Ален Зульцер - Идеальный официант Страница 11

Когда Жюли и Эрнест хотели свидеться в спокойной обстановке, они встречались у Эрнеста дома или в кондитерской в центре города. Поскольку он мог выбрать время только в воскресенье, встречи происходили нечасто. Однако, хотя они так редко виделись, близость между ними сохранялась, не важно, сколько они не виделись. Тогда как Жюли разговаривала с Эрнестом о вещах, которые дома она не могла обсуждать даже с лучшей подругой, дела Эрнеста они не затрагивали; ни он, ни она о них не упоминали. Эрнест был доволен своей ролью слушателя, и, поскольку Жюли была говорлива, его роль с годами становилась все важнее.

Эрнест любил свою болтливую кузину за то, что во имя обоюдного доверия ему не нужно было поверять ей свои секреты. Поскольку она сама вела двойную жизнь, ее не шокировал его образ жизни, возможно, еще и потому, что ее собственная жизнь не во всем была образцовой. Она просто-напросто игнорировала его наклонности, а значит, не осуждала.

Между тем Жюли не уставала в подробностях распространяться о тайных сторонах своей жизни и обо всех вытекающих из этого трудностях, а Эрнест довольствовался ее искренним старанием терпимо относиться к истинной сущности его жизни, закрывая на нее глаза. Это был ее вклад в их дружбу. Сам же он не видел причины касаться этой темы. Рассказывать было нечего, с тех пор как Якоб уехал в Америку.

Пока Жюли говорила, Эрнест мог молчать, а поскольку он молчал, ей не приходилось вдаваться в такие вопросы, которые касались его и о которых ей было бы неприятно думать, если бы он действительно о них заговорил. Она не хотела его смущать, а он не хотел смущать ее. Это скрепляло их взаимную привязанность, которая, однако, не имела решительно ничего общего с их родственными отношениями. Последние, как им казалось, были скорее игрой случая.

Эрнест ценил ежегодные визиты Жюли, она с удовольствием рассказывала ему о своей жизни. Ее жизнь отличалась от его собственной. Он знал, что она его уважает, и это было больше, чем он мог ожидать от другого человека. Возможно, уважение к его наклонностям являлось той ценой, которую она платила за его молчание. Он никогда не читал ей моралей и не возмущался. Ему было все равно, с кем она встречается и кого обманывает. В то время как она была склонна воображать себя центральной фигурой какой-нибудь трагической оперы, он знал, что его персона не годится даже на второстепенную роль.

Жюли была ему как сестра, она любила его, как старшего брата, со своими тайнами, которыми он не хотел делиться с младшей сестренкой, не желая ее этим обременять. Она была привязана к нему гораздо больше, чем к мужу. И все же странным образом они были друг другу всегда чужими — заговорщики, не имевшие врагов. Казалось, у них вообще нет ничего общего, кроме этих редких встреч; так было даже тогда, когда они сидели в кондитерской, пили кофе и ели пирожные, бросая взгляды на одних и тех же мужчин.

Терпимость или, точнее, безразличие Жюли выглядело так убедительно, что казалось неподдельным. Как на самом деле живет Эрнест, она не знала. Детали ей были неинтересны. Вероятно, она догадывалась, что его жизнь однообразна. Тогда в Гисбахе он поставил на карту все, что имел, и все давалось ему легко. В Гисбахе жизнь протекала как на острове, то, что делал один, не заботило другого. Там он верил, что действительно живет, каждой клеточкой своего тела, всеми фибрами души.

Эрнест достал из почтового ящика письмо Якоба и рекламу. Не случайно — это объяснялось, по-видимому, исключительно тем, как выглядела реклама, — ему внезапно мысленно представился Якоб, стоящий перед большим белым самолетом, совершенно отчетливо: белый самолет с белым крестом на красном хвостовом стабилизаторе, а наверху на трапе стоит Якоб, он смотрит прямо перед собой и, кажется, не видит Эрнеста. На Якобе были белая рубашка, темно-красный галстук, светло-голубой пиджак и серые брюки. На уровне колена светлое пятно. Он был строен, почти не постарел, взрослый мужчина в расцвете лет, и, спускаясь по ступеням, он смеялся, и все было как прежде: серые глаза, легкие тени под глазами, волосы все такие же темные, как тогда. Казалось, не только время остановило ход — исчезли все горькие чувства и мысли, от которых Эрнест не мог избавиться в течение тридцати лет.

Якоб не изменился, и все остальное тоже осталось прежним. Любовь наполняла Эрнеста, она осталась неизменной. Щеки у него горели, еще немного — и он разрыдается. Было девять часов, он стоял на площадке первого этажа около почтового ящика. Через час начинается его рабочий день. Ему нужно на работу, нельзя погружаться в мысли. Стареющий мужчина, глотающий слезы на площадке первого этажа, — печальное зрелище.

Мираж никак не хотел рассеиваться: Якоб непринужденной походкой идет ему навстречу, как будто ничего не случилось. Вот он вышел из тени, отбрасываемой фюзеляжем самолета, и осматривается по сторонам, все еще не замечая Эрнеста. А у Эрнеста не хватало силы и настойчивости, чтобы обратить на себя внимание Якоба. Якоб смотрел сквозь него, как будто он был прозрачным, сам же сохранял всю предметную осязаемость, которая всегда была ему присуща, всю магнитную притягательность, и в этот миг Эрнест окончательно осознал, что он не сможет ему ни в чем отказать. То, чего хочет Якоб, хочет для Якоба и Эрнест, будь то даже в ущерб самому себе. Со времен Гисбаха не прошло ни дня, ни единого дня. Он не избавился от Якоба, Якоб здесь и держит его в плену. Якоб его не видит, Эрнест же не мог отвести от него глаз. Через несколько секунд картинка исчезла. Якобу уже пятьдесят, ему самому пятьдесят два. На площадке первого этажа промелькнула тень. Позже он спрашивал себя, встретился ли ему кто-то на лестнице, или ему только померещилось, он смог вспомнить лишь тень, возможно, это была его собственная.

Эрнест все еще стоял перед почтовым ящиком, уставившись в рекламный проспект, который он держал в правой руке: самолет над облаками на белом листе бумаги. Он взял письмо Якоба. Оно не обожгло ему руки. Между тем оно таило в себе не меньшую опасность. Эрнест спрятал письмо в карман брюк и закрыл почтовый ящик.

На это письмо он так же не мог закрыть глаза, как и на первое, но в этот раз он не станет выжидать три дня, прежде чем его прочесть. Он довольно хорошо представлял себе, что ему предстоит. Возвращаясь в квартиру, он шел по лестнице, судорожно хватаясь за перила, ведь каждая ступенька чуточку приближала его к истинному Якобу. Если бы он не вскрыл первое письмо, не пришлось бы вскрывать нынешнее, но, если он не распечатает нынешнее, а прочитав, не сделает то, чего требует Якоб, следующее письмо не заставит себя долго ждать. Одна неделя, две недели, — возможно, оно уже в пути.

Якоб знал Эрнеста лучше, чем Эрнест знал себя сам. Неужели у Якоба, который так легко сходится с людьми, в Нью-Йорке нет друзей — так же, как нет друзей здесь у Эрнеста? Каким же огромным должен быть Нью-Йорк и каким маленьким должен в нем казаться Якоб, если в беде ему пришлось обратиться к Эрнесту! Казалось бы, можно рассказать об этом в письме, но Якоб писал все только о себе, и во втором письме, конечно, тоже ничего не будет про Нью-Йорк, ничего про людей, которые там живут и которых он знает. Среди гостей ресторана «У горы» попадались коммерсанты, бывавшие в Нью-Йорке, можно бы спросить у них, но, разумеется, он никогда бы не позволил себе такую бестактность, как беспокоить гостей какими-то своими вопросами, таких вопросов он не задавал даже своим немногим приватным знакомым. Впрочем, кто будет возражать против вопросов, на которые любой может ответить, не выдавая ничего из своей личной жизни. Но как сформулировать такие вопросы?

Клингер знает Нью-Йорк, он там жил, Клингер повидал мир, Якоб уехал следом за ним. Можно было спросить у него. Эрнест подумал, что не осмелится его спросить. Однако тут уж не отвертеться, придется в конце концов пойти к Клингеру — это он знал, и, возможно, Клингер уже будет знать, зачем он пришел. Эрнест не читал ни одной его книжки. Эрнест не читал книг. То, что написано в книжках, не вызывало у него интереса. Когда он поздно возвращался домой, ему было не до чтения. Если бы вместо того, чтобы улечься спать, он взял в руки книгу, он тут же бы над ней заснул. Телевизором он не прочь был бы обзавестись, но его он себе позволить не мог. Он копил деньги. Через два года можно будет его купить.

О Клингере он знал мало, но несколько месяцев назад услышал, что у него умерла жена. Два года назад он прочитал, что, несмотря на несколько настойчивых обращений немецких политиков, Клингер отказался вернуться в Германию. Эрнест, не покупавший ни газет, ни иллюстрированных журналов, прочитал об этом в парикмахерской, куда регулярно ходил раз в три недели. Об отказе Клингера сообщили все газеты, даже «Швейцарский иллюстрированный журнал», который Эрнест обыкновенно и читал в парикмахерской.

В журнале было написано, что Клингер решил остаться в Швейцарии. Он не видит причин возвращаться туда, откуда его изгнали, он не вернется туда, Швейцария — его новая родина. Он уже несколько лет живет со швейцарским паспортом. Веселые швейцарцы, столь же мало знакомые с книгами Клингера, как и Эрнест, говорили: одним швейцарцем больше — одним немцем меньше — и смеялись удачной шутке. Теперь уж его, наверное, никто не уговаривает вернуться в Германию: времена переменились, Клингер уже состарился. Он больше не высказывается по поводу политических событий, думал Эрнест.