Эльмира Нетесова - Забытые смертью Страница 11

— Ты махнул! Тебя заставили! Вынудили уехать! Милиция треклятая. Всюду свой нос суют, негодяи!

— Короче, хотели прищемить меня. Это точно! Схомутать вздумали. Общественность задолбанная! Старье — соседи тещи. Написали коллективную кляузу, якобы я уважаемых женщин города паскудными словами среди улицы обзывал. Конечно, пристали обе твари, я их и приласкал, рассказал их биографию с самых пеленок. А через час менты вломились. Сгребли. И на пятнадцать суток придержали. Меня за это время с работы уволили как за прогул. И никуда с такой записью. Глянут, сразу повара не нужны становятся. Мол, полный штат. Хотя на двери — объявление. Требуются… Лягавые на хвосте моем повисли. В неделю не устроюсь, грозят посадить. Что делать? В паспорте штамп алиментщика, в трудовой — уволен за прогул… С такой репутацией не впродых. И на Джугджуре от меня отказались как от чумы или от прокаженного.

— Это точно, — подтвердил Петрович. И, усмехаясь, продолжил: — Приехал я с бригадиром нашим в Якутск. За спецовкой. И там же, на складах, нам обещали две новые бензопилы. Мы рано утречком, чтобы опередить других, подруливаем к складам. Глядь, на скамейке напротив мужик спит. Спрашиваем сторожа о нем. Он и говорит — бездомный, мол. Ханыга. На разгрузке подрабатывает у нас. Уже с неделю. Остальные в пивных застряли, а этот здесь кантуется. Видать, идти ему некуда. Ну, пока время в запасе имелось, подошли мы к нему. Из интереса. Время до открытия склада скоротать. Разбудили. А он от нас, как дикой, бежать вздумал.

— Спросонок не врубился. Думал, ханыги пришли вырвать вчерашний навар, что я за разгрузку получил. Они свое проссывали. Мне на дорогу надо было подсобрать, — вспомнил Николай.

— Притормозили мы его. Успокоили. Предложили перекусить с нами. Понемногу разговорились. И предложили поехать к нам. Насовсем. Навсегда. Со всеми потрохами. С исполнительным и статьей, простывшего и полураздетого. Запихали его в кабину. Он до самого Бабьего омута спал без просыпу. Мы его уже здесь еле добудились. Как потом поняли, впервые это с ним было. Горе отлегло. Нервы успокоились. Доверился нам человек. Может, последний раз в жизни.

— А почему тебя в селе не любят? — вспомнила Фелисада.

— Да ну их на хрен! — отмахнулся Николай резко. Петрович молча нагнул голову.

— С бабами своими больше не переписывается. Не хочет даже вспоминать. Считает, что мужику они — в наказанье даны, — сказал старик скрипуче.

— А что иначе, Петрович? Вот я Любку, первую свою, как куклу одевал. Все лучшее в магазине — ей приносил. Сам из спецовки не вылезал. Зато баба как королева жила. Золотых цепочек — целая пригоршня с горкой. Всяких там колечек, перстней, кулонов — целая шкатулка. Платьев — три чемодана. От них в глазах рябило. Какие хочешь. На любой вкус и сезон. Чего ей не хватало? Я — не пил, не колотил, не ругал ее. По дому помогал. Ни разу не упрекнул, что с дури сорвались от родителей. Бросили стариков одних. За аборт не попрекал, за бездетность. Хотя на душе все кипело. Всю получку до копейки отдавал. И получил на сдачи. Полную пазуху… Так и не допер, что ей нужно было? Чего она хотела? Почему скатилась? Наверно, надо было драть ее, как липу, трясти каждый день, чтобы и засыпала, и просыпалась в страхе. Не стоило баловать. Сажать себе на шею. Тогда б она считалась, понимала — мужик рядом. Не распускала бы хвост!

— А тебе нужна такая жена, какая лишь из страха с тобой живет? Без любви! Хорошо, что об этом ты узнал не под закат, а когда еще что-то можно исправить или начать сначала. У тебя ещё много впереди. Радуйся, что это главное — не отнято.

— Да брось, Петрович! Дважды погорел. Больше — не хочу. Не верю. Все они одинаковы, все как одна. А если есть путевые — замужем давно. Занятые. Я им, как барбоске триппер, помеха.

— Погоди. Вот у нас в селе кузнец был. Восемь детей имел. И жена, родив девятого, померла. Так и считали, что пропадет бедолага со своею оравой. Легко ль стольких на ноги поднять самому? А глядим, через год молодайка нашлась ему. Из соседнего села бабенка. Привела одну свою дочку к кузнецу в дом, и зажили люди. Да так складно и дружно, словно всю жизнь под одной крышей провели. Он со своей покойной женой так не ладил. Новая всех ребят обогрела. Никого не обделила теплом, хоть и чужая, а не хуже родной, вырастила, выучила, на ноги поставила. Вот это женщина! И не побоялась кучи детей! Решилась. Всех любила, как родных.

— Повезло мужику!

— А ты как думал? Будешь на баб всю жизнь коситься, так и останешься в соломенных дедах. А в старости одиночество — плохой попутчик, — говорил Петрович.

— Нет! Уж я после всего никогда с бабой не свяжусь! — вышел Килька из теплушки глянуть, не возвращается ли с работы бригада.

— Жаль Кильку. Как своего жаль. И верно, судьбу ему потрепало бабье. Не скоро заживет эта боль, не скоро успокоится память. А годы идут… Еще пяток лет, и уже поздно будет ему отцом становиться. Да и не рискнет, — вздохнул Петрович и, подойдя к печке, подкинул дров. Сказал глухо: — Одному дивлюсь, как это он тебе про себя рассказал? Да так быстро. Он ведь не из трепачей, не лопоухий. Доверять разучился давно. А может, время его пришло поделиться горем. Чтоб больше не вспоминать о нем?

— Не знаю. Килька разным бывает. Когда мы с ним в село поехали, я думала — утопит он меня в Алдане. Не понимала, за что ненавидит, почему косится, высмеивает, язвит всегда. Все мы в жизни переносим горе. Но отыгрываться на ком-то — не по-мужски.

— Ты и впрямь не знаешь Кильку. Он совсем не тот. Внешнее — нанос, пыль. Погоди, привыкнешь к нам, — успокаивал Петрович.

Килька, едва вернулись с деляны лесорубы, оставил Фелисаду на попечение и присмотр Петровича, занялся ужином. Кормил людей, мыл посуду, убирал со стола. Готовил дрова на завтрашний день.

Когда мужики зашли в теплушку навестить Фелисаду, Николай присел на корточки перед печкой. Он не слушал, о чем говорят вокруг. Он думал о своем.

По давней привычке он любил смотреть в раскаленную от огня и жара открытую топку. Смотреть и слушать, как горят в ней дрова. С шипеньем, треском, стоном. О чем это они хотели сказать человеку в последний миг жизни? Это он силился понять с самого детства. Огонь дарил тепло, жизнь. Но, согревая человека — убивал дерево. Но, умирая, рассыпаясь в пепел, дерево отдавало тепло человеку и оставалось в нем, в его крови, глазах. А значит, не исчезало бесследно.

Килька смотрел на пламя. Задумался о своем.

Мужики чай пьют, неторопливо переговариваются. Килька их не слышал.

Вот так же у огня любил он посидеть дома с отцом. Плечом к плечу. Отец, согрев душу, рассказывал сыну о былом. О минувшей молодости, о войне.

Отец был Героем Советского Союза. И Колька гордился им. Он с восторгом слушал его. Ему всегда хотелось быть достойным своего родителя.

Отец получил геройское звание на днепровской переправе. За удержание плацдарма — пятачка земли, насквозь простреливаемого немцами.

— Тебе было страшно там? — спрашивал Колька.

— Конечно. Еще как… Голову поднять не давали. Ни дохнуть, ни пошевелиться… С час меня вот так продержали, под проливным огнем. И поверили, что мертвый. Если не от пуль, то со страху. Оно и немудрено было. Жить всем хотелось. Ну а когда про меня забыли, я окопался. И пошел поливать фрицев из укрытия. Они меня всплошную накрыть вздумали. Да поздно. Я уже успел устроиться и не высовывал башку из окопчика. Троих снайперов убил, пулеметчика — тех, кто по переправе долбили, убивали наших ребят. Впятером мы на том клочке земли окопались. В живых двое остались, — понурился отец.

— Скажи, на войне вы как ладили между собой? — спросил Колька, вернувшись домой после Морфлота.

— Условия тогда иными были. Смерть ходила рядом. Оттого и берегли друг друга больше. Жизнью дорожили каждой. Вот и держались друг за друга, прикрывали, спасали, берегли. Но… Люди разные… И нынешние, твои сослуживцы, не взялись на голом месте. У нас учились жестокости. Только мы ее на немца выливали. На врага. А нынешние — на своих. Выходит, недоглядели мы. Проморгали вас. Не остановили вовремя, не пресекли. А жестокость — она хуже подлости. Стоит ей пустить корни в душе — и человек зверем стал. Такого нельзя с людьми держать. От греха подальше. Оно ведь и с врагом, на войне, меру знали. Хотя были там мародеры, садисты. Кто без крови минуты жить не мог. Над пленными издевались. А вот в бою — за наши спины прятались. Они и вырастили себе подобных, сволочи! Такие умели не только немца, а и своих предать, бросить, обокрасть, добить. Немного их было. Но ты же видел, чем ничтожней тварь, тем плодовитее, — усмехнулся отец.

Он мечтал о внуках. Все хотел, чтобы было у Кольки не менее троих сыновей и столько же дочерей. Ждал, когда в доме зазвенит детский, самый чистый, смех. Но шли годы… Детей не было, седела голова отца. Он ждал молча, надеясь на чудо. Но оно не спешило радовать, согреть старость. И отец, не упрекая, не жалуясь, понемногу терял надежду стать дедом. Он все чаще одиноко сидел у окна. Ссутулившись, думал о чем-то своем.