Даниэль Глаттауэр - Потому что Страница 11

— Хелена, — прошептала она, протягивая мне руку.

Мою она сжала крепко, желая убедить меня в искренности своего расположения. Тем не менее рукопожатие получилось фальшивым.

— Ян, — произнес я, вероятно покраснев.

— Но только в этих стенах, — предупредила она, подняв указательный палец.

— Только здесь, — кивнул я и повторил эту фразу, когда за мной явился «дворецкий».

Лишь в стенах ее кабинета я и чувствовал себя заключенным.

Ночи теперь проходили быстрее и не так мучительно. Благодаря Хелене я стал видеть фигуру в красной куртке не столь отчетливо, как раньше. Однако во сне я по-прежнему убивал, просыпаясь в холодном поту и стараясь уснуть снова. Например, сочинял для моего следователя письмо, полное утопических мечтаний. «Дорогая госпожа Зеленич, — писал я. — Вы окажете мне большую честь и не меньшее удовольствие, если в удобный для вас день — желательно в один из ближайших трех, а еще лучше сегодня, — согласитесь выпить со мной в моей скромной квартире чашечку кофе. В моем надежно защищенном от хомячков холодильнике лежит кусок шоколадного торта, — подарок заботливого персонала, — который с нетерпением ждет прикосновения ваших губ». Закончив, я перечеркнул и переписал заново последнюю фразу: «…кусок шоколадного торта ждет… когда вы им насладитесь». В третьей версии я заменил «им насладитесь» на «съедите его». На следующее утро я вложил листок в конверт с надписью: «Дополнения к протоколу для следователя Зеленич» — и отдал своему «дворецкому». Тот подмигнул мне: его не проведешь.

Теперь по утрам и вечерам охрана выводила меня во внутренний двор на пробежку. Раньше я этим не увлекался. У меня никогда не было желания обострять свои чувства и усиливать переживания. Физическая нагрузка, несомненно, идет на пользу телу и укрепляет дух, однако нелишне задаться вопросом: чего вы все-таки в итоге хотите добиться? Теперь все изменилось. Я бежал, чтобы устать, вымотать себя, обессилеть, израсходовать энергию, которая в противном случае уйдет на мучительные переживания. Я хотел выбить, вытеснить из своей головы образ человека в красной куртке, дать ему полностью раствориться. И это мне никак не удавалось, хотя ноябрьский туман, размывающий очертания предметов, казалось бы, должен способствовать выполнению данной задачи.

С каждым разом я старался бегать дольше и быстрее, чтобы оторваться от своей жертвы. При этом был втиснут в определенные временные рамки: не более часа утром и столько же вечером. И каждый раз на финише я снова видел его лицо — невыразительное, как на фотографии на паспорт. Тюрьма не самое лучшее место, чтобы убежать от своей судьбы.

А между пробежками я принимал посетителей. И поскольку силы мои были на исходе, получилось так, что я пригласил к себе в камеру ту, кого меньше всех хотел видеть. Но она настойчиво добивалась встречи со мной: Мона Мидлански из «Абендпост».

— Ни слова о покойнике! — закричал я, лишь только она переступила порог моей камеры, и загородился от нее выставленными вперед ладонями с растопыренными пальцами.

В ответ несколько раз щелкнула камера — безболезненные выстрелы исподтишка. Двое тюремных охранников приготовились наброситься на Мону, чтобы вырвать у нее из рук фотоаппарат.

— Все в порядке, — сказал я им, загородив ее собой. — Это ее работа.

Мона просияла. Она вспотела от напряжения. Сейчас у нее во рту была жевательная резинка, а челюсти ходили, как у лошади. На висках надувались жилы.

Мона села напротив меня и склонилась над столом. Между второй и третьей пуговицей слишком тесной блузы, не столько прикрывающей, сколько подчеркивающей ее пышные формы, я мог (или должен был) видеть грубый сетчатый бюстгальтер, выгодно контрастирующий с нежной кожей. Меня не удивило бы, если бы Мона позволила мне за несколько снимков до самой моей смерти ежедневно трогать ее грудь. Фотографии должны удвоить стоимость самой Моны как журналистки. Уже одно это многое говорит о ее профессии.

Тем не менее она не остановилась на достигнутом.

— Ян, — заговорщически прошептала она, приближаясь ко мне.

Я дышал запахом ее пота, а она гипнотизировала меня взглядом. Как подозреваемый в убийстве я возбуждал ее еще больше.

— Ты ведь все это разыграл, Ян?

Я тряхнул головой.

— Готовишь грандиозный репортаж о жизни в тюрьме?

— Нет, — ответил я.

— Что же тогда? Откройся мне, Ян, — умоляла она.

Мне стало жаль ее.

— Мне, Ян, и никому больше…

Мона ведь всего лишь делала свою работу.

— Ты гей, Ян? Разве ты гей? Ведь нет, — продолжила она, все ближе наклоняясь ко мне.

Теперь ее грудь лежала на столе. Мне было неудобно перед тюремными охранниками: что они обо мне подумают?

— Ты можешь написать, что я признал себя виновным, — произнес я. — В конце концов, кто-то должен объявить об этом.

Полицейские как будто ничего не слышали. Они демонстративно поглядывали на часы и зевали. Мона застыла с открытым ртом.

— Это безумие, Ян, — прошептала она. — Я никогда такого не напишу. Кто мне поверит? Меня немедленно уволят.

Я вымученно улыбнулся.

Это было самое трагичное в моей истории. Какое там убийство, когда Мону Мидлански могут уволить, в то время как она должна делать карьеру! Я пожал плечами. Мона склонила голову и прижалась к столу так, что ее груди наполовину вывалились из бюстгальтера. Я не мог оторваться от того, что увидел. Еще немного, и я бы захотел ее. Любовь и смерть, отвращение и сексуальное влечение расположены в крайних точках жизненного круга. Иногда они подходят друг к другу слишком близко, можно сказать, стоят спина к спине. И тогда им остается только развернуться и слиться в единое целое.

— Ты убийца? Ян, не молчи, — сказала Мона почти ласково и вдруг выпрямилась.

Разговор снова вошел в официальное русло. Охранники словно очнулись и опять обратили на нас внимание. Каждый посмотрел на свои часы и постучал пальцем по крышке циферблата. Я не стал возражать: действительно пора.

— А ты хитрец, — усмехнулась Мона, отблагодарив меня на прощание поцелуем в щеку.

Это было лишним.

10 глава

Вот уже неделю как о моей чемпионке по прыжкам в воду не было ни слуху ни духу. То что она проигнорировала приглашение на чашечку кофе в мой президентский люкс, меня не удивило: терять работу, вероятно, в ее планы не входило. Однако паузы между нашими допросами стали непозволительно долгими, а она мне ничего не объясняла. Снова и снова я читал во взгляде моего «дворецкого», что сегодня мне рассчитывать не на что. Сначала я по нескольку раз в день спрашивал о ней. Потом решил сдерживаться. Я слишком уважал свои чувства к ней, чтобы демонстрировать их без необходимости. Вскоре мне пришло в голову, что Зеленич могли отстранить от дела, и меня охватил ужас. Она не оставила мне никакой возможности бороться за нее. В то же время она должна была понимать, что самое тяжелое в моем положении — ждать неизвестно чего. «Такая у нее, наверное, теперь тактика, — утешал я себя. — И пока она играет со мной, я не потеряю ее».

Ответ Алекс окончательно разбил мне сердце. «Я понимаю, что ты хороший человек, Ян, — писала она. — За тридцать лет своей жизни я не встречала лучше. Именно поэтому я не могу простить тебе того, что ты со мной делаешь. Хотя бы потому, что это не укладывается у меня в голове. Твоя загадочная история каждый день обсуждается в газетах. Я не решаюсь включить телевизор, чтобы снова не увидеть на экране твое лицо. Все в недоумении. У тебя много друзей, Ян! И они постоянно звонят мне. Они ошеломлены случившимся. Многие плачут, и я вместе с ними. Михаэла, Геральд, Беньямин, Дорис. Неужели ты забыл о них? Я перестала брать трубку. Других тем для разговоров у нас просто не существует. Никто не считает тебя преступником. И то, что ты до сих пор сидишь в тюрьме, сводит нас с ума. Я хочу тебя видеть, Ян, но у меня совсем не осталось сил. Твоя Алекс.

P. S. Грегор переехал ко мне. Я сдалась. Без него мне не встать на ноги. Ты нужен мне, идиот! Тебя нет — и все идет не так».

Я не мог плакать: боль выжгла мне глаза. На дворе еще было темно, но мне надо было срочно наружу. Разносчик пищи раздобыл мне разрешение выйти на свежий воздух. Правда, перед этим он ныл целый час, уговаривая меня отложить прогулку.

Мне хотелось сделать десять больших кругов: мимо гаража, вниз, к котельной, вдоль так называемой берлинской стены, потом в сад, мимо небольшой столярной мастерской, и назад. Все это время мой охранник будет курить в раздевалке. Он доверял мне, как и все остальные здесь.

Дистанция в несколько раз превышала мою обычную дневную норму. Я обогнул гараж и побежал к Алекс, которая до сих пор стояла на лестнице, прислонившись к дверной коробке. Я снова падал в ее объятия, гладил светлые волосы, словно мы с ней решили еще одно мгновение принадлежать только друг другу.