Геннадий Алексеев - Зеленые берега Страница 11

А я все хожу и хожу по редакциям. Как и всякому писателю, мне хочется печататься. Как и всякому писателю, мне требуются читатели. Как и всякий писатель, я жду признания. Да и от славы я бы не отказался. Она не будет лишней. Говорят, что она обременительна, но мне кажется, что я справлюсь с этим бременем. Эй, слава! Где ты? Я тут! Я прошу тебе твои капризы, твою взбалмошность. Я даже готов простить тебе твою неверность! Я жду тебя, эй, слава! Ты слышишь меня?

Подойдя к павильону, я останавливаюсь и любуюсь этим изящным пустячком, так, между делом, для одного лишь удовольствия созданным знаменитым мастером. Из-за колонны выходит женщина, и я вздрагиваю.

Стройна. Роста среднего. Пальто черное, длинное, до пят, узкое в талии. Небольшой стоячий воротничок из соболя. Соболь по подолу и на рукавах. В руках большая муфта, тоже из соболя. Волосы пышные, темнорусые, с золотистым отливом… Плоская соболья шапочка… Сбоку цветочек. Лицо? Его не видно. Женщина смотрит в сторону. Виден только висок. На виске выбившийся из прически локон. Видна щека. На щеке легкий румянец. Видно розовое маленькое ухо. В ухе крупная серьга с красивым зеленым камнем. Наверное, это изумруд.

Постояла. Снова скрылась за колонной.

Затаив дыхание, поднимаюсь по ступеням на каменную площадку, крадусь к колонне, осторожно заглядываю за нее — никого!

Вдруг вижу — незнакомка в соболях идет по аллее, идет быстро, мелкими шажками (теперь женщины так не ходят). Бросаюсь следом, но она уже далеко. Прибавляю шагу, но она идет слишком быстро, будто знает, что я ее преследую, будто пытается скрыться от погони.

Ворота. Запыхавшись, выбегаю на Садовую. У тротуара стоит коляска. Настоящая, одноконная, крытая черным лаком, легкая коляска. Поднятый кожаный верх. Широкая спина возницы с голубым кушаком. Гнедая тонконогая лошадь. "Отчего же коляска, а не сани? — мелькает у меня в голове. — Ах, да! Мостовые посыпают песком!" Рядом с коляской стоит моя незнакомка. Она вытаскивает руку из муфты, подхватывает подол пальто, ставит ногу на ступеньку (ботинок черный, с узким носком и высокой шнуровкой) и легко вскакивает в экипаж. Кучер натягивает поводья, и лошадь с места берет рысью. Мягко покачиваясь на рессорах, коляска уезжает. Я провожаю ее взглядом. Задержавшись у перекрестка, она сворачивает на Инженерную. Лицо! Его я так и не увидел.

Киносъемка, конечно. В городе что-то снимают. Сейчас перерыв. Актрисе, а может быть, всего лишь статистке, захотелось прогуляться. Все натурально: и шапочка, и ботинки со шнуровкой, и муфта, и голубой кушак кучера. А как приятно прокатиться по городу в старинной коляске… Но ведь там, в вагоне, тоже была она! Не снимая старомодного пальто, не меняя старомодной прически, оставаясь все в той же «таблетке» с цветком, едет куда-то за город? Господи! Да мало ли почему она отправилась за город! Съемка идет одновременно и в городе и где-то в пригороде. Вечером возвращалась со съемки — только и всего! Но в электричке она была без сережек — хорошо помню. А тогда, в комнате, конечно мне померещилось. Книжку я сам брал машинально, не соображая, думая о чем-то другом и забыв прикрыть дверцу. Такое бывает со мною, бывает. И все это вместе совершенно случайное, да, да, случайное, беспричинное, ни к чему не обязывающее и ни на что не намекающее стечение обстоятельств.

Коляска-то, между прочим, отличная. И, кажется, совсем новая. А лошадь холеная и хороших кровей. Прекрасная лошадь. Соболь явно натуральный. Изумруды вроде бы тоже. Нет, не статистка — актриса. Любопытно, что снимают? Очередной рассказ Чехова? Или за Бунина уже взялись? Или это исторический фильм? Дама в соболях — бесстрашная революционерка. В муфте она прячет браунинг. Ей поручено политическое убийство. Но провокатор помешает ей выполнить задание. Она, бедняжка, окончит свои дни на виселице. Браунинг небось совсем маленький, симпатичный. Пули отравленные. Пули непременно должны быть отравленными, чтобы уж наверняка.

Но как изящно приподняла она рукою подол! Будто это вовсе привычное для нее дело, будто каждый день по нескольку раз садится она в экипаж. Актриса, видать, способная. И хорошо вошла в образ.

Настин дом построен в том стиле, который когда-то почти у всех вызывал негодование, а теперь почти всех приводит в восторг. Фасад живописен и претенциозен. Он благоухает цветами и женской парфюмерией. Цветы растут на карнизах и прямо на стенах, образуя подобие плотно засаженных клумб. Их вялые, длинные стебли, слегка изгибаясь, безвольно тянутся вниз и опутывают оконные наличники. Над окнами виднеются головы красивых печальных женщин с распущенными змеевидными волосами. Волосы тянутся к цветам. Цветы вплетаются в волосы. Печальные красавицы выглядывают из зарослей экзотических растений.

В вестибюле остатки мраморного камина. Он тоже украшен женской головой. Но эта женщина почему-то весела — она улыбается. Потолок вестибюля сплошь покрыт гипсовыми листьями. Вероятно, это листья тех цветов, которые на фасаде.

Настя живет на третьем этаже. Между вторым и третьим этажами на лестнице сохранился витраж: красная лодка под белым парусом несется по синему морю, разрезая носом кудрявые волны. Над морем повисли сдобные, румяные облака.

Дверь Настиной квартиры. Старинная бронзовая ручка, до блеска вытертая руками жильцов. Над кнопной звонка — табличка:

Нажимаю на кнопку два раза. За дверью торопливые шаги, лязг отпираемых запоров. Дверь распахивается. Меня накрывает облако дивного аромата ("Шанель" 1 5). На пороге Настасья. Пушистый серый свитер, желтые вельветовые брючки, домашние тапочки восточного фасона с загнутыми носками и ярким шитьем. Прическа безукоризненна. Подрисованные глаза — тоже. Накрашенные губы — тоже. В глазах синее сияние. Пушистый свитер придает Насте сходство с каким-то симпатичным зверем, которого хочется тут же погладить и потискать.

Настя широко улыбается, предоставляя мне возможность еще раз убедиться в том, что и зубы у нее, слава богу, удались. Она прижимается щекой к моей бороде. Ее ресницы щекочут мне нос.

— Вытирай как следует ноги! — говорит Настя. — Пол только что вымыт.

Тщательно и с удовольствием вытираю ноги о резиновый половичок. Идем по длинному, полутемному коммунальному коридору. Слева и справа — двери. У каждой еще один половичок. Вот и Настина дверь с половичком. Он какой-то особенный, по-женски кокетливый. Опять вытираю ноги. Стараюсь.

— Ну хватит, хватит! — говорит Настя, и мы входим в комнату.

Мне полезно бывать у Насти. Я чувствую себя здесь умиротворенно. Настино жилище — маленький женский рай. Все здесь женственно, женоподобно и мебель каких-то особенно мягких очертаний, и шторы какого-то лукавого, соблазнительного рисунка, и ковер с каким-то волнующе-длинным и нежным ворсом, и фарфоровые статуэтки на серванте, изображающие игривых красавиц восемнадцатого века в черных полумасках и с раскрытыми веерами, поднесенными к алым губкам. Даже развешанные по стенам репродукции с известных пейзажей Куинджи выглядят почему-то женственно.

Настина комната заменяет ей целую квартиру. Здесь и гостиная, и спальня, и столовая, и частично кухня (Настя держит холодильник в комнате). Вокруг полнейшая чистота и полнейший порядок. Пыли нигде не видно. Все вещи стоят и лежат на своих местах. Настя аккуратистка, чистюля, чистоплюйка, и это мне ужасно нравится — я и сам чистоплюй. Рядом еще одна комната, поменьше. В ней ютится Женька. Ему восемь лет. Он белобрыс и веснушчат. Он голубоглаз, как Настя. Но сейчас его нет, он у бабушки.

На столе приготовлено угощенье — бутылка марочного портвейна, сыр, яблоки, пастила.

— Ну, что с книжкой? — спрашивает Настасья, наливая в рюмки портвейн.

— Неважно, — отвечаю я. — Придется выбросить десяток стихотворений. Они экономят бумагу.

— Свинство! — возмущается Настя. Она вскакивает со стула и шагает по комнате, на мужской манер засунув руки в карманы своих штанов.

— Нет, какое скотство! — не унимается Настя. — На твои стихи не хватает бумаги!

— Ладно, не расстраивайся, — говорю я, — мне не привыкать.

— Бедный ты мой! — шумно вздыхает Настя и, подойдя сзади, обвивает мою шею пушистой рукой. — Страдалец ты мой! Хорошие всегда страдают, а плохие веселятся!

Она наклоняется и, запрокинув мою голову, целует меня в губы. Поцелуй сильный, долгий и жадный.

На раздвинутом диване появляются простыня и подушки. Свет гаснет. В окне фиолетовые сумерки. Они снова затопляют неспособный постоять за себя слабохарактерный город. Они заглядывают в комнату. Они подсматривают, как раздевается Настя.

А Настя умеет раздеваться. А Настя раздевается талантливо. А Настя раздевается вдохновенно. О, как это все!.. Трудно подыскать подходящий эпитет. Так, наверное, раздевались наложницы фараонов, с детства наученные тонкому искусству раздевания. Так, вероятно, раздевались молодые, еще любимые королями королевы, когда им приходилось обходиться без помощи прислуги. Так Диана обнажалась на берегу ручья, когда ее увидел несчастный Актеон.