Филип Рот - Призрак уходит Страница 11

При виде их каждый год раздаются примерно одни и те же шутки, смешки и удивленные возгласы зрителей, а исполненные педагогического запала родители, специально привозящие детей взглянуть на это природное шоу, снова и снова разъясняют своим чадам и каков вес черепах, и какова у них длина шеи, и как больно они кусаются, и сколько яиц откладывают, и как долго живут. Наконец все садятся в машины и едут в город по своим делам, как поступил и я — в солнечный день, за четыре месяца до отъезда в Нью-Йорк на консультацию по поводу вливаний коллагена.

Припарковавшись у зеленой полосы под углом сорок пять градусов, я вышел из машины и вскоре поравнялся со своими знакомцами — хозяевами магазинчиков, вышедшими на минутку погреться на солнце. Остановившись, поболтал с ними о том о сем. Ничего особенного — так, благодушный обмен репликами между людьми спокойными, ко всему дружески расположенными. Галантерейщик, хозяин винного погребка и писатель — все мы одинаково излучали довольство американцев, которые надежно застрахованы от потрясений, то и дело случающихся в других частях света.

Но позже, когда я, перейдя улицу, направлялся к магазину скобяных товаров, кто-то шедший навстречу и только-только со мной разминувшийся успел сказать прямо над ухом: «АК-47». Мгновенно обернувшись, я сразу узнал и широкую спину, и неуклюжую, косолапую походку. Маляр, которого прошлым летом я нанял заново выкрасить дом, но вынужден был уволить, когда работа не была сделана даже наполовину, так как чуть ли не через день он прогуливал, а когда появлялся, не утруждал себя больше двух-трех часов. Уволенный, он прислал мне настолько раздутый счет, что, не желая с ним объясняться, — с меня уже хватило чуть ли не ежедневных дебатов (лично или по телефону) по поводу его отсутствия на работе или преждевременного ухода, — я переслал счет своему адвокату и попросил его самостоятельно покончить с этим делом. Маляра звали Бадди Барнс; то, что он всем известный пьяница, я, к сожалению, выяснил слишком поздно. С самого начала меня раздражала наклейка у него на бампере, гласившая: «Мой президент — Чарлтон Хестон», но поскольку этот киноактер, приобретший известность в качестве президента недоброй славы Национальной стрелковой ассоциации, к моменту нашего с Бадди знакомства был уже почти полным клиническим идиотом, воспринималась она как нелепая придурь, не больше.

Слова, сказанные на улице, ударили по нервам с такой силой, что, не успев понять, как правильнее отреагировать и стоит ли реагировать вообще, я, оглушенный, ринулся к стоянке, где он уже влезал в свой грузовой пикап. Снова и снова выкрикивая его имя, я колотил по крылу машины, пока он наконец не опустил стекло.

— Что вы сейчас мне сказали? — прорычал я.

У Бадди, грубого парня, явно за сорок, был розовый цвет лица и ангельский облик, именно ангельский, хотя под носом и на подбородке торчала чахлая белесая растительность.

— Ничо я не говорил, — ответил он своим обычным, пискляво-пронзительным, тенорком.

— Что вы сказали мне, Барнс?

— С-споди, — проворчал он, закатив глаза.

— Ответьте! Ответьте мне, Барнс. Что вы сказали?

— Да мерещится вам не знай что, — пожал он плечами, надавил на ручку переключения передач, подал пикап назад, развернулся и с лихим скрежетом шин об асфальт умчался прочь.

Поразмыслив, я пришел к выводу, что инцидент не имеет заподозренной мной драматической окраски. И все-таки он сказал: «АК-47», и я был так в этом уверен, что, вернувшись домой, немедленно позвонил в нью-йоркское представительство ФБР, попросил к телефону Эм Джей Суини и узнал, что она не работает там уже два года. Тогда я напомнил себе, что последние открытки пришли за несколько месяцев до моего переезда в горы, когда никакой Бадди Барнс не имел обо мне ни малейшего понятия. Предположение, что открытки посылал Барнс абсолютно беспочвенно, тем более что все они имели штемпели городков северного Нью-Джерси, располагавшихся на сотню миль южнее Атены, штат Массачусетс. И то, что он попытался припугнуть меня тем самым словом, которым меня пугали одиннадцать лет назад, просто невероятное, фантастически парадоксальное, причудливое совпадение.

И тем не менее впервые после приобретения винтовки двадцать второго калибра и тренировочной стрельбы из нее в лесу я вытащил коробку с патронами и не оставил ствол незаряженным в изголовье, как это было все годы, а зарядил его и перед сном положил на пол возле кровати. Так продолжалось до самого отъезда в Нью-Йорк, продолжалось, хоть я уже сомневался, сказал ли Бадди мне что-то, или тем ясным летним утром я не только получил удовольствие, наблюдая за торжественным шествием самок каймановых черепах, нацеленных на выполнение заданной им природой репродуктивной функции, но и по странным, во всяком случае мне непонятным, причинам пал жертвой яркой слуховой галлюцинации.

Лечение коллагеном не дало никаких результатов, и, когда я сообщил об этом в клинику утром в день выборов, ассистентка врача посоветовала мне записаться на повторную процедуру в следующем месяце. Если наступит улучшение, вы просто от нее откажетесь, если же нет, мы введем коллаген еще раз.

— А если опять не поможет?

— Повторим снова. В третий раз иглу вводят не через уретру, а через швы, наложенные после удаления простаты. Всего лишь укол. Под местной анестезией. Полностью безболезненно.

— А если и это не поможет?

— Не надо загадывать так далеко, мистер Цукерман. Давайте двигаться потихоньку — шаг за шагом. Не теряйте надежды. Все, что мы делаем, приносит пользу.

Казалось бы, неприятностей, связанных с недержанием, и так с лихвой, но нет, ты еще должен вытерпеть этот позор обращения с тобой как с восьмилетним упрямцем, отказывающимся от ложки рыбьего жира. Но так оно и бывает, когда преклонных лет пациент не хочет покоряться неизбежному страданию и потихоньку двигаться к могиле. В этих случаях на руках врачей и сестер оказывается ребенок, которого уговаривают — ради его же блага — взять себя в руки и набраться мужества на трудном, последнем этапе пути. Во всяком случае, повесив трубку, я ощущал это примерно так. Остатки гордости испарились, я был на пределе сил и понимал, что неважно, буду я слабо бороться или сразу же сдамся, игра проиграна.

Что больше всего удивляло меня в первые дни прогулок по городу? То, что бросалось в глаза, а именно мобильники. У нас в горах мобильная связь не работала, но и в Атене, где она действовала, я редко видел прохожих, беспрерывно говоривших что-то в телефон. В Нью-Йорке, который я помнил, люди, идущие по Бродвею и что-то бормочущие себе под нос, бесспорно, относились к разряду помешанных. Что же такого произошло за минувшие десять лет, что вдруг появилась уйма вопросов, требующих безотлагательного и непрерывного, на ходу, обсуждения? Куда бы я ни пошел, и навстречу мне, и в одну со мной сторону все время шли люди с мобильниками. Водители за рулем прижимали их к уху. Таксист, когда я остановил его, разговаривал по мобильной связи. Меня, часто не открывавшего рта целый день, особенно занимало, что же такого случилось с людьми, что они предпочли непрерывные разговоры по телефону обычной ходьбе, короткому отключению от суеты, чувственному слиянию с улицей при помощи зрения, слуха и бесконечного множества мыслей, которые пробуждает в нас большой город. По моим ощущениям, улицы выглядели теперь смешными, а люди — нелепыми. Но было в них и что-то трагическое. Забыв, что такое разлука, они неизбежно обрекали себя на тягостные последствия. В чем это выражалось? Привыкнув к тому, что связь можно установить в любую секунду, они, если это не удавалось, сразу же начинали нервничать, злились и гневались, как одураченные божки. Я понимал, что тишина давно перестала быть фоном и в ресторанах, и на эскалаторах, и в парках, но внутреннее одиночество создавало безграничную тягу быть услышанным и в то же время равнодушие к невольным свидетелям разговора. Меня, чья жизнь по большей части пришлась на эпоху телефонных кабинок с добротными, плотно закрытыми дверями, так впечатлила эта выставленность напоказ, что в голове даже забрезжил замысел рассказа о Манхэттене, ставшем зловещим ульем, где все шпионят друг за другом и каждый под колпаком у собеседника на другом конце провода, хотя звонящие набирают номер в любой удобной для них точке уличного пространства и уверены в своей полной и неограниченной свободе. Я понимал, что, просто набросав в уме такой сценарий, невольно протянул руку тем чокнутым, что орали еще на заре промышленного производства: машина — враг человечества. И все-таки я ничего не мог с собой поделать: для меня оставалось загадкой, как можно полагать, что с тобой все в порядке, если добрую половину дня ты ходишь с телефоном возле уха. Нет, эти приспособления явно не прибавляли интеллекта основной массе общества.