Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста Страница 11

Лейтенант смахивала на девушку из "Советской Киргизии": одного примерно возраста, обе заняты делом мужским, та ― матрос, эта ― милиционер, та ― в тельняшке и кепке, эта ― в милицейском берете, лихо нахлобученном на голову ― во всем этом ощущалось подчеркнуто-гордое. Мысль, следуя еще неясной логике, перенесла меня в Приозерье: я увидел себя в матросской каюте, в обществе двух "смерчей" ― матери и дочери... Старшая, выражая непонятную признательность, порывисто целовала мою руку... Младшая кого-то напоминала, тогда я пытался вспомнить, кого ― все тщетно. И вот в РОВД, слушая разговор лейтенанта с настырным аксакалом, я неожиданно вспомнил георгиевскую пристань военной поры, на борту "Советской Киргизии" ― женщину в тельняшке. Женщина пыталась сдержать напиравшую людскую стихию. "Назад! Назад!" ― в отчаянии "пароходная тетя" старалась перекричать толпу... Конечно же, младшая в каюте напоминала женщину в тельняшке. "Значит, Серафима Устиновна и женщина в тельняшке ― одно лицо! Ведь как просто! ― думал я, ― в каюте я интервьюировал знаменитую "Пароходную Тетю"! Серафима Устиновна ― Пароходная Тетя!

Отсюда, со второго этажа, двор РОВД ― как на ладони. На территорию въезжали и выезжали милицейские машины. По ту сторону двора, вдоль длинного одноэтажного строения прошествовал взвод милиционеров-курсантов. Курсанты скорее всего попали сюда впервые ― чувствовалось это по тому, как многие из них, любопытствуя, завертели головами. Разглядывая происходящее во дворе, я почему-то подумал о Пароходной Тете - то было несколько минут, когда грустные размышления о племяннике стали затихать.

Рука Рахманова легла на плечо:

― Читай, ― он протянул вдвое сложенный листок бумаги ― заявление лоточницы в милицию.

― 17 блоков "Комуза" (51 руб. 00 коп.), ― читал я вслух, падая духом. ~ 20 блоков "ВТ" (100 руб.)...

― Ну, ну, дальше.

― 21 плитка шоколада "Соевые" (21 руб.).

― Итого?

― Трудно поверить.

― Мне почему-то на язык просится другое слово ― стерва! Хочешь знать, почему? ― но Рахманов не стал ожидать ответа. ― С ходу не скажу. Вот встречусь с ней, попробую разобраться. Рубану с ходу: "Почему? Не многовато ли, сеньора?" Посмотрю внимательно в глаза.

Вот так, ― он, пародируя себя, смешно и долго взглянул на меня, ― предложу не ломать комедию. Так и скажу: "Перестаньте ломать комедию!.." Призову к благоразумию. Оставить на ночь в дырявой коробке блоки дефицитнейшего "ВТ"?! Да его во всем городе с огнем не сыскать! Не к лицу, скажу, вводить в заблуждение милицию. Некрасиво путать жанры. Трагедию с комедией. Дай-ка шпаргалку. Рахманов нахмурился. От шутливого тона не осталось и следа:

― Сто семьдесят два рубля ― не фунт изюма. Преувеличено ― это очевидно.

― Что толкнуло ее на это?

― Подлость, ― ответил Рахманов. ― И не все ли равно, Додик, что движет подлостью ― жадность, стремление нажиться или что-то похлеще. Знала ведь, что расплачиваться придется пацанам ― ан, нет, спокойненько, не задумываясь, толкнула в пропасть.

Казалось, что его убежденность в том, что ребята попали в "лужу", а не в "трясину", держалось не только на вере в чистосердечное признание тех ― думалось, что Рахманов располагал чем-то более важным, думалось, что он откопал какой-то существенный факт в пользу ребят и до поры до времени таил в себе, не рискуя оглашать.

Убежденность Рахманова передалась и мне. Теперь и я, уверенный в лживости заявления лоточницы, полагал, что ребята угодили в "лужу" и что выбираться из нее, задача, к счастью, посильная.

― Это ― цветочек в букете дерьма. Но ближе к делу, ― говорил Рахманов. ― Мы попросим забрать заявление, ― он потряс бумажкой, ― вернем должок ― 18 р. 10 к. и ни копейки, повторяю, ни копейки сверхположенного. Почему мы поступили так, а не иначе? Отвечаю. Потому, дорогой, что огласка ребятам абсолютно ни к чему ― охламоны, ― он сделал паузу, ― только-только начинают жить. Не прав я? Ну, да, конечно, с чего бы тебе возражать мне ― ведь ты, дорогой писака, лицо заинтересованное.

Мы с Рахмановым остались одни. Женщина-лейтенант и желчный аксакал исчезли. Вот так: стояли перед глазами и исчезли, а я по инерции говорил тихо, полушепотом.

― Предположим, она забрала заявление, ― я взглянул вопросительно на собеседника.

― Тогда дело закрывается. Ребята отделываются испугом.

― А если не захочет?

― Кто? Чего?

― Лоточница. Забрать заявление.

― Исключается, ― сказал Рахманов. ― Она не настолько глупа, чтобы оставлять в милиции липу ― не в ее интересах это. Впрочем, поживем ― увидим...

ГЛАВА III. ПОБЕГ

"ЗА КИЗЯКАМИ". Мы с Жунковским возвращались домой с мешками, набитыми кизяками. Завернули в лог. В одном из ответвлений лога, неподалеку от заброшенной избушки, увидели человека ― тот сидел, подбрасывая в костер сучья. Человек, услышав за спиной шум, обернулся. Секунду-другую глядел на нас настороженно. Впрочем, тревога тут же исчезла, и незнакомец ― а это был пацан, примерно наших лет, ― продолжил свое занятие. Мы, согнувшись под тяжестью мешков, замерли у костра. Пацан извлек из золы несколько картофелин, обжигаясь, стал есть.

― Ну, что уставились? ― произнес он, усиленно дуя на картофелину.― В ногах правды нет, не слышали? Подсаживайтесь или... мотайте своей дорогой.

Мы опустили мешки на землю, переглянулись, присели.

― Налетайте, ― пацан подвинул дымящиеся картофелины. За день мы успели по-настоящему проголодаться. А тут - картошка! Пацан вытащил из горячей золы еще несколько клубней.

― Вкусно, ― сказал он, не то спрашивая, не то утверждая, и, не дождавшись ответа, добавил: ― Ворованные.

Я на миг заколебался, Жунковский, тот даже отдернул руку, будто уколовшись об острое.

― Смотри, ― усмехнулся пацан, ― задело, значит, сытые. Что выкатил фары? Не приходилось шамать ворованные?

Я устыдился, неуверенно взял клубень, обжегся, перекинул несколько раз с ладони на ладонь.

― А ты, чистюля? ― пацан повернулся к Жунковскому - тот сидел, устремив взгляд куда-то в сторону. ― Шамай! Бесплатное!

― Я не чистюля, ― робко огрызнулся Жунковский.

― Разве у ворованного вкус отличается от неворованного? ― полюбопытствовал пацан.

Жунковский растерялся, робко взял картофелину.

― Там ее куча, ― пацан показал наверх, за склон лога, где располагались картофельные поля. Он пристально посмотрел на Жунковского, задержав взгляд на сорочке, на шортах ― Жунковскии смахивал на городского мальчишку довоенных лет из благополучной семьи, и только облупленный нос, цыпки на ногах делали его схожим со здешними пацанами. На незнакомце висело нечто среднее между халатом и плащом; захудалось халата-плаща, пятна грязи на лице, шее, руках и ногах ― все говорило, что пацан бродяжничал.

― Давайте знакомиться, ― предложил пацан. Он вытер руку о халат-плащ. ― Вы здешние?

― Ага.

― Я так и подумал. Ромка.

Назвал себя и я, следом, поколебавшись, покраснев,― Жунковскии.

― А в мешках что?

― Кизяки.

― А это? ― Ромка показал на стебель сурепки, торчавший за пазухой у меня. ― Шамовка?

Мы, очистив кожуру со стебля, угостили его, дружно захрумкали.

― Этого дерьма сколько хочешь, ― заключил Ромка, ― не пережуешь всего.

Но сурепка все же ему понравилась, похвалил он и чымылдык ― маленький сладкий клубень.

― Ты откуда? ― осмелился спросить Жунковский.

― Из войны, ― сказал Ромка, не задумываясь.

С тех пор, казалось, минула вечность, а в памяти из потаенных глубин, нет-нет да и чиркнет Ромкино "из войны". Произнес бы мужчина, бывалый солдат ― дело другое, но в том-то и речь, что сказано было пацаном.

― Где живешь?

― Везде, ― увидев на наших лицах нечто среднее между удивлением, недоумением и завистью, Ромка уточнил: ― Где придется.

Потом вытащил перочинный нож, предложил сыграть в "ножичка", ловко подбросил нож ― тот вертикально вонзился в землю, бросил еще ― и снова удача, еще, еще... Приложил острие ножа к локтю, крутнул пальцем по тыльной части рукоятки ― нож, описав дугу, вонзился в землю, еще, еще. Нож пошел по кругу.

― Сегодняшние мои аппартаменты, ― щегольнул Ромка, нажав на "аппартаменты".

― Что? Как? ― заволновался я.

Жунковский, изготовившись крутнуть ножичек с колена, замер в ожидании ответа.

― Значит, спальная комната, ― Ромка небрежно показал примятую охапку сена под развесистым кустом шиповника.

― Не страшно.

― Это пусть нашего брата побаиваются.

― Ночью жутковато одному...

Ромка всем телом подался в сторону, сплюнул, от резкого движения распахнулся борт халата, обнажив голое тело, давно не знавшее мыла « он смутился, поспешно закутался, голос предательски задрожал.

― На спор ― могу переночевать на кладбище! ― он протянул мне руку.

Спорить ни я, ни Жунковский не стали, потому что не было и капельки сомнения в храбрости и решимости пацана.

Он завязал нож за веревочку изнутри халата.

― Мы принесем тебе поесть, ― сказал Жунковский.