Александр Архангельский - Цена отсечения Страница 11

Дороги были, к удивлению, свободны; Жанна приехала рано. Секретарь, молодой дородный мужчина с мягкими румяными щеками и певучим выговором проводил ее в кабинет, попросил немного подождать: хозяин на лыжной прогулке.

Массивный стол барочного стиля раздвигал комнату по диагонали. Для гостей имелся кожаный диванчик, приятно прошитый золотым шнуром; в углу стояло вальяжное кресло. Повсюду висели эстампы: кони, лошади, лошадки, жеребцы, пони, молодцеватые жокеи в круглых шапочках, прекрасные нагие наездники. Всю стену за столом занимал книжный шкаф в глухом английском стиле, искусно состаренный, но явно что недавний; корешки все больше тисненные померкшим золотом.

Безразмерное окно выходило на лесную сторону. День был солнечный, сухой, по-февральски ветреный; с огромных елей сдувало снег, он суетился в воздухе, искрил. Из оврага вынырнул Забельский, пузо перекатывалось, как водяной пузырь; за ним катил субтильный помощник, с бобровой шубой в руках; шуба перевешивала, помощник переваливался с лыжи на лыжу, пытаясь посильней оттолкнуться без палок и не отстать; за помощником неуклюже пробиралась сквозь толстый снег московская сторожевая.

В одиннадцать тридцать Забельский вошел в кабинет: только что из душа, свежий, в шелковом синем халате поверх пышной белой рубашки. Жанна ощутила нежный, обманчивый запах «нильской воды» от Hermes – и насторожилась, почти испугалась. Что за женский запах? в доме Соломона? а, так это же от самого… Церемонно поцеловал ручку, усадил на диванчик, сам светски расположился в кресле, стал расспрашивать о подробностях дела – с типичной интонацией сочувственно-равнодушного доктора: ну-с, на что жалуемся?

Жанна рассказала – на что. Тон чуть поменялся, стал посуше, без игривости.

– Фотографию, конечно же, не сохранили?

– Я растерялась.

Забельский сосредоточился, понимающе кивнул: не беда, все равно не улика. И вообще. Кто сказал, что речь идет об измене, причем об измене со взломом, с тайным умыслом? Почему такое подозрение?

Жанна объяснила – почему. Соломон окончательно переменился; весь ушел в работу, как собака вся уходит в нюх, едва заслышав запах зверя. Клиента анкетировали; быстро, не давая расслабиться, опутывали сеткой вопросов; только что не допрашивали. Брачного контракта нет? Понятно; союз давнишний, советский; какие там были контракты. На нет и суда нет. На кого счета? Квартиры? А машины? Как же так; вот это надо выяснить. Данные об оффшорах. На кого записаны активы. Конкуренты Степана Абгаровича подъезжали? намекали на измену, предлагали помочь? Хорошо. Ребенку сколько лет? С кем останется в случае, если? Ясно. Теперь поговорим о личном. В чем ваш пикейный интерес? Максимально выгодный развод? Удержание? Короткий поводок?

– Не знаю.

– Напрасно; без этого – куда ж? Решите к следующему свиданию.

Забельский уже восседал за столом, вразлет писал шифферовской ручкой, сине-серебристой, как ночное небо в звездах; только что напоминал киношного доктора, и сразу превратился в настоящего врача, увлеченного историей болезни.

– Так. Вот вам телефон моего партнера, Ивана Ухтомского. Ударение на первом слоге, от слова «ух ты!». Ухтомский. Работаю только с ним; никаких других агентов-детективов, извините.

Свистящий росчерк на бумаге. Как будто выписал рецепт.

– Встречайтесь как можно скорее. Допустим, послезавтра, четвертого. Свои, отдельные деньги у вас имеются? Отлично; он недешев. Иван раскинет сеть, составит, так сказать, портфолио измены. Если дело дойдет до суда, без этого не обойтись. Если дойдет. Далее. Проверьте сами все, что сможете: в бумагах, файлах, книгах мужа. Копируйте, но осторожно, не рискуйте. Больше ни во что не мешайтесь. И никакой самодеятельности! Не вздумайте снимать его на фото или записывать на диктофон без нашего участия, ни-ни: Степан Абгарыч тот еще жук, поймает, сомнет игру. Ведите себя как вели; не знаю, какие там у вас отношения дома, но, прошу, мадам, без перемен: ссорились, значит ссорьтесь, миловались, значит милуйтесь, рисунок поведения не менять. Никого в процесс не посвящайте; если это условие будет нарушено – простите, я из партии выйду сразу и первоначальный взнос не верну.

Сбавил темп, откинулся на спинку стула, вернул сладко-хитрое выражение лица:

– Что ж; давайте обсудим главное: мои условия.

С делами было покончено. Забельский предложил выпить: двенадцать уже есть. Открыл одну из книжных створок: оказалось, это роскошная подделка, а за дверцей фальшивого шкафа – настоящий бар. Налил себе драгоценного виски, Жанне хорошего порто, с удовольствием плюхнулся в кресло: оно послушно продавилось и слегка вздохнуло; серебристым пробойником взрезал сигару, погрел ее жилистое тело спичкой, втянул огонь и выпустил кольцами дым. Запахло копченым, коньячным, древесным; то, как Забельский обхватывал сигару толстым пальцем в перстнях, почему-то выглядело не совсем прилично, Жанна даже смутилась.

Соломон самозабвенно философствовал. Семейный союз на сломе эпох – самое уязвимое, самое ломкое вещество. В сторону – мелочи: соблазны шальных денег, помутнение голодного разума; это не тот случай. Дым вылетал клубами из ноздрей. И все же. Все же. Люди начинают путь из общей точки, движутся по общей траектории. У него свой опыт, у нее свой, но опыты соотносимы, равномерны. Дым распространялся вширь, прикрывал лицо собеседника прозрачной завесой. И вдруг, на тебе, книга перемен. Его несет в одном направлении, ее в другом, он вовлечен в переделку жизни, она зациклена на быте и непоправимо отстает. Ему с ней неинтересно, ей с ним непонятно. Пять лет оба терпят; на шестой уже не знают, о чем бы им поговорить; через десять хочется тупую собеседницу убить, злобного хама – прирезать. Через пятнадцать прирезают. Иногда. Но чаще расстаются. Ноздреватый пепел нарастал и не падал, в сердцевине сигары мерцал огонь. А если он – не у дел, а она – в потоке? О! гораздо хуже. Мужская зависть, женская истерика. Она с недоумением смотрит на него, он на нее. И с этим я ходила-миловалась? И эту я ласкал, дрожа от страсти? Тут еще и возраст подступает, обычное дело, разные темпы старения, смерть либидо, утрата свежести, неутоленное желание; впрочем, это как раз поправимо, способ известен, отработан веками: не слишком нравственно, зато о-о-очень жизненно. Главное не попадаться. А того, что личность подменили по пути – ничем не поправишь, как не остановишь рост переродившейся клетки.

Но вот что интересно и, если вам угодно, утешительно. Брачные дела, в отличие от рака, хорошо лечить на поздних стадиях; чем больше метастаз, тем операбельней. Проскочили опасный рубеж, продержались, и может начаться новый процесс: как бы повторное знакомство, как бы измененная форма прежнего союза. Ты совсем другая? Хооосподи, как интересно. Ты из чужого теста? Ну-ка попробуем. Забавный вкус. Давай дружить? Так что у вас еще легкий случай; глядишь, и устроим все наилучшим образом, помирим, успокоим. Но подготовиться надо: мало ли что. Толстый пепел упал и распался.

Вечером зашел Степан. Предупредил, что рано утром улетает на денек: проблемы в Питере. Быстро взглядывая, пробивая напролет, привычно выдул бадейку вечернего чаю. Красного до черноты, горячего, как доменная печь. Жанна и Тёма всегда подливали холодной, а Стёпа крупно глотал кипяток: как можно остужать божественный напиток?! Жанна суетливо бормотала; о чем ни попадя, без пауз, лишь бы треклятый Забельский больше не вставал перед глазами, не напоминал о сегодняшнем утре, о предстоящей слежке и доносе… Ты знаешь, Степа, прикупила милый шарфик, совершенно вроде бы ненужный, но такой летучий, в модную расплывчатую зелень, а в парфюмерном так пахнет, как будто ты в облаке счастья, а в вестибюле неприятная картина, на эскалаторах – красотки, при них уродливые мужички; все девушки строго смотрят вперед, все мужички – исподтишка – щупают глазами отражения чужих девиц в огромном зеркале на спуске…

Бормотала – и самой становилось отвратно; все это говорила не она, не Жанна, живая, настоящая, а какая-то придуманная женщина. Говорила на доступном для мужчины женском языке, про понятные ему женские темы. Лишь бы он не напрягся, не насторожился; и какая же чашка большая, никак не допьет… А потом шаталась по квартире. Все мерещилась та деваха: два соседних номера в «Балчуге» на Мойке; она валяется, он к ней заходит; объятия; недолгий дневной сон на общей постели, опять объятия – и так, между прочим, между главным, насмешки над ней, над Жанной: над старой обманутой дурой… Ночь снова превратилась в марево; утро было вязкое; к полудню терпение лопнуло; она наконец-то решилась. Степа нарушает все общие правила, а ей – нельзя?

Дверь в кабинет была заперта, ключ убран; Жанна знала код. Компьютер потребовал шифра; Жанна знала и шифр. Степа сообщил не так давно, на крайний случай: если он будет в отъезде, а что-нибудь потребуется срочно. С чего начать? С этих самых оффшоров? С клиентуры? А может, лучше с брокеров? Но где, в каких компьютерных закоулках она должна их искать? А главное, ее решимость – гасла. Еще быстрей, чем нарастала только что. Наблюдать, подсматривать – противно. Но заползти в его дела и вскрыть потаенные файлы – физически страшно. Как проткнуть себе вену. Не коротко, резко надрезать, а именно с усилием проткнуть. Навела компьютерную стрелочку на цель, гладишь указательным пальцем клавишу «Enter», а кожа на сгибе локтя будто ощущает тяжесть кислого железа, пульсирует; надавишь – и брызнет горячим… Так и сидела, смотрела в экран, водила мышкой по рабочему столу. Пока глаза не углядели сами – «Ежедневник». Вот он, в уголке. И тут уж удержаться было невозможно; это не дела, а личное; на личное она имеет право.