Геннадий Прашкевич - Упячка-25 Страница 11

21

Упячка следит за вами!

22

Дождливые наступили времена.

Все умирали. Черненко. Андропов.

Какое бессмертие? Они пожить-то не успевали.

Один Пленум по сельскому хозяйству провел, другой изводил тунеядцев.

«Чтобы лучше жить — надо лучше работать!» Этот плакат висел даже в Сандунах.

Я полюбил сауну, нравилось вести неторопливые беседы. Два, три человека, большей компании не собирал. Говорили о простых вещах, например, о цене на водку. При Сталине не помню, а при бывшем Первом — 28.70, после деноминации — 2.87, даже по 3.62 появилась. При Генеральном, тоже теперь бывшем, — 4.12. Андропов задрал цену до 4.70. Во время горячих споров в Сандуны иногда заглядывала милиция и загребала всех, кто (по документам и возрасту) должен был находиться на рабочих местах.

«А этого почему не берете?» — указывали на меня обиженные.

Милиционеры объясняли: «Художник. У него день не нормирован».

Вечером звонила Галина Борисовна из Парижа. «Я сегодня вся в черном…»

Любила подразнить: «На мне водолазка… юбка-карандаш с высокой талией… бледные натуральные губки и черная подводка… Любишь?..» Добавляла: «А на пальчике серебряное церковное колечко…» И, наконец, выдавала главное: «Я, знаешь, сделала тату… Да, да, твой двуглавый вождь… Ты удивишься, когда я покажу местечко, где его прячу… И муж удивится!.. Да, да, Пантелей, ты не ослышался… Нет, ты не ослышался! Муж! Он приедет завтра…»

И жалела меня: «Правда, он еще не знает, что он мой муж…».

Значит, пока просто планировала… А заодно жалела бывшего Первого… Убрали человека будто бы из-за нездоровья, до сих пор жалела… И Генерального жалела… Этого-то как не пожалеть? И американцы на него со своими звездными войнами, и исход евреев, и поворот великих сибирских рек, и Солженицын… Но в будущее России она безусловно верила. «Россия будет жить хорошо». Не уставала повторять: «Все лучше и лучше будет жить Россия при нашем большом социалистическом искусстве». Переспрашивала: «Ты там много работаешь, Пантелей?». И шептала, шептала в трубку, заставляла умирать самой медленной сладкой смертью…

К черту! Я уставал от нее.

Иногда приходили с записочками молодые спортивные люди, тоже искусствоведы, в основном иностранцы, интересовались моими работами, просили показать «Солнце земное». Большинство потом высказывало явное разочарование. Не от увиденных работ, нет, а от общей ситуации. В Париже, в Штатах, в Мюнхене, в Лондоне, конечно, — везде знали, что работы знаменитого советского художника Пантелея Кривосудова (Трегубова) в России фактически запрещены, что увидеть их в России невозможно. Но эти молодые люди (в основном иностранцы) попадали со мной в спецхран: Галина Борисовна выбила для меня право на такие экскурсии у очень видных людей. Считалось, что каждая такая экскурсия укрепляет престиж страны. Счастливца приводили в прекрасный отдельный зал с искусственным, полезным для картин освещением, одну стену занимал фоновый колер, слабый, нежный, а на нем — моя фанерка, обретшая за годы еще более благородный вид. Благодаря невидимому искусственному покрытию ни дряхлость, ни тление не затронули «Солнце земное», до сих пор просматривалась каждая соломинка, не переваренная тайгинской («Анучиных», — когда-то уверенно определил пастух) коровой. Творческий метод известного советского художника П.С. Кривосудова (Трегубова) обсуждался многими специалистами мира, а вот сами его работы видели немногие. Официально считалось, что «Солнце земное», например, находится хотя и в спецхране, но на реставрации, хотя зарубежных гостей больше удивлял тот странный (для них) факт, что в спецхране не находится сам художник.

Однажды в Москву прилетел Эжен Серени.

Человек известный, говорил на трех языках (на русском тоже).

Галина Борисовна в записке подробно поясняла, что «Солнце земное» Эжен (она называла его по имени, возможно, это он и был ее будущим мужем, это для него делала она тату в некоем укромном местечке) в свое время видел, доводилось Эжену видеть и синего гуся, и еще что-то мое, только в Певек его категорически не пускали. Не потому, что зона закрытая и все такое прочее. Просто стену Дома северной культуры с мозаичным портретом бывшего Главного тайком разобрали и продали одному частному американскому коллекционеру из Филадельфии. Кружки детские творческие расселили по окрестным баракам, — культура ведь не главное, тем более культура северных народов. Так что Эжен мечтал увидеть хотя бы оформление нашей книги, так мы с Галиной Борисовной называли рабочий макет «Малой земли», сохранившийся у меня. Где находится сама книга, выпущенная к юбилею Двуглавого вождя, мы не знали, она исчезла вместе с Генеральным. Вместе с уходящими вождями всегда исчезает множество уникальных скульптур, памятников, картин, фильмов, романов. Кстати, Эжен, как многие другие иностранные гости, очень был поражен тем, что запрещенный советский художник свободно передвигается по всей обширной Москве.

«Вы и в Сибирь можете поехать?»

«Без проблем».

«А в Париж?»

«И в Париж».

Эжен, подвижный, кудрявый, смуглый (он мне, в общем, понравился), поблескивающий модными золотыми очками, снова и снова заводил разговор о непостижимой русской душе. Наверное, наслушался от искусствоведов.

Тогда я повел его в сауну.

Лучшего места для душевных разговоров не найти.

При Эжене находилась кинокамера, блокнот с подозрительными записями на трех языках, карта-схема Москвы, конвертируемая валюта — ну, все то, что обычно таскает с собой небедный иностранец, находясь в такой стране, как наша. Эжен хотел как можно больше узнать о СССР, о художниках, о новых веяниях в советском искусстве. «Ваши эмигранты врут, им в последнее время ни в чем нельзя верить. — Он действительно нравился мне все больше и больше. — Они хотят подзаработать, поэтому врут. И наши журналисты врут, им верят только дураки».

Разгоряченные, мы потягивали прохладное пиво, заедали чудесным копченым угрем.

Эжен восхищенно восклицал: «Неужели вы Продовольственную программу выполнили?»

«По пиву, несомненно».

«Пантелей, а зачем в бане милиция?»

Я даже не отвечал на такие вопросы. Объяснять Эжену, что каждый гражданин СССР имеет право на труд, бессмысленно. Работать надо! Чем больше выпускаем бомбардировщиков, тем чаще говорим о голубях мира. Еще бессмысленнее было объяснять Эжену, что советская милиция имеет право заставлять трудиться тех граждан, которые (и такое бывает) забывают о своем праве на труд. Во времена Генерального ловили несунов, выбиравших с производства все, что попадет под руку, сейчас людей гнали на производство, потому что вынести оттуда было уже нечего. Но чем непонятнее звучали объяснения, тем с большим интересом Эжен их выслушивал. Настоящий крутой иностранец. Галина Борисовна вполне могла доверить ему свою жизнь вместе с татушкой. Не знаю, что наговорили Эжену в пустом зале спецхрана перед «Солнцем земным» (он, разумеется, умудрился еще раз увидеть загадочное творение знаменитого советского художника П.С. Кривосудова-Трегубова), но больше всего француз жаждал увидеть Двуглавого вождя. Правда, когда мы по-настоящему углубились в беседу, нас прервали. В номер без стука вошли рослый банщик в белом халате, а с ним подтянутый милиционер. И уже при них — выразительный человек в штатском.

«Они хотят, чтобы мы здесь, в сауне, показали им документы?» — удивился Эжен.

«Нет, они хотят, чтобы именно вы, Эжен, показали им документы», — уточнил я.

Эжен обрадовался: «Они преследуют советских художников?»

«Нет, Эжен. Оно просто выявляют прогульщиков».

«Но я не прогульщик. Я иностранец».

«Тогда покажите им документы».

«Но я никогда не беру в сауну документы».

«Тогда, Эжен, вам придется поехать с милицией».

«Но зачем, зачем? — не понимал француз. — Куда я с ними поеду?»

«На ближайшую овощную базу, — вежливо пояснил человек в штатском. — Ничего особенного. Будете перебирать турнепс и морковку. — И ободряюще пояснил: — Строгий порядок особенных капиталовложений не требует, а отдачу дает большую!»

«Но я не хочу перебирать турнепс и морковку!»

В общем, я понимал Эжена. Любить женщину… понимать искусство… Да, да, это хорошо… Но он представить себе не мог, как страстно человек в штатском надеется на то, что однажды и я — П.С. Кривосудов-Трегубов — забуду дома удостоверение члена Советских художников. Несомненно, у человека в штатском было по-настоящему ох. енное гуманитарное образование. Он бы лично и бережно доставил меня на овощную базу — до выяснения обстоятельств, конечно. Правда, выяснять эти обстоятельства можно было долго, так что, удостоверение члена Союза советских художников лучше носить при себе. Я не любил запах гнилой картошки. И запах влажной морковки не любил. Это турнепс, даже долго полежав в душном хранилище, становится дряблым, как копченый угорь, но никогда по-настоящему не портится. Не зря именно турнепс был и остается любимым продуктом всех концлагерей мира.