Андрей Матвеев - Случайные имена Страница 11

— А она, само собой, ничего другого не могла придумать, как приехать сюда! — с мрачной экспрессией закончил я.

— Вот именно, — многообещающе улыбнулся мне Сюзанна.

На этом мы с ней и расстались (встреча с незнакомкой была назначена на вечер), и я по обыкновению отправился…

Но тут необходимо пояснить, что, поскольку обещанная женой неделя грозила обернуться тремя (таким был срок путевки), я начал уже тосковать, но вдруг обнаружил маленькую лодочную станцию и каждый день после обеда стал на два–три часа уходить кататься на лодке. Это привнесло в мое пребывание на озере подобие смысла, ибо было одним из тех немногочисленных занятий, что доставляют мне истинное наслаждение в жаркий летний день (спокойная черная вода, размеренная работа веслами, без всплеска, то есть почти без всплеска, ведь совсем — невозможно; стрекоза, неподвижно застывшая над водой в нескольких метрах от лодки; внезапно скользнувшая по поверхности большая рыбина, скользнувшая и исчезнувшая (так и хочется добавить — как фантом); гибкие плети кувшинок, звенящая тишина, невесть откуда залетевшая бабочка–шоколадница (она же траурница, большая темно–коричневая бабочка с ярко–желтой окантовкой крыльев, ничего экзотического, обыкновенный призрак надвигающейся осени) да где–то высоко в небе точкой застывший то ли сокол, то ли ястреб — мгновенная остановка и сердца, и памяти), а то, что доставляет наслаждение, никогда не приедается!

В тот день я, как обычно, неторопливо греб с полчаса и уже предвкушал минуту, когда лодка уткнется носом в берег, я выпрыгну на песок и разомну затекшие ноги, а потом пойду бродить по берегу, не стараясь открыть ничего особого (это невозможно), просто еще один случайный и прелестный пейзаж, внезапно представший взору: горы, уходящие в небо, сине–зеленая стена сосен, елей и лиственниц с изумрудными вкраплениями травяного ковра у озера, сменяющегося бурыми и дымчато–серыми проплешинами мха на таких же бурых и дымчато–серых скалистых склонах. Всю последнюю неделю я собирал эти маленькие пейзажики и складывал их в один большой, как бы играя в чудесную и успокаивающую душу и сердце мозаику, почти беззвучную (беззвучная мозаика — согласитесь, что в этом есть нечто). Но тут опять Парки (они же Мойры, но сколько можно упоминать на этих страницах мифические порождения древних и затуманенных ужасом существования душ?) вмешались в ход и времени, и событий — с берега ударил мощный шквал ветра, озеро словно взбесилось, причем — да, все это произошло действительно внезапно, минуту назад меня окружала блаженная тишина, но вот она повергнута в прах, солнце скрывается в мглистой пелене тумана, черная клокочущая вода бьет о борта лодки, стараясь захлестнуть и мое суденышко, и меня, капли воды попадают в лицо, но это уже не капли, а целые потоки, которые гонит внезапно поднявшийся ветер, и я понимаю, что до берега мне (хотя он уже различим, рукой, что называется, подать) не доплыть, надо поворачивать обратно и все так же — около береговой линии, плыть назад, к пансионату, ведь навряд ли смогу я пересечь озеро по прямой: захлестнет, перевернет лодку, утянет на дно.

Вслед за ветром начался дождь, тяжелый, плотно хлещущий дождь. Я моментально промок, но страха, настигшего меня с первым порывом ветра, больше не было, наоборот, мною овладела непонятная радость, я греб сильно и уверенно, понимая, что ничего ужасного не произойдет, вот только жаль не увиденного пейзажа, но еще не вечер, думал я, будут завтра и послезавтра, и кто может помешать мне окончательно сложить свою прелестную мозаику, свести ее элементы в один, подобрать смальту к смальте, камушек к камушку, травинку к травинке, волну к волне, ветер утихнет, дождь кончится, снова выглянет солнце, а пока надо грести, лодка со скрипом переваливается на очередную волну, берег, что был по правую руку, когда я плыл туда, оказывается по левую, но это уже совсем другой берег, серый и мрачный, с тревожно уходящими в неизвестность скалами, издающими ревущие и отчего–то утробные звуки. А вот и тот пляжик, на котором однажды я увидел прелестную картинку — загорающую обнаженную женщину, бело–нежное тело на мельчайшем смугло–желтом песке. Ни песка, ни женщины, но что это, кто кричит: «Помогите!»?

Замечательный поворот сюжета!

Кто из нас не мечтает хоть раз в жизни спасти таинственную незнакомку? Кто из нас, мужчин, в свои юношеские романтические ночи (если, конечно, вы были подвержены приступам романтизма) не создавал вымышленные картины таких вот встреч–спасений, не бросался в поисках неведомой красавицы в самую гущу злых и смрадно–зеленых тропических джунглей, не прыгал с самолета, не рвался очертя голову в бушующие языки пламени, не вступал в схватку то с мафией, то с пиратами, оставаясь на самом деле простым обитателем скучного и малахольного мира, говорить о котором на полном серьезе нет никакого интереса, как для многих нет интереса и жить в нем, хотя последнее — увы — зависит уже не от них.

Что же до меня, то — признаюсь — я в полной мере отдал дань подобным юношеским (а может, что и подростковым — ведь прошло слишком много времени) грезам, впрочем, сейчас лишь случайно попавшая в руки фотография напоминает о той поре, но уже не с ностальгией всматриваюсь я в странное, что–то мне смутно напоминающее лицо, а с изрядной толикой холодного любопытства: Боже, неужели это был я?

А значит, и грезы остались там, где и юноша (подросток) с фотографии, и неполученный Хугер интересует меня гораздо больше, чем все красавицы и пираты мира, вместе взятые, какие красавицы, какие пираты, когда тебе почти сорок и если что и ждет впереди — то лишь странная линия судьбы, в которую внезапно так неумолимо стала вмешиваться твоя же собственная жена, носящая загадочное и смешное имя Сюзанна, хотя на самом деле зовут ее совсем не так (вновь упомянем зеркально мелькнувшие «с» и «н»), но это не играет никакой роли, как, собственно, и вся задуманная ею интрига, ведь конец ясен, стоит лишь мельком взглянуть на левое запястье, как сразу понимаешь, на чьей стороне победа.

Понимаешь, но подгребаешь к берегу, несмотря на. то, что ветер и волны не дают тебе этого: к пляжику не подойти — шмякнет лодку о корягу или камень, пробьет днище, сюда, кричу я отчаявшейся и напуганной незнакомке, идите сюда! Она входит в воду, и вот я уже протягиваю ей руку, помогая влезть в лодку.

— Садитесь! — кричу, стараясь переорать шум воды и грохот ветра. — Садитесь! — А сам начинаю грести еще сильнее, стараясь поскорее добраться до той тихой бухточки, на берегу которой уютно светит огнями пансионат со странным для наших мест названием, будто сошедшим со страниц уже упоминавшегося англоязычного романа.

Незнакомка садится на корму, но первая же окатившая волна заставляет женщину перебраться на нос, чудом сохраняя при этом равновесие. Теперь я не вижу ее, а лишь чувствую, что больше я в лодке не один, но — по правде говоря — меня это мало волнует, главное — добраться до берега, ведь осталось совсем немного, да и ветер стихает, и дождь — судя по всему — подходит к концу, ибо из ливня он превращается в скучный серый дождичек, мрачно сеющий с неба. Самое смешное в этой ситуации то, что я вдруг понимаю всю неправдоподобность юношеских (добавим: и подростковых) грез, когда даже такой незначительный штрих, как реальный дождь с ветром на небольшом горном озере, полностью разрушает очаровательную картину романтического спасения, то есть делает ее ложной и показывает всю иллюзорность подобного, проще говоря, сама ситуация убивает весь романтизм, ибо нет времени даже познакомиться, как, в общем–то, нет и желания, главное — совершенно верно, добраться до места и поскорее надеть на себя что–нибудь сухое.

Но дождь прекращается, как прекратился и ветер, лодочка уверенно входит в бухту, на берегу которой (что более чем естественно) уютно светят огни пансионата, вдруг ставшего для меня долгожданным домом. Руки болят от весел, я замедляю ход лодки и пытаюсь перевести дух.

— Спасибо, — слышится из–за спины, — большое спасибо, я уже не надеялась, что выберусь.

— Как вас туда занесло? — не поворачиваясь, спрашиваю я.

— По кромке, почти по воде, иначе не пройти, но когда пошла волна, то идти обратно стало невозможно, и я испугалась.

— Ладно, — говорю я, — все хорошо, что хорошо кончается, — и вновь берусь за весла, стараясь плавно и пристойно подгрести к пирсу, на котором уже маячит смугло–загорелый коротыш–лодочник, явно переживший несколько неприятных (мягко говоря) минут.

Нос лодки тыкается о доски настила, я вспрыгиваю на пирс, подтягиваю суденышко за цепь и закрепляю ее замком, снимаю и передаю перепуганному мужичку весла, а потом поворачиваюсь и протягиваю спасенной (даже говорить подобное смешно) незнакомке руку. Она с благодарностью опирается на нее и вылазит (именно что вылазит, то есть тяжело переваливается через борт и неуклюже встает на доски настила) из лодки. На ней майка и шорты, насквозь мокрые. В иной ситуации это дало бы мне повод оценить и описать ее фигуру, создав из ничего плавную крутизну бедер, тяжелую (или напротив — легкую) полноту стана, обыграть хорошо заметные пипочки сосков, резко торчащие на замерзшей до пупырышек груди, затем перейти к описанию роста незнакомки, скользнув пристальным и внимательным взглядом по ее ногам (длинные или чуть коротковатые, полные или худые, красивые или так себе, впрочем, последние можно не заметить), оставив напоследок лицо со спутанными и мокрыми (а как иначе?), потерявшими всю прелесть и блеск (черные? каштановые? пепельно–серые? — отошлем читателя к следующей главе) волосами и с глазами, в которых за испугом стал неразличим цвет, хотя для женских глаз он имеет такое же значение, как — скажем — название для той книги, что я сейчас пишу.