Вера Юдина - Человек под маской дьявола Страница 11

Утром Генрих впервые, после долгого молчания, вызвал меня к себе. Я вошла, и не скрывая своего презрения посмотрела ему прямо в глаза. Он не вздрогнул, и не подал вида, что это как-то стесняет его или раздражает. Он поднялся мне на встречу, сложил руки за спиной, медленно приблизился и остановился в двух шагах. В привычном для себя повелительном тоне он произнес:

— Завтра мы уезжаем в Варшаву.

Я опешила.

— Что значит мы?

— Я не могу оставить тебя здесь. Ты едешь со мной.

— Я никуда не поеду. — Решительно заявила я, четко выделяя каждое слово.

Он даже не воспринял мои слова в серьез.

— Я даю время до завтра, собрать свои вещи. Завтра утром, мы выезжаем. Можешь идти.

Как мне хотелось в тот момент, наброситься на него, и исцарапать его нахальное лицо. Кровь закипала у меня в жилах, к сердцу подкралась ярость и злость, мне хотелось растерзать этого холенного и напыщенного изверга, и всадить нож в его черное сердце. Но понимая всю бессмысленность моих желаний, я собралась с силами, развернулась и вышла.

«Бежать… Бежать, в лес, к партизанам… Они спасут… они помогут… укроют и после дотянуть до конца войны. Ведь когда-нибудь этот кошмар закончится… Почему я бежала раньше?» — так я думала, собираясь в дорогу.

Я уже уложила свои скромные пожитки: три платья, одни чулки, две пары летней обуви, и несколько косынок, и собиралась незаметно выскользнуть из комнаты. Но едва я открыла дверь, как столкнулась нос к носу, с ухмыляющимся от удовольствия Рихардом. Он быстро выхватил у меня из рук чемодан.

— Выезжаем завтра утром. Пока отдохни, — бросил он, и быстро захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

Я даже опомниться не успела и понять, что произошло, когда услышала как в замке щелкнул ключ. Меня заперли. Тогда я бросилась к окну и начала с отчаянием биться в деревянные доски, приколоченные перед зимой, в целях защиты от сквозняков. Вскоре руки мои были в заусеницах, ногти стерты в кровь, но я продолжала. Я не кричала, не плакала, я билась словно птица в закрытое окно. Однажды в детстве, мы с сестрой наблюдали картину: маленькая птичка залетела в подъезд нашего дома, кто-то ради шутки закрыл окно, и несчастное создание, с отчаянием и упорством, раз за разом влетало в намытое до прозрачности стекло. Помню я кричала, и плакала. Соня побежала за стремянкой. Мы хотели открыть окно. Птица в это время продолжала свои отчаянные попытки. Она уже сбила в кровь клюв, удары становились менее напористыми, силы покадили ее, и вдруг она в последний раз ударившись в стекло, замерла, и с расправленными крыльями упала к моим ногам. Я подняла несчастное создание на руки, завернула в свой шелковый, носовой платочек, и мы с сестрой похоронили ее за домом, в тихом парке, под старым кленом. Сейчас я напоминала себе эту птицу. Но если я убьюсь, кто похоронит меня? Кто заставит весь мир вспомнить имена безвинно погубленных людей. Моей сестры, Измайлова, Сары и ее матери. Той забавной девочки из гетто, что несмотря на тяжелые времена, каждое утро упорно причесывала и заплетала свои волосы в косы, той семьи, из дома напротив. Кто расскажет миру, что несла в себе настоящая война с Германией. Я остановилась. Села на пол и спрятав голову в колени, заплакала. Меня ждала Варшава…

8. Варшава.

Жизнь ничего не дает бесплатно,

и всему что преподносится судьбой,

тайно определена своя цена.

(С.Цвейг)

На следующее утро, мы покинули Смоленск. На машине доехали до берега Днепра, пересели на паром и отправились в Киев. Во время путешествия, Рихард не спускал с меня глаз. Не смотря на то, что жила я в отдельной каюте, мой сторож всегда знал о каждом моем шаге. Он следил за мной словно хищник следит за своей жертвой. С того дня, я перестала быть прислугой Генриха, я стала его гостей. Многое изменилось, едва мы покинули Смоленск. Теперь ужинали мы за одним столом. Вечерами он позволял мне проводить время в его компании. Он читал книги и курил сигареты, а я молча наслаждалась прохладой свежего воздуха.

Когда паром причалил в порту Киева, я с ужасом обнаружила, что вместо великого города, красовавшегося на почтовых открытках — сейчас лежат серые развалины, над которыми витают облака ядовитого дыма. Киев был мертв.

Проезжая по городу, я увидела уже знакомую мне картину. Сотни нечастных, затравленных и сломленных людей, с отличительными нашивками на одеждах, безропотно собирали оставшийся после бомбежки мусор. На них нельзя было смотреть без боли, и я отвернулась.

Генрих заметил это, и усмехнулся.

— Что же ты, Анни, отворачиваешься? Разве они не такие же несчастные, как те которым ты всегда помогала? Или может они другие? Пахнут иначе?

Он намеренно провоцировал меня, но я сдержала слезы. Повернулась к Генриху и с улыбкой, словно пророчество, ответила:

— Однажды вы все ответите за свои преступления. А я обязательно приду, чтобы плюнуть на твой труп!

За моими словами, последовал легкий удар в лицо, вновь губа лопнула и появилась кровь. Но вместо того, чтобы испугаться, я, продолжая смотреть ему прямо в глаза, облизнула раненную губу, и демонстративно проглотила капли собственной крови. Он замер, с удивлением взирая на меня.

— Когда-нибудь ты поймешь, что я не желаю тебе зла, Анни. Это не наша война, ни твоя и ни моя… Я всего лишь выполняю приказ. — Сухо ответил он, и отвернулся.

Позже он часто произносил эту фразу: «Я выполняю приказ». Словно она оправдывала все его преступления.

В Киеве мы пробыли ровно один день. К вечеру холенный офицер СС доставил в наш дом пакет, в котором оказались красивые платья, осенних тонов, сшитые по последней моде. Я таких прекрасных платьев прежде не видела. Несколько пар чулок, теплых и ажурных, красивое шелковое нижнее белье, пара туфель и шляпка. Все было моего размера. Я знала, что это подарок Генриха, но даже не подумала благодарить его за великодушие. Я не собиралась носить эти вещи, но тем же вечером, предупреждая мой протест, Рихард забрал все мои платья и унес. Он даже не погнушался сорвать с меня хлопковое белье. У меня оставался выбор либо носить подачки Генриха, либо ходить нагишом. Проявив благоразумие, я выбрала первое.

Утром мы сели на поезд до Варшавы. На станции было многолюдно, несмотря на трудное время переживаемое нашей страной, люди куда-то умудрялись уезжать.

Генрих пожелал, чтобы я разместилась с ним в одном купе. Я не стала спорить. Мне вообще на тот момент было все равно, что будет со мной происходить. Я научилась безропотно принимать повороты судьбы, решив, что самой главной моей целью останется — выжить, и дождаться окончания войны. Я жаждала увидеть как меч упадет на головы этих извергов, и Генрих был моим самым главным врагом. В путешествии Генрих все чаще одевал свою маску, безразличного и хладнокровного Дьявола. Хотя больше не срывал на мне свой гнев, даже если я ненамеренно умудрялась оскорбить его.

Один раз я отказалась принимать пищу, тогда он надменно улыбнулся и сообщил:

— Если ты не прекратишь, я позову Рихарда и он накормит тебя насильно.

Сдерживая негодование, я все же сдалась.

На пути в Варшаву, я впервые увидела состав, один из тех, о которых после войны столько говорили, но тогда я не знала о его истинном предназначении.

Мы остановились на промежуточной станции нашего следования, всего лишь на несколько минут, но мне хватило этого времени, чтобы в окно увидеть стоящий напротив нас наглухо закрытый вагон, предназначенный для перевоза домашнего скота. Сквозь узкие щели, не моргая, на меня смотрели несколько сотен пар человеческих глаз. Мне стало жутко. Я руками прильнула к окну.

— Кто эти люди? — спросила я у Генриха.

Он оторвался от газеты, и безразличным тоном ответил:

— Заключенные.

— Куда их везут?

— В трудовые лагеря.

Мне стало страшно. Трудовые лагеря, звучит как каторга, как погибель. Если им не грозит опасность, почему тогда едут они как скот?

— Их убьют? — почти шепотом спросила я.

— С ними ничего случится, Анни. — спокойно ответил Генрих.

Я не знаю, намеренно ли он солгал мне тогда, или на самом деле не имел представления о ситуации сложившей на тот момент в оккупированных Германией странах, но я не стала больше спрашивать его. Когда наш поезд тронулся, и замелькали вагоны жуткого состава, я с ужасом отметила количество приговоренных к заключению людей. Сотни, тысячи любопытных глаз, провожали меня с отчаянием и грустью. Всего было около тридцати вагонов, на каждом из них белели трехзначные цифры.

— Им страшно… — еле сдерживая свой собственный страх, сказала я.

— Идет война, Анни, сейчас всем страшно. — Ответил Генрих, и отстранив меня от окна плотно закрыл штору.

Наш поезд набирал скорость, а у меня перед глазами, все еще стояли образы несчастных людей, загнанных в тесные и душные вагоны, словно они были животными.