Франсуа Мориак - Конец ночи Страница 11

Вновь обретя полную непринужденность, она говорила совершенно спокойно. И хотя слова ее были вполне вразумительны, у нее создалось впечатление, что они не доходят до сознания юноши; продолжая говорить, она приглядывалась к нему, старалась уяснить себе, отчего он кажется ей таким странным. Она заметила, что у него слегка раскосые глаза; этот недостаток придавал его, в общем, довольно обычной физиономии своеобразное обаяние, а взгляду какое-то мутное, как бы пьяное выражение. Когда Тереза сказала ему, без излишней скромности, но и не подчеркивая его бестактности: «Вы разрешите мне сесть?» — он, неловко извинившись, придвинул к ней кресло, предварительно убрав с него пальто, грязную рубашку и груду граммофонных пластинок, наваленных в беспорядке, затем, несколько раз проведя рукой по щекам и подбородку, он попросил извинения, что небрит. Закрыв окно, он сказал:

— Иначе ничего не слышно.

— Вероятно, ужасно жить так близко от вокзала…

— О! Я не боюсь шума.

Сев на кровать против Терезы, он теперь внимательно ее слушал.

— Вы, конечно, понимаете, что тут речь не идет о нажиме на вас или о чем-либо подобном… Мой муж вообще не сообщал мне о своих намерениях относительно Мари, а я живу слишком далеко от дочери, чтобы иметь какое-либо суждение…

Тереза сама не оставалась равнодушной к определенным интонациям своего голоса, находить которые по желанию она не могла: этот глуховатый тон, слегка хриплый на низких нотах. Она слышала свой голос, когда сказала:

— Дар, который я собираюсь сделать Мари, будет иметь последствием мое немедленное и полное исчезновение.

Движением руки она подчеркнула значение последней фразы, произнесенной ею самым обычным тоном. Она не била на эффект, не изображала из себя жертвы. Жорж Фило принялся уверять ее, «что материальный вопрос для него никакой роли не играет». Развязно и в то же время как-то смущаясь, он добавил:

— Мы уже не похожи на наших родителей, вся жизнь которых вращалась вокруг этих вопросов о приданых, наследствах, завещаниях. С кризисом все это полетело к чертям: нас это больше не интересует.

— Я убеждена в этом. Но ваш отец имеет право знать мои намерения; если вы считаете это необходимым, прошу вас сообщить ему.

Тереза встала. Жорж Фило, казалось, колебался:

— Мари у вас?

Он в раздумье смотрел на Терезу. После того как было закрыто окно, в комнате запахло заношенным платьем, табаком, мылом. И так как в это время спряталось солнце, комната сделалась вдруг отвратительной. Тереза почувствовала, что наступил удобный момент попытать счастье в пользу Мари.

— Она уезжает сегодня вечером. Не хотите ли что-нибудь ей передать?

— Сударыня, мне хотелось бы, чтобы вы поняли…

Тереза тотчас же снова села и стала смотреть на него с тем выражением, какое она умела себе придавать, — выражением, в котором наряду с полным отсутствием каких-либо эгоистических целей можно было прочесть страстное внимание к тому, что поверял ей собеседник. Он сказал, что ему двадцать два года, что брак его пугает. Если бы ему так уж необходимо было жениться, он, конечно, остановил бы свой выбор на Мари…

— Ах, — прервала его Тереза, — вы позволите повторить ей эти слова? Это вас ни к чему не обязывает…

Он утверждает, что это не простая отговорка с его стороны.

Он действительно с нежностью думает о Мари. С нею связаны все его детские и юношеские воспоминания. Без Мари ему нестерпимо было бы проводить каникулы в Сен-Клере.

— Я люблю и ненавижу ланды… А вы?

— Я?

Он покраснел, вспомнив, кто эта женщина и что должно возникать в ее мозгу при одном названии Сен-Клер. Но он никак не мог отождествить Терезу Дескейру с тем существом, чей задумчивый взгляд следил сейчас за ним из-под коротенькой вуалетки.

— Я не хочу сказать, что я никогда не женюсь, — продолжал он после некоторой паузы. — Но в данное время… это невозможно! Прежде всего — учеба, вечные экзамены…

— Это ничего не значило бы, — прервала его Тереза. — Наоборот, женитьба отвлекает от развлечений, от рассеянного образа жизни. Ноя понимаю, что в вашем возрасте вы колеблетесь.

— Не правда ли, сударыня? Ведь мне только двадцать два года.

Она не сводила глаз с этого худого, длинного лица, черты которого, хотя и резко выраженные, казались незаконченными, а карие раскосые глаза ни на чем не могли сосредоточиться, один лишь большой рот на этом лице был четко очерчен.

— Вам скорее следовало бы сказать: мне уже двадцать два года.

Он огорченно спросил:

— Вы находите, что я не так молод?

— О! Знаете ли! Раз путешествие началось, это равносильно тому, что вы уже доехали… Разве вы не находите?

Да, он это отлично понимает.

— Представьте себе, что в тот день, когда мне исполнилось двадцать лет, — вы не поверите! — так вот, я плакал…

— Вам было от чего плакать, — спокойно сказала Тереза.

Он слушал ее: она говорила, что молодость не начало чего-то, а, наоборот, — агония…

— Впрочем, — добавила она, поднося к глазам граммофонную пластинку, чтобы прочесть ее название, — ведь вы любите музыку… только музыка сумела передать это: вот смотрите, Шуман…

— Вполне возможно, что именно это я и ищу в музыке. Как, по-вашему, многим ли в молодости знакомо подобное тяжелое чувство?

И так как Тереза ответила, что ему это должно быть известно лучше, чем ей, он поспешно добавил:

— У меня был друг, который покончил с собой в июле этого года. Нельзя было установить ни одной причины, ни одной из тех причин, которыми обыкновенно объясняют самоубийство. Я хорошо знал его: здесь не было ни любовной драмы, ни какого-либо тайного порока… Может быть, наркотики. Но быть может, — я подумал об этом, слушая вас, — чувство, похожее на то, о чем вы говорили… Он решил приблизить конец чего-то, решил раз навсегда с этим покончить. Подобная мысль никогда раньше не приходила мне в голову…

Тереза встала.

— Мари ждет моего возвращения, да и вас я задерживаю…

Голос ее стал теперь совсем иным, тон почти официальным:

— Значит, решено, в настоящее время вас страшит сам брак. Вы разрешаете мне это ей сказать? Разрешаете добавить, что ваше чувство к ней осталось неизменным?

Он не ответил на ее вопрос.

— Странно, — сказал он. — Я совсем забыл, кто вы. Я не представлял себе… Мари меня не предупредила… Она не умеет характеризовать людей…

Минуту они хранили молчание, чтобы прервать его, Жорж спросил, нельзя ли ему прийти попрощаться с Мари. Очевидно, она уезжает с десятичасовым?

— Почему бы вам не прийти пообедать с нами сегодня вечером? — вдруг, неожиданно для себя самой, спросила Тереза. — Затем вы сможете проводить Мари на вокзал…

Казалось, он не удивился и даже с некоторой горячностью принял ее предложение. Они уговорились, что он придет к шести часам. В эту минуту слуга распахнул дверь, все время остававшуюся приоткрытой.

— Мадам Гарсен пришла… Я сказал ей, что у вас уже кто-то есть. Она ждет внизу.

Обернувшись к Терезе, Жорж Фило сказал с довольным видом:

— Вы знаете, мадам Октав Гарсен… Гарсены из Лабюрт… Вы даже, кажется, дальние родственники? Они живут теперь в Париже…

— Я знала ее свекровь, — сказала Тереза. — Но не заставляйте же ее так долго ждать… Или, быть может, она у вас свой человек?

Он запротестовал не без некоторого самодовольства:

— О нет, сударыня! Вы только, пожалуйста, не подумайте…

В вестибюле отеля Тереза быстрым взглядом окинула высокую молодую женщину. Было уже около часа дня. Тереза шла, с восторгом думая о той радости, которую она сейчас доставит Мари. С каким нетерпением девочка, вероятно, ждет ее! Не следует ее слишком обнадеживать… Однако, увидев, что Мари поджидает ее на лестнице, Тереза не удержалась, чтобы не крикнуть:

— Угадай, кто сегодня обедает у нас?

Не решаясь произнести имя, Мари только улыбалась.

— Он придет к шести часам и проводит тебя на вокзал…

Мари увлекла мать за собой в гостиную и, не давая ей снять шляпу, сжала ее в своих объятиях:

— Какая вы — добрая! И какая я — злая!

Тереза решительно отстранилась:

— Нет, нет, я совсем не добрая.

В сопровождении дочери она прошла в столовую.

— Вы должны мне все подробно рассказать, что вы говорили и что он вам отвечал… и потом ваше впечатление…

— Не горячись! Не горячись!

Радостное чувство от сознания, что она доставила Мари удовольствие, сразу исчезло у Терезы. Не следовало давать Мари слишком много надежды, твердила она себе, не следовало ее разочаровывать.

— Да, он придет сегодня обедать… это решено… Но прежде всего он не хочет брать на себя никаких обязательств… Это надо считать раз навсегда установленным. На последнем он особенно настаивал…

— О!

Устремив глаза на мать, Мари, наливавшая воду в стакан, продолжала лить ее, несмотря на то что стакан был уже полон.