаемым плачем, а научившись ходить, обрела страсть к разрушению. Если она была не в духе, она била вдребезги все, что можно разбить. Элен Ван Девентер никогда не наказывала ее за эти выходки — напротив, обходилась с ней еще ласковее, чем обычно, в результате чего разрушительные наклонности Хильды становились все сильнее.

Когда Хильде исполнилось шесть лет, доктор Филлипс, домашний врач, сказал миссис Ван Девентер то, о чем она уже давно догадывалась.

– Поймите, — сказал он, — Хильда не вполне нормальна. Я считаю, что ее необходимо показать психиатру.

Темные глаза матери страдальчески расширились.

– Вы уверены, доктор?

– Абсолютно уверен. Я не специалист. Вам надо показать ее кому-то, более компетентному в этих вопросах.

Элен смотрела в сторону.

– Я думала об этом, доктор, но я не могу обратиться к другому врачу. Ведь вы всегда нас лечили. Я вас знаю. И никогда не смогу довериться другому доктору.

– Что значит «довериться»? — вспыхнул доктор Филлипс. — Поймите, ее можно вылечить, но нужен правильный подход.

Элен чуть приподняла руки и тут же горестно их уронила.

– Она никогда не будет совсем здорова, доктор. Она родилась в плохое время. Смерть отца — это такой удар… Вы же понимаете — у меня просто не было сил ее вы́носить.

– Так что ж вы собираетесь делать? Позвольте заметить — вы рассуждаете довольно неумно.

– А что мне остается делать, доктор? Я могу только надеяться и ждать. Я понимаю, ее следовало бы показать психиатру. Я все понимаю, но доверить ее другому врачу не могу. Я буду ухаживать за ней, я буду о ней заботиться, в этом теперь смысл всей моей жизни.

Она печально улыбнулась и страдальчески развела руками.

– А вам не кажется, что вы сами себе придумываете мучения? — раздраженно сказал врач.

– От судьбы не уйдешь. Я умею терпеть. В этом я уверена и горжусь этим. Как бы тяжел ни был крест, я все стерплю. Лишь одного я не перенесу, доктор. Хильду нельзя забрать от меня. Она должна оставаться со мной, а вы, как прежде, будете навещать нас, и никто другой пусть не вмешивается.

Доктор Филлипс покинул дом с тяжелым и неприязненным чувством. Бессмысленное многотерпение этой женщины приводило его в ярость. «Если бы я был Паркой, — думал он, — меня и тогда бы мучило желание сокрушить ее упрямство».

Вскоре после визита доктора у Хильды появились галлюцинации и кошмары. Жуткие твари, когтистые и клыкастые, кидались на нее во сне и пытались убить. Какие-то маленькие уродцы щипали ее и скрипели зубами прямо у нее над ухом. Элен Ван Девентер увидела в этом новое испытание, которому подвергала ее судьба.

Утром Хильда просыпалась в слезах и жаловалась:

– Приходил тигр, он стащил с меня одеяло.

– Не бойся его, милая.

– Но он хотел прокусить мое одеяло, мама.

– Сегодня ночью я посижу с тобой, моя родная. Он испугается и не придет.

Теперь она стала проводить целые ночи возле кроватки своей девочки. Сознание собственного подвижничества наложило на нее отпечаток: еще ярче горели теперь ее глаза; в них появился лихорадочный блеск.

Но сильней ночных кошмаров волновало ее то, что Хильда стала сочинять небылицы.

– Сегодня утром я вышла в сад, мама. На улице сидел старик. Он позвал меня к себе домой, и я пошла. У него был большой золотой слон, и он позволил мне на нем покататься.

Рассказывая все это, девочка отрешенно глядела в пространство.

– Не надо говорить неправду, — умоляла мать. — Ты же знаешь, ничего такого не было.

– Нет, было, мама. И старик дал мне часы. Я сейчас покажу. Вот, — и она протянула украшенные бриллиантами ручные часики.

Руки Элен тряслись от страха. На какой-то миг выражение стойкого терпения на ее лице сменилось гневным.

– Где ты их взяла, Хильда?

– Это старик мне дал их, мама.

– Да нет, скажи мне, где ты их нашла! Ты же их нашла, да?

– Нет, мне их дал старик.

На крышке часов была выгравирована монограмма — инициалы, незнакомые Элен. Она бессмысленно рассматривала буквы.