Павел Шестаков - Всего четверть века Страница 11

Понятно, что при таком образе жизни Вова не мог быть отличником, однако и двоечником быть не хотел, и выработал к школе отношение, которое хохмач Олег называл разумной тратой умственной энергии. Вова был сознательным троечником. Не из тех, кто едва за двойку перетягивает, а твёрдым, устойчивым, добросовестно осваивавшим минимум знаний, положенных по программе. Никто не помнит, чтобы Вова превзошёл этот законный уровень. Однажды только новенькая, совсем молодая преподавательница логики хотела ему четвёрку поставить, чтобы поощрить, но Вова попросил скромно:

— Поставьте лучше «три».

— Почему? — удивилась учительница.

— Чтобы общую картину не нарушать, — логично пояснил Вова.

Картина была, действительно, цельной. Вова умудрялся удивительно ровно относиться ко всем предметам. Не было у него ни предпочтительных, ни ненавистных наук. Любой предмет осваивал он в пределах проходного балла. Даже литературу Вова учил только по учебникам, произведений же не читал. А между прочим, сколько таких, что прочитали из-под палки, а потом всю жизнь думают, что Пушкина и Толстого знают… Вова хоть иллюзий избежал!

В конце школьного курса в домашней жизни Вовы произошло несчастье, которое обернулось, однако, большой пользой. Мать его посадили в тюрьму. Разоблачили артель, где она работала, и вскрылось там многое, не дозволенное законом. Вова уверял, что на мать возвели поклёп и спихнули, пользуясь её темнотой и болезнью, чужие грехи, но суд решил иначе и вынес обвинительный приговор. Туберкулёзная мать была направлена в специальную колонию с облегчённым режимом и полезным питанием, расположенную неподалёку от города, в сосновом бору, попала под систематическое наблюдение врачей, и вскоре состояние её заметно улучшилось.

Вова прямо нахвалиться не мог:

— Да её, ребята, не узнать! Она там толстеет, честное слово!

Все мы были рады за Вову, а сам он случившуюся перемену в жизни успешно использовал и поступил в мединститут на санитарно-гигиенический факультет, куда ребят брали с тройками.

В институте Вова проучился недолго: военно-медицинская академия, где слушателей не хватало, пригласила институтских студентов вступить, так сказать, под знамёна. Вова откликнулся и вступил, что оказалось ему очень кстати, военных медиков гораздо лучше обеспечивали материально.

Так мы на время Вову потеряли из виду, он уехал в академию и только изредка присылал короткие письма Олегу, с которым был ближе, чем с остальными. От Олега мы и узнали о чудесных переменах в судьбе некогда остро нуждавшегося Вовы Рыбака. В изложении Олега история эта выглядела феерически, тут-то он прибавлял, несомненно, ибо лаконичные, написанные по принципу сохранения энергии сообщения Вовы оставляли большой простор для творческого домысла. Несомненной истиной было лишь то, что наш Вова сумел понравиться и получить руку дочери генерала, да не простого, а многозвёздного. Папа-генерал благословил счастливую чету, подарил молодым машину «Победа» и якобы в зяте души не чает. Живёт Вова теперь в Хосте, на генеральской даче, и по совместительству служит в санатории Министерства обороны.

Позже Олег сам побывал в Хосте и виделся с Вовой, который, по его словам, стал светским человеком, ходит в белых штанах, играет в теннис, но друзей не забыл, нос не задирает и даже признался Олегу, что временами тоскует по прежней простой жизни и тогда уходит в море на генеральской яхте и ловит кефаль.

Вот этот-то Вова Рыбак собственной персоной появился в городе перед Новым годом, чтобы забрать на черноморскую дачу старушку мать, излечившуюся в заключении и давно освобождённую. Понятно, что он охотно примкнул к нашей праздничной компании. По случаю зимы Вова был, разумеется, не в белых брюках, но отпечаток новой жизни просматривался невооружённым взглядом. Вечно втянутые щёки Рыбака, да и не они одни, округлились, и весь он приятно благоухал. Однако нос Вова в самом деле не задирал, так только, вскользь упомянул известных военачальников, которые с тестем его на короткой ноге и к нему, Вове, тоже снисходят отечески. И ещё Вова принёс замечательный зарубежный фотоаппарат, чтобы запечатлеть всех нас на память в канун Нового года, и запечатлел, но снимков не прислал, хотя и обещал.

Итак, был Вова.

Кто же был из подлинно новых?

Протеже Лиды. У Лиды уже появилась черта, которая развилась с годами, — покровительствовать неустроенным девицам с художественными склонностями. Всех их мы и запомнить не могли, называя по роду склонностей — артистка, солистка, пианистка и так далее. На этот раз в фаворитках-протеже ходила студентка театрального училища. Конечно, как и все студентки-артистки, наша тоже мечтала о славе и любви, но мечту берегла, а в обиходе играла современную девушку, то есть не отказывалась от лишней рюмки и много курила, тогда как ей нужно было побольше есть. Лида её подкармливала по возможности, однако артистка есть почему-то стеснялась.

Кто же ещё?

Вот досада! Выскочило. Зная Лиду и её призвание к гармонии, я не могу представить на встрече восьмого мужчину. Значит, была женщина. Но кто, хоть убей, сейчас вспомнить не могу. Может быть, потом всплывёт? Всплывёт, я думаю…

О последней женщине я не упоминал сознательно. Это была Зина, будущая жена Игоря, а тогда просто медсестра из больницы, куда он был направлен по назначению. Я ведь ещё не сказал, как его судьба сложилась.

Конечно, в эти годы Игорь испытал больше всех. Но вёл себя, как и положено человеку, в чьих жилах течёт мужественная кровь. Ясно, что о морской карьере думать больше не приходилось. Как он сам сказал позже с горькой иронией, «времена Джона Сильвера прошли». Что он почувствовал, когда понял и осознал это, передать не берусь. Такое пережить нужно, в пересказе не прозвучит. Да и пересказать, если честно, то нечего. Игорь о своей беде говорить не любил и не говорил. И мы спрашивали мало. Что тут спросишь? «Тяжело тебе?» Ясно, что тяжело, а насколько, и представить невозможно, и помочь невозможно. Знали мы его характер, знали, что Игорь из тех людей, кому сочувствие жизнь не облегчает, напротив, дополнительную нагрузку взваливает, как бы распространяя несчастье и на других. Поэтому ношу свою нёс он один, избегая и лишних встреч и разговоров. К телефону всегда мать подходила и отвечала всегда одинаково:

— Игоря нет.

— А будет когда?

— Не сказал.

Однажды только сказал мне:

— О чём говорить? Жаловаться не хочу, а бодряка изображать тем более.

Сначала мы, конечно, некоторую обиду испытывали, но потом его поняли и право взять весь огонь на себя признали. И как дальше жить, решал он один. Решил стать хирургом и нам пояснил полушутливо, не вдаваясь в муки выбора:

— Нужно ж кому-то людей штопать. Люди-то глупы, в трамваи на ходу прыгают. А заштопаешь, и ума прибавится. Несчастья-то, как Николай Васильевич Гоголь друзьям писал, нам полезны… Не всем, конечно…

Так мы в самостоятельную жизнь пошли, а Игорь снова в студенты. Это, естественно, нас тоже отдалило, тем более что, закончив институт с отличием, выбрал он не ординатуру, а дальний район. И вдруг неожиданно появился к празднику и, к общей радости, согласился встречать Новый год вместе.

И Зину с собой привёз. По виду очень обыкновенную девушку, скованную немного непривычной обстановкой. Оживлялась она только когда помочь в чём-то требовалось за столом или на кухне, а так помалкивала больше и даже с Игорем говорила мало. Посмотрит на него, он в ответ улыбнётся, и всё они поняли, без слов обошлись.

Правда, в начале вечера Зина невольную бестактность допустила. Не разобралась сразу в новых знакомых и приняла Лиду за жену Сергея. Сказала ей на кухне:

— Ваш муж ножи на стол просит.

Лида глянула, убедилась, что ошиблась Зина и, подавая ножи, пояснила спокойно:

— Он вовсе не мой муж.

Зина смутилась.

— Извините, пожалуйста. Я ведь в первый раз с вами… А кто ж его жена?

— Его жены нет.

И видя, что Зина не совсем её поняла, добавила:

— Разве вам Игорь не говорил? Жена Сергея на Севере.

— В командировке?

— Она книгу пишет.

Теперь, когда время всё завершило, а точнее, отрубило и Веры давно нет в живых, можно сказать о ней больше, чем сказала Лида Зине, хотя и она тогда уже больше знала, чем говорила. Но не всё, что знаешь, осмыслить, правильно понять можно. И кто кому внушил, что Вера необычная, не такая, как все, что ей не рядовая доля предназначена — она нам или мы ей, — я, например, до сих пор понять не могу. Во всяком случае, мы её выделяли искренне, не сомневаясь, что если и быть кому из нас известным и даже знаменитым, то это, конечно, Вере, которая пишет необычные стихи. А оказалось не так…

К чести Веры нужно сказать, что когда вдруг поэзия, о которой мы прежде не подозревали, стала широко известной и наряду с хрестоматийными открылись и другие блестящие имена, а с ними и другой, новый вид на всю нашу поэтическую литературу, Вера сразу сумела честно и жёстко оценить свои стихи, хотя они, как я подозреваю, были и не хуже, чем у иного члена Союза писателей.