Мария Арбатова - Дегустация Индии Страница 11

– Дэти, рюсский язык сложный, понять его невозможно, его можно только выучить. «Вилька», «тарелька», «бутылька» пишутся без мягкого знака, а «сол» и «фасол» – с мягким. Настя – это девочка, а ненастя – плохая погода...

Переучить Шумита нереально, да и надо ли?

Половину моего чемодана занял собранный Шумитом пакет с лекарствами и быстрорастворимой кашей, которая могла понадобиться после тяжелого отравления.

В зале отлета я встретила спутников по путешествию: профессоршу филологии Елену Трофимову, россиеведа Игоря Чубайса и писателя Юрия Полякова с женой Наташей. С Леной и Юрой я была знакома по литературной среде лет 30, с Игорем – по политологической тусовке лет 10.

С Леной я люблю ездить... при всем умеренном темпераменте благочестивой московской филологини Лена для меня всегда проводник в сюрреалистический туризм. Наши совместные поездки никогда не проходят по стандартному сценарию литературоведа и писателя на конференцию.

Недавно мы вместе ездили на конференцию в город Гродно, можно сказать, катались на машине времени в социализм. Конференция была о современной литературе: меня позвали как наглядное пособие, а Лену как аналитика подобных наглядных пособий. Я даже поехала за свой счет, чтобы поддержать бюджет бедного университета, в поте лица и мареве тоталитаризма изучающего русскую литературу.

Ясное дело, что тетенька—устроительница конференции, писавшая мне сладкие зазывные письма, нас не встретила на вокзале. И на прямой вопрос, почему не встретила, умудрилась не ответить шесть раз! Я даже удивилась ее психической устойчивости, видимо, без нее она бы не выжила при лукашенковском режиме.

Я умею жестко задавать вопросы, и уровня «неотвечаемости» гродненской тетеньки на моей памяти достиг только нынешний начальник московского ГИБДД, ровно столько же раз не ответивший мне на пресс-конференции на вопрос, каково юридическое обеспечение перекрывания московских дорог для проезда кремлевского крутняка.

Мы поселились в лучшей гостинице города с по-советски наглым персоналом и без горячей воды. По всем каналам телевизора шли новости и фильмы про Лукашенко, в промежутках фольклорные ансамбли резво плясали под «бярозами». Гостиничный ресторан открывался только для заранее заказанных свадеб и поминок. В местном буфете лежали предметы, по форме похожие на еду, но цвета асфальта.

Буфетчица посоветовала:

– Лучше в магазин напротив сходите, там еды и купите. А это брать не надо...

– А как же они? – кивнула я на группу мужчин в деловых костюмах, терзающих что-то в тарелках гнутыми алюминиевыми вилками.

– Так они под это на завтрак взяли по бутылке водки в одно рыло... – пояснила она.

Гостиничный сервис показался мне непостижимым.

В магазине, который я довольно быстро обнаружила, кроме еды, продавались трикотажные вещи, книги и туалетная бумага. Белорусская торговая стилистика показалась мне непостижимой.

Приличный ресторан на центральной улице оказался один. Местные предупредили:

– Вы туда обедать ходите, а ужинать не ходите!

– Почему?

– А вечером все то же самое, только в четыре раза дороже.

– А почему?

– Желающих много...

– А почему второй не открыть?

– Власти не разрешают...

Белорусская экономика показалась мне непостижимой.

Меня позвали на местный прямой эфир. Его вели две юные девушки, приспособленные к чему угодно, кроме ведения прямого эфира. Пожилой режиссер напомнил:

– Сами знаете, куда приехали, так что давайте предварительно отрепетируем.

– Я не умею прямой эфир репетировать, – созналась я.

– Ну, тогда давайте договоримся. Что вы ничего такого не говорите... ладно? Ни слова про политику!

– А вы в курсе, что я сопредседатель Партии прав человека? – поинтересовалась я.

– Да, я на сайте прочитал, но мы про это ни-ни. Мы вас как писательницу позвали, про книжки будем говорить, девчонки вопросы заготовили только про книжки... не дай бог про ваши права человека!

– Хорошо, но вы имейте в виду, что меня при социализме на телевизор не выпускали, у меня навыков саморедакции нет и уже не будет!

– Да я вам рукой буду махать, если что... Студия была маленькая, с круглым столиком, на нем темнела пошленькая вазочка с искусственным цветком, какие бывают в учреждениях типа столовых, намекающих, что они уже кафе.

Эфир пошел, девчушки зажурчали испуганными голосами. Вопросы были один глупей другого, но я вполне бережно отвечала на них, наступая на горло интонации: «Ну ты, дура малолетняя! Кто тебя сюда посадил?» Самый глупый вопрос они задали о писателях:

– А каких белорусских писателей вы, Мария Ивановна, знаете?

Ясный перец, что я назвала Василя Быкова и Светлану Алексиевич. Как говорил отец Светланы Аллилуевой: «Нет у меня для вас других писателей». Глаза у девчонок стали круглыми, как тарелки, а на мониторе вместо меня появилась та самая вазочка с искусственным цветком. Вазочка провисела секунд тридцать, за ней пошла разукрашенная местная реклама, и в комнату влетел режиссер с воплем:

– Мариванна, мы же вас просили!

– У вас уже и писателей нельзя называть по именам? – обомлела я.

– Я потому и хотел прорепетировать! Так и знал, что под монастырь подведете! Подождите, там люди сейчас звонят наверх, можно продолжать программу или нет!

Пока шла реклама, девочки выходили из ступора, а режиссер нервно мерил студию шагами, сверху принесли информацию, что никто из начальства этот канал не смотрит потому, что все на празднике «дожинков» или «пожинков» и уже хорошо приняли на грудь. Но чтоб больше мы не оскандаливались...

Девочки немедленно вычеркнули из своих шпаргалок вопросы и про литературу и остались вовсе без вопросов, с одними умоляющими глазами. Эфир пошел, мы попытались поговорить о воспитании детей, о семейном счастье, о народной медицине, о кулинарии... темы иссякали.

– А как вам наш город? – озарило одну из девочек.

– У вас чудесный исторический центр, замечательные парки, очень красивая центральная улица. Жаль, что на ней всего один нормальный ресторан и ни одного туалета... – заметила я и снова увидела вазочку на мониторе.

– Мариванна, мы ж вас так просили! – взвизгнул вбежавший режиссер. – Вы меня до инфаркта решили довести?!

– Слушайте, ну я еще могу как-то понять, почему нельзя говорить про Алексиевич, Алексиевич в оппозиции к Лукашенко, но туалеты у вас тоже в оппозиции к Лукашенко? Их тоже нельзя называть? – взбесилась я.

– Да мы сами не знаем, что можно, а что нельзя!... вы думаете, вы такая умная и смелая! Вы приехали и уехали! А у нас тут люди пропадают! Вы там слышите только про известных людей, которые пропадают, а у нас и неизвестные пропадают... пачками!

Белорусское телевидение показалось мне непостижимым.

Собственно, в Гродно меня привела не столько радость обсудить русскую литературу в странной компании, сколько местный архив. Я обожаю прошлое: антиквариат, генеалогические древа, рассказы стариков о молодости, пожившие фотографии, древние географические карты, пыльные фолианты... еще больше я люблю свое прошлое и делаю попытки доскрести семейную историю до донышка. В этом мне помогало одно московское агентство, но процесс застопорился на гродненском архиве.

Моя прабабка – Нехама Каплан – родилась в 1873 году в городе Волковыск Гродненской губернии и была из очень состоятельного рода. Два ее дяди имели по пивному заводу: один – в Замостье, другой – в Грубетове. Она вышла замуж за моего прадеда Иосифа Зильбельберга, поселилась в Люблине и родила кучу детей. Прадед самостоятельно изучил несколько языков, математику и бухгалтерию. Он давал уроки Торы и Талмуда в школе при синагоге и ежегодно сдавал экзамены на звание «учитель» в «светских» учебных заведениях с 1890-го, а получил звание только в 1900 году. Экзамены сдавал на «отлично», но попечитель учебного округа девять лет подряд писал отказ: «ввиду иудейского вероисповедания».

Дожав попечителя, прадед начал преподавать русский язык и математику. Двое детей четы Зильбербергов Эстер и Иуда до начала Первой мировой войны эмигрировали в США. Иуда стал владельцем фотоателье в Чикаго, Эстер разбогатела каким-то иным способом. Когда началась война и участились еврейские погромы, Эстер позвала семью из Польши, обещая устроить гринкарты и выслать денег на дорогу. Однако Иосиф и Нехама отказались.

Когда немцы подошли к Люблину, всем чиновникам – а преподаватель училища считался солидным государственным служащим – было приказано эвакуироваться и выдан отдельный вагон для семьи. Прапрадед тоже должен был ехать с семьей сына, но пришел на вокзал, постоял у вагона, поцеловал внуков и сказал: «Нет, не поеду. Хочу умереть на своей земле...» Больше о нем ничего не известно, так же как и о Зильбербергах, эмигрировавших в Штаты.

Мои поиски дошли до того, что гродненский архив прислал совершенно извращенный счет на оплату услуг через американское отделение немецкого банка. Возможно, глобализированное сознание гродненских архивистов предполагало, что информацию о еврейке польского происхождения ее российская правнучка должна получить, оплатив белорусскую работу через Германию и Америку, но московские банковские служители признались, что не знают, что делать с этой финансовой шизофренией.