Патрик Модиано - Маленькое чудо Страница 11

Аптекарша наклонилась ко мне:

— Постарайтесь прогнать хандру. Закройте глаза и вспомните о чем-нибудь приятном.

Мы выехали на улицу Риволи, не там, где Лувр, а в другом конце, и остановились на красный свет, хотя вокруг не было ни машин, ни пешеходов. Справа горела неоновая вывеска джаз-клуба, затерянная среди глухих черных фасадов. Некоторые буквы потухли, и название невозможно было прочесть. Я ходила туда однажды в воскресенье вместе с остальными. Мы сидели внизу, в погребке, где играл старый оркестр. Если бы не мы, им, скорее всего, не для кого было бы играть в тот вечер. Около полуночи, когда мы поднялись из погребка вместе с парнем по фамилии Вурлицер, я ощутила вдруг очень остро свое одиночество. Пустынная улица Риволи, январский холод… Он предложил пойти в гостиницу. Я уже знала эту гостиницу с крутой лестницей и сладковатым запахом гнили. Мне пришло в голову, что в подобных гостиницах оказывалась, вероятно, и моя мать такими же воскресными вечерами, когда ей было столько же лет, сколько мне, и ее звали Сюзанна Шовьер. Я не хотела, чтобы все повторилось. И бросилась бежать. Я бежала под аркадами.

Я попросила шофера остановиться на бульваре Клиши, возле моей улицы. Пора было прощаться. Я повернулась к аптекарше:

— Спасибо, что вы меня довезли.

Я искала предлог, чтобы ее задержать. В конце концов, время не такое уж позднее. Можно поужинать вместе в кафе на площади Бланш. Но она сама сказала:

— Мне хочется посмотреть, как вы живете.

Мы вылезли из такси, и, сворачивая на улицу Кусту, я вдруг ощутила странную легкость. Впервые я шла по этой улице с кем-то. Вечерами, когда я возвращалась одна и подходила к улице Кусту, мне начинало казаться, будто я из настоящего попадаю куда-то, где время остановилось. И меня охватывал страх, что я не смогу больше пересечь эту границу и снова очутиться на площади Бланш, где жизнь продолжается. Я говорила себе, что навсегда останусь пленницей этой крохотной улицы и этой комнаты, как Спящая красавица. Но сегодня я шла не одна, и все вокруг было просто безобидной декорацией из папье-маше. Мы шли по правой стороне. Теперь уже я сама взяла ее под руку. Она, похоже, нисколько не удивлялась, что ее сюда занесло. Мы миновали длинное здание в начале улицы, потом кабаре с коридором, уходившим в полумрак. Она подняла голову и посмотрела на черную вывеску над дверью: «Небытие».

— Вы были там?

Я ответила, что нет.

— Вряд ли там очень весело.

Вечерами, по пути домой, я всегда боялась, вдруг меня затянет в этот коридор, засосет, как будто законы земного притяжения там уже не действуют. И я из суеверия старалась ходить по другой стороне улицы. На прошлой неделе мне приснилось, что я вошла в «Небытие». Темнота. Загорается прожектор, и его абсолютно белый, холодный свет озаряет маленькую сцену и зал, где я сижу за круглым столиком. За другими столиками я вижу неподвижных мужчин и женщин и понимаю, что это мертвецы. Я проснулась в ужасе. Кажется, от собственного крика.

Мы дошли до дома одиннадцать.

— Вы увидите… Тут не очень уютно. Боюсь, у меня беспорядок…

— Какие пустяки…

Кто-то взял меня наконец под защиту. Мне больше не надо ничего бояться или стыдиться. Я шла впереди нее по лестнице, потом по коридору, она ничего не говорила. Просто следовала за мной, совершенно невозмутимо, как будто не в первый раз.

Я открыла дверь и зажгла свет. Слава богу, кровать застелена, а одежда убрана в шкаф. Только мое пальто висело на ручке окна.

Она сразу направилась к окну. И сказала все так же спокойно:

— Тут у вас не слишком шумно?

— Нет-нет.

Внизу лежал перекресток с коротенькой улицей Пюже, по которой я часто ходила напрямик к площади Бланш. Там был бар, «Кантер», с желтым деревянным фасадом. Однажды вечером, очень поздно, я зашла туда купить сигарет. У стойки сидели двое черноволосых парней и женщина. В глубине за столиком несколько человек играли в карты в тяжелом молчании. Мне сказали, что я должна что-нибудь заказать, иначе мне не продадут сигареты, и один из парней заказал для меня стакан виски, который я выпила залпом, чтобы побыстрей с этим покончить. Он спросил, живу ли я с родителями. Какая-то непонятная там была обстановка.

Она прижалась лбом к стеклу. Я сказала, что вид отсюда не ахти. Ее удивило отсутствие ставен и занавесок. Это не мешает мне спать? Нет. Я прекрасно обхожусь без занавесок. Единственное, чего действительно недостает, так это кресла или хотя бы стула. Но до сих пор сюда ко мне ни разу не приходили гости.

Она села на край кровати. Спросила, не лучше ли мне. Да, конечно, намного лучше, чем когда я увидела издали вывеску аптеки. Если бы не этот маяк, не знаю, что бы со мною сталось.

Я хотела предложить ей поужинать вместе в кафе на площади Бланш. Но чтобы пригласить ее, мне не хватало денег. Сейчас она уйдет, и я останусь тут одна. Это было еще страшнее, чем когда я думала, что она высадит меня из такси и уедет.

— А как у вас с работой? Все в порядке?

Может быть, я обольщалась, но, по-моему, она и в самом деле беспокоилась за меня.

— Я работаю с одним моим другом, — ответила я. — Мы переводим передачи иностранных радиостанций.

Как бы отнесся Моро-Бадмаев к такому вранью? Но мне не хотелось сейчас рассказывать про агентство Тейлора, Веру Валадье, ее мужа и дочку. Все это вызывало у меня безотчетный страх.

— Вы знаете много языков?

Я прочла в ее глазах уважение. Как мне хотелось, чтобы моя выдумка оказалась правдой!

— Не столько я, сколько мой друг… Я пока просто студентка, учусь в Школе восточных языков…

Студентка. Это слово всегда меня волновало и звучало как нечто недосягаемое. Полагаю, у Немки не было даже аттестата об окончании средней школы. Она писала с ошибками, которых никто не замечал из-за ее размашистого почерка. Я тоже бросила школу в четырнадцать лет.

— Так вы студентка?

Похоже, она успокоилась на мой счет. Я хотела успокоить ее окончательно. И сказала:

— Это дядя посоветовал мне поступить в Школу восточных языков. Он сам профессор.

Мне представилась квартира в университетском районе, плохо мне знакомом и расположенном, по моим соображениям, вокруг Пантеона. И мой дядя за письменным столом, под лампой, склонившийся над древней книгой.

— Профессор чего?

Она улыбалась. Верила ли она тому, что я наплела?

— Философии.

Я подумала об этом человеке, с которым проводила четверги во времена квартиры у Булонского леса, о моем дяде — как мать его называла — по имени Жан Боран. Мы с ним развлекались, слушая эхо в большом пустом гараже. Он был молодой, с парижским выговором. Водил меня на «Перекресток Стрелков». И на Тронную ярмарку, недалеко от гаража. Всегда носил галстук с булавкой и цепочку на правом запястье — говорил, что это подарок моей матери. Он ее называл «Сюзанна». Он не одобрил бы меня, когда я сказала, будто он профессор философии. Зачем врать? Тем более этой женщине, которая так явно ко мне расположена.

— Ну, не буду мешать вам спать…

— А вы не могли бы остаться у меня ночевать?

Как будто кто-то произнес это за меня. Я сама поразилась. И мне стало стыдно. Но она и бровью не повела.

— Вы боитесь остаться одна?

Она села на кровать рядом со мной. Посмотрела мне прямо в глаза, и этот взгляд, в отличие от взгляда моей матери на картине Толи Сунгурова, был ласковый.

— Хорошо, я останусь, если вам так спокойнее…

И привычным усталым жестом сбросила туфли. Как будто каждый день в это время сбрасывала туфли в этой самой комнате. Она легла на кровать, не снимая пальто. Я продолжала сидеть неподвижно.

— Ложитесь… Вам нужно поспать…

Я легла рядом с ней. Я не знала, что ей сказать, вернее, боялась, что малейшее мое слово может прозвучать фальшиво, и тогда она передумает, встанет и уйдет. Она тоже молчала. Я услышала музыку где-то очень близко, прямо под окнами. Кто-то играл на ксилофоне, извлекая из него чистые, печальные звуки.

— Как вы думаете, это из «Небытия»? — спросила она. И рассмеялась.

Все, что приводило меня в ужас, мучило, внушало мысль, будто надо мной с детства тяготеет проклятие, вдруг показалось нестрашным. Музыкант с тонкими напомаженными усиками стучал молоточками по ксилофону. И мне представилась сцена «Небытия» в абсолютно белом свете прожектора. Человек в форме форейтора щелкает кнутом и объявляет глуховатым ГОЛОСОМ:

— А теперь, дамы и господа, Фальшивая Смерть!

Свет почти гаснет. И вдруг во вновь вспыхнувшем луче прожектора появляется женщина в желтом пальто, такая, какой я увидела ее в метро. Она медленно идет к краю сцены. Ксилофонист с напомаженными усиками бешено стучит молоточками. Она поднимает вверх руку, приветствуя публику. Но никакой публики нет. Есть лишь несколько мертвецов за столиками, набальзамированных и недвижных.