Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо Страница 11

— Видел, как об дерево?

— Я не... — Плюша замолкает. Он чувствует, как бешено у него начинает колотиться сердце — такое сердцебиение у него впервые в жизни. Мама Мия делает еще шаг, пытается заглянуть мальчику в глаза, словно зовет, зовет куда-то, но Плюша лишь вжимает голову в плечи, отодвигаться от старухи.

— Вкусный хлеб. Вкусный мальчик.

— Отстаньте от меня! — Миха вскакивает. Еще чуть-чуть, и он ударит ее, старую безумную нищенку.

В тени виноградника дремлет огромный пес, доживающий свой век, древний волкодав. Сейчас он открывает глаза и безучастно наблюдает за происходящим.

— Ладно, — слышит Плюша голос Мурадкиного отца, и время снова втискивается в привычные контуры; голос звучит совершенно беззлобно. — Иди отсюда, старая ведьма.

Старуха в капризном замешательстве, ей указывают на выход; старуха начинает хохотать, но на нее уже цыкают всерьез, и городской сумасшедшей ничего не остается, как убраться восвояси.

— Дайте хоть монетку, — говорит она напоследок, — пять копеек на десять копеек...

Ее все выпроваживают, но денег перед выходом дают. Старый волкодав, спавший в тени виноградника, поднимается и трусит за старухой.

— Мишутка, ты чего так перепугался? — доходит до Михи. Добрая Мурадкина мама обнимает его за плечи, и кто бы знал, как ему сейчас нужно это прикосновение. — Ты чего, сынок, а?!

И она вдруг делает что-то странное: откинув рукой Плюшины волосы, три раза плюет ему в лоб.

Ночь. И Миша-Плюша знает, что темный силуэт, отделившийся от стены — это Мама Мия. Сейчас главное — не открывать глаз, но глаза, скорее всего, открываются сами: старуха стоит возле постели. Бледный лунный свет выхватывает из полумрака лицо, которое неожиданно кажется гладким, словно восковым.

— Ты отказался есть мой хлеб, — говорит старуха и отрывает часть себя, кусок правого бока. — Посмотри...

Она протягивает Плюше руку, и это действительно оказывается пахучий серый хлеб. Пахучий, будто только что из печи, но что-то в этом запахе...

— За это ты отдашь мне самое дорогое, — предупреждает Мама Мия. — Сам отдашь.

Она подносит руку ко рту и начинает есть свой хлеб, свою собственную плоть, она жует ее и становится все более голодной, ест и чуть ли не давится, и произносит с набитым ртом:

— Или я съем тебя.

Она жует: вкусный хлеб, вкусный мальчик. Жует: сам отдашь! Сам!

Миша-Плюша плачет, кричит и... просыпается. Это всего лишь сон, дурной сон. И кричал он почти беззвучно, а на глазах всего одна слезинка.

Раннее утро, над морем плещется рассвет. Галдят птицы, ветерок в кронах тополей. А потом восходит солнце.

Больше Мише-Плюше не будут сниться кошмары про Маму Мию — эти безобидные детские страхи, над которыми мы все посмеемся, — по крайней мере, в ближайшие четыре года.

Миха смотрит: черная-черная старуха, детские страшилки... Тогда так никто и не сообразил, что землетрясение она предсказала довольно точно. Почти день в день. На рассвете, когда из-за моря вот-вот начнет вставать солнце.

Тогда, да и позднее много о чем никто не сообразил. И если с диких пляжей, где проходили лучшие месяцы Плюшиного детства, и можно было увидеть домик, построенный немецкими военнопленными (например, если случайно обернуться), то легкая тень, вроде бы вставшая над ним, быстренько рассеивалась. В ближайшие четыре года Миха не увидит во сне Маму Мию. Она словно ушла из его головы, став, как и для всех, обычной городской сумасшедшей. Словно ждала чего-то.

Миха-Лимонад смотрит (а что ему остается?): она действительно ждала, когда он затащит сюда, в любимый городок детства, где проходили летние месяцы, своих лучших друзей. Любовь одаривает нас множеством уязвимых мест...

Сам отдашь! Сам!

Она ждала не знакомых здесь еще никому, даже самому Плюше, мальчиков из далекой северной Москвы. Особенно одного из них. Так ждут поспевающего урожая, неторопливо и заботливо ухаживая за каждым колоском, пока не приходит день жатвы.

Когда-то он был богом. И в своей неподвижности наслаждался, наблюдая за полетом бабочек. Потом он собрал ладонями светящуюся пыльцу с их крыльев и образовал сферу.

Красота сферы восхитила его.

Он приблизил уста к переливающейся, искрящейся синевой оболочке сферы и сделал нежный выдох.

И стал Мир.

Море бьется о скалы, и седая пена взлетает так высоко, что почти касается стен немецкого домика, где живет Мама Мия. Четверо мальчишек сидят на берегу и строят планы: им по двенадцать, поэтому планы их очень серьезны и очень бесстрашны.

— Мы сделаем две поджиги, — говорит Будда. — Трубки подходящие нашел.

— И еще возьмем кнут, — добавляет Миха. — У Мурадкиного отца есть — из селения привезли. Я уже договорился.

— Его с собой не берем, — тревожится Икс. Ему, Иксу, делают уколы, 40 штук, а то взбесится, как покусавшие его собаки. — Разболтает! Ваш Мурадка...

— Решили же, — успокаивает его Джонсон. — Слышь, старик, ты чего-то много паришься, мож уколы не помогают? Ой, да у тебя чего-то пена изо рта...

— Да пошли вы! — Икс трет задницу. — Жопа болит... А стрелять чем будем?

Миха и Будда переглядываются.

— Дробь нам в «Охотнике» продадут без проблем... — начинает Миха. — А заряд можно из спичек сделать.

Будда качает головой:

— Не-а... Видели, в магазине «Садовод-любитель» удобрения продаются? Калевая селитра, сера и добавить древесного угля из любого костра — это и есть порох. Дело в пропорциях.

Будда и Миха снова переглядываются: нехорошо что-то скрывать от своих друзей, но как им скажешь... Особенно Иксу. Даже Миха не вполне уверен, может, Будде просто померещилось. Ну, или... не совсем померещилось.

— Смотрите! — восхищенно говорит Джонсон. — Какая красавица...

Огромная волна врезается в скалу, пенный фонтан воды вметается вверх, и веер брызг все же достигает ближайшей стены дома, построенного немецкими военнопленными. Дома, — и четверо мальчишек теперь в этом уверены, — в котором поселилось зло.

9. Икс читает знаки

Икс проснулся среди ночи. Тьма отступала. От нее остались лишь липкий пот и какие-то бессвязные обрывки: балаганная, вроде бы ярмарочная музыка, но играли на расстроенных инструментах, и монотонный механический голос: «Добро пожаловать в Страну чудес!». Все эти звуки уносил сейчас ветер за окнами.

Икс поднялся, чуть пошатываясь, побрел на кухню. Не включая света, чиркнул спичкой, та отсырела, пришлось воспользоваться еще одной. Закурил. Сделал несколько глубоких затяжек, в голове немного прояснилось. Ему, конечно, стоило быть более внимательным. Да только растерял Икс бдительность за эти несколько относительно счастливых лет. Ну, или, по крайней мере, спокойных лет. Когда всерьез появилась надежда, что все в жизни налаживается. Ему удалось соскочить с Темной линии, и дальше он сможет двигаться по собственному разумению. Такое было ощущение, такая родилась надежда. Оставались лишь сны, плохие сны. Но с этим-то Икс давно научился справляться.

Только... Следовало быть более внимательным. Еще осенью мог бы обо всем догадаться. Осенью, когда всю Москву облепили афишами мюзикла «MammaMia». Тогда он и увидел... Осенью. И зимой, бесснежной и темной, как его сны.

Икс заварил крепкого чаю, прежде заклеив огонек индикатора электрочайника непрозрачным скотчем (так, на всякий случай), закутался в плед и придвинул стул к кухонному окну. Свет он включать не стал; более того, вторую подряд сигарету «Ява Золотая» Икс спрятал в «кулачке» — и этот огонек светить не стоит. Может, ни к чему все это, может, так у людей и начинается паранойя, но... береженого Бог бережет. Хотя где уж тут сберечься: если Икс не ошибается, те, от кого он пытается сейчас схорониться, прекрасно видят в темноте. Я прибыл оттуда, детка, из Тьмы, с изнанки, с темной половины, dark side of the moon — не хочешь прогуляться? И незабвенный «Pink Floyd» исполнит нам прощальный марш, потому что твое небо погасло, неба больше нет, а инферно — вот оно, welcome. Так они пели в незабвенном детстве и юности? Икс сглотнул — херня все это. Все в свое время во что-то играли, а потом вырастали из этих штанишек, и все у них складывалось нормально. Никто ни за что платить не должен — все это лживая херня!

Все же Икс поежился, кутаясь в плед, и понял, что выпить ему хочется нестерпимо. Бутылка беленькой — фуфырик, — такая холодная, непочатой ждала в холодильнике с последнего запоя. Но Икс держался. Доставая из холодильника ненавистный кефир или колбасу, он делал вид, что ее (фуфырик) не замечает. Хотя он о ней, конечно же, прекрасно знал, знал, что она рядом, — так, на всякий случай, если вдруг колбаснет. Его и колбаснуло. Только бухло здесь оказалось ни при чем. Более того — запотевший фуфырик беленькой выглядел сейчас спасением. Но Икс все еще надеялся, что ему удастся держаться дальше. И даже заставил себя полюбить кефир. И лошадиные дозы крепкого чаю. Да что там говорить, смешно, но он начал жрать мороженое, как в детстве, и тоже в лошадиных количествах. Сахар, глюкоза, кофеин и бушующий в жилах огонь, адское пламя, кровь, принимающая все эти заменители вместо хрустальной, на длинной ножке, запотевшей и такой вкусной рюмки водки, которая разом смогла бы погасить пожар и вернуть на место голову. Расставить все по своим местам в этом захламленном чердаке. Но Икс держался, хватаясь за эфемерные надежды и наивные оптимизмы (выражение Михи! — и Икс грустно улыбнулся), хотя обида в его сердце была столь же глубокой и хронической, как и бушующий в крови голодный пожар. Икс держался. Пока еще дела обстояли так.