Валерий Попов - Третье дыхание Страница 11

– Ну хорошо, Венчик, – мужественно произнесла, – если ты хочешь, чтобы я скорее ушла, – я уйду. Хорошо.

Обнял ее:

– Да не хочу я, чтоб ты скорее ушла! Хочу, наоборот, чтоб ты скорее вернулась!

Постояли, обнявшись, потом она отпихнулась кулачонками, обошла меня.

Трагическая версия ей ближе. И, может, – верней? Не будем размышлять об этом – размышлять будем потом, когда что-то хоть сделаем.

На кухне ее застал. Глянула грустно: теперь каждой минутой ее буду попрекать?

– Чайку? – бодро потер ладошки.

Счастливая, кивнула. Но для счастья уже мало у нас резервов – она не запасла: заварки нет ни в чайнике, ни в буфете. В наши годы от одних только вдохов-выдохов счастья не почувствуешь, надо что-то более капитальное иметь!.. не имеем.

А впустую улыбаться… только морщины гонять! Вот так. Сел за стол мрачно. У нее слезы закапали в чашку с кипятком. Не хочу кипятка!

Она вытащила какой-то жалкий пакетик на тесемочке, стала окунать. Из него вдруг темно-фиолетовое облако поперло. Смородиною запахло.

Молча вдыхали. Господи! Вот – хорошая сейчас, а ее в психушку надо волочь. Но когда она ножом начнет размахивать – этого ждать? Сейчас надо!

– Скус-на! – сладко сощурившись, проговорила она.

Я поглядел на ходики. Над засохшими бутербродами с сыром (сколько уж они пролежали тут у нее?) какая-то сонная муха прожужжала, Нонна помахала над сыром рукой. Может, последний раз это? Поднялась.

– Халат берем? – бодро крикнул из ванной. Ответа нет. Лицо ее сморщилось беззвучным плачем – и я с удовольствием бы заплакал, но этой роскоши мне, увы, не видать! Мой удел – жалкая бодрость.

В уборной теперь защелкнулась! В отчаянии глянул на часы. Потом шкаф распахнул, стал в сумку метать ее лифчики, трусы, полотенца! У нее – возвышенные страдания на горшке, а мелочевкой – уж мне заниматься!

Она бы в больницу меня собрала? Как же! Мои болезни никого не волнуют, мое дело – обслуживать всех! Ага: полблока сигарет!

– Опаздываем!

Дернул в уборную дверь.

– Чего тебе? – дрожащий ее голосок послышался.

Злодей и в уборной не позволяет посидеть.

– Надо мне! – ответил грубо-добродушно. Такая вот мягкая версия – мол, не в спешке вовсе дело, а не терпится мне самому! Последний, пожалуй, мягкий подарок, который могу ей в этой спешке преподнести.

Задвижка щелкнула. Поддалась она. Сердце сжалось: как легко ее победить. Еще несколько таких же “побед” – и меня тоже можно будет госпитализировать! Только вот кто сумку мне соберет?!

Ей сумку ее показывать, наверно, не надо – тяжело будет ей. Грузи давай. В ванную метнулся, расплющив пальцем нос, думал – так-так, так… Паста, зубная щетка… Наверно, шампунь. Я его люблю – но уж ладно! Вдруг почему-то в кафельную стенку его метнул, пластмассовый флакон отпружинил. Говорил же: истерика – недоступная роскошь для тебя. Теперь надо лезть под ванну, вытягивать тот флакон. Тяжелее же делаешь!.. Но какую-то роскошь могу я позволить себе?

В прихожей пальто ее не оказалось: ни пальто, ни Нонны. Ушла? Тут я разорвался, привычно уже, – одна половина на лестницу ринулась, другая назад. Нонна, в шапке и пальто, на кухне сидела, разглядывала клеенкин узор.

– Насмотришься еще, увидишь! – добродушно проворчал. То, в чем не был сам до конца уверен. Глянула, со слезой, на сумку в моих руках.

Сама могла бы собрать – для слез, может, меньше времени бы осталось!

– Пошли!

Остановилась. В комнатку поглядела, косо освещенную последним лучом.

Помню, как мы в Венгрии были с ней. Прелестная поездка! Венгры тогда любили меня, и она была еще веселая и красивая. В отеле у нас комната была – солнечная, тихая, напротив – костел, звон оттуда летел. Вся жизнь еще была впереди, неприятностей всех и тени еще не было – но как грустно было ту комнатку покидать: часть жизни исчезала навеки. Мне приходилось – тогда уже – толстокожего изображать: что за слезы, мол, мы же из маленького городка в

Будапешт едем!

– Прощай, комнатка! – сквозь слезы улыбаясь, помахала ладошкой.

Чувствительность ее тогда прелестной казалась, за это я ее и любил.

И осталась такой – только не радость мы уже вдыхаем, а больничный аромат.

“Прощай, комнатка”! – чуть было не напомнил ей. Но с комнаткой, где вся жизнь прошла, тяжелей прощаться. Скомкать это надо! За рукав ее потянул.

– Прощай, комнатка! – сказала дрожащим голоском и ладошкой махнула.

Помнит! А думал – ты один? Вместе все прожили.

А может, тут продержимся?.. Так! Еще кто-то нужен, чтобы /меня/ вести? Такого рядом не видно. Придется самому.

Тяжелую сумку (что я там напихал?) повесил на шею, руки протянул к ней.

– Ну, пошли? Быстрей уйдем – быстрее вернемся!

Она почти безучастно позволила проволочь себя через двор, потом – через улицу, но вдруг на углу она ухватилась за поручень у витрины, с отчаянием глядела на наш дом.

– Веч! Ну не отдавай меня! Я буду хорошая – обещаю тебе!

– Да не волнуйся ты… Вернешься!

Поручень не отпускала. С отчаянием – сам почти стонал! – отколупывал по одному ее побелевшие пальчики. Оторвал – и дальше она уже не сопротивлялась.

…Всю жизнь мы с ней потратили на то, чтобы выбраться с унылых пустырей в центр, – и вот ржавый троллейбус волочет нас обратно, скрипит: “Не задавайся! Знай свое место. Сюда вот, сюда!”

Из роскоши тут только старое кладбище – а дальше уже совсем безнадега идет. Да и какая может быть “надега” за кладбищем?

Серые сплошные бетонные заборы, заштрихованные дождем. Проломы замотаны колючей проволокой. Когда-то каждый день с ней так ездили на работу, жизнь безнадежной казалась. Вырвались-таки! И – назад? Ей спасибо! Сидит вздыхает – будто я в этом виноват!

Улица Чугунная! Суровые места. Улица Хрустальная – без всяких, впрочем, признаков хрусталя. Величественные своды троллейбусного парка – тут заканчивается городское движение и вообще, видимо, все.

Но нам, что характерно, дальше надо. Не думал раньше, что за концом жизни что-то есть. Придется заинтересоваться. Вон даже какие-то светящиеся окошки подвешены вдали. Но нормально уже туда не попасть.

Дождь нас мочит на пустыре, а она даже и прятаться не пытается, мокнет насквозь. Мол, ты хотел этого – смотри. Дождя я не заказывал!

А тут уже и не твоя зона – это ты там где-то мог диктовать: то царство разрушилось. А здесь – бегать будешь и почитать за огромное счастье, когда транспорт какой-нибудь тебя подберет. И за концом жизни что-то есть. Третье дыхание… но уже сбивчивое, увы! Что есть, глотай – раз вовремя не остановился, осваивай, гляди во все глаза: все это, можно сказать, для тебя дополнительный подарок. И тут из-за какого-то мертвого угла вдруг драненький автобусик вывернул, с каким-то удивительным номером: 84-А! За отчаянием – только хохот и остается: 84-А! Надо же!

Залезли. Тепло, уютно, тускло – и даже люди переговариваются. И какие-то окна снова пошли, потом – какие-то темные небоскребы без окон – элеватор, что ль? Чувства, выходит, не умерли – и здесь реагируем еще.

А больница – это ж вообще старинная усадьба, с колоннами, полукруглый дом, высокие ступеньки. Аллея могучих кленов, ровные стриженые кусты. Багровые листья, как сердца, на могучих ветках – но многие уже слетели, наткнулись на острые пики кустов. Поднялись с ней на ступеньки. Постояли на крыльце. Вдохнули сладкий гнилостный запах. За весь путь впервые поглядели друг другу в глаза.

– Вот и все, Венчик! – проговорила она.

Вышел довольно быстро – не очень уютно было там. Стоял на аллее, смотрел на остриженные сучья, сваленные под фонарем. Вдруг увидел, что кора на них вся в мелких белых точках. Птички накакали. Надо будет Бобу сказать! – оживился. Да вряд ли кому еще понадобятся твои наблюдения.

На пустой темной улице стоял. Вспомнил вдруг, как отец ее, чопорный красавец инжэнэр, говорил удивленно:

– Вы позволяете Нонне уволиться с завода? Но куда же она пойдет?

А я тогда наглый был. Думал: какой еще завод, батя, когда весь мир валяется у наших ног! С усмешкой сказал ему:

– Не волнуйтесь так! За жизнь Нонны я полностью отвечаю!

…Ответил!

Помню, как ликовала она, кружилась, пела, тоненькие ручки подняв:

“Там де-вушка пляшет кра-сивая! Краси-вая! Счастли-вая! Там девушка пляшет краси-вая! Счастли-ва-я!”

Глава 7

В сладком предутреннем, светлом сне приснилось мне то окно. Я бы увидел его и так, если бы проснулся и открыл глаза. Сон лишь немного сместил реальность, показал его прежним – вымытым, сияющим, обвитым пышной желто-красно-фиолетовой гирляндой цветов, растущих из ярко-зеленого ящика на подоконнике. Даже во сне я зажмурился, застыл… было же когда-то такое счастье! Немного еще полежал в той легкой, счастливой жизни, стараясь не шевелиться даже: шевельнешься

– и станет тебе самому ясно, что ты не спишь, надо подниматься.

Лучше – неподвижно. Не потерять то окно!

Не так уж давно – в другой жизни – я стоял перед ним, любовался гирляндой, и вдруг за стеклом появилась молодая, прекрасная девушка.