Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь Страница 11

Кто кого зовет? Слово высекается из сущности, как скульптура из камня. Слово накладывается на сущность так же, как ветер точит скалу. Слова рождались и рождаются из столкновения. Слово вытекает из лётки и попадает в форму.

На дуле ветра – сокол.

Я люблю обман песка и моря. То, что кажется, – не то, что есть. Огромная протяженность неопределенности притягивает меня босую, полуодетую, когда в небесах нет никаких красок. Белое тело в белом платье на белом краю моря.

Она носила белые розы – не красные.

Когда Аполлон протаскивал звезды сквозь колеса своего фаэтона, она поднимала лепестки, падавшие к ее ногам. Полная луна горела над ее головой, как новенькая монета, а она отражалась в воде, узкий рог белый рог.

Она несла луну над головой, как святой носит нимб.

Она бросала лепестки в воду и колыхала звезды.

Именно этого она и хотела: раскачать, казалось бы, твердый мир, повиснуть над ним так же, как над ним висит луна, отбрасывать его ежечасной тенью. Нести белые розы – не красные.

Мудрая Сапфо. Разве я мудра? Разве мудро было влюбиться в Софию, одну из девятерых детей, если не самую непорочную, то самую трудную в угождении?

Мою Музу.

Было время, когда за ней ухаживали все поэты и философы, даже Сократ. Но она выбрала меня. В те дни я писала стихи. Писала от красоты, от любви, а благодаря ей – и от мудрости. От мудрости тела.

Наши ноги были босы, солнце палило, и ни одна мысль не могла избежать его тяжести. Солнце давило мысли так же, как давят пятками спелые гроздья. Жар и тяжесть преображали мысли, пока те не переставали походить на самих мыслителей. Мысли были сладкой отравой, и мы с Софией растягивались на берегу, пьяные от слов и густого вина.

Я совала слова в пустую бутыль и бросала их в море. Бросала далеко-далеко, отделяя от себя слова, рожденные мною, но не ставшие мной. Только дурак пытается превратить вино в виноградные гроздья.

Мир под завязку набит дураками.

Передо мной сейчас лежит перечень моих предполагаемых любовных связей, приведенный во множестве ученых томов на основе анализа моих стихов. Аттис, Андромеда, Гиринно, Эранна, Мнасидика. Их имена звучат, как названия драгоценных камней. Они и были драгоценными камнями, но не вправленными в мое сердце. То были этюды воображения. Ветер в тот день, пурпурное море, медный барабан, на мгновение отразивший смысл прекрасного лица, значили для меня столько же, сколько само лицо. Кого-то я любила, о ком-то мечтала, а чьи-то имена были грубо вытесаны в скале. Это не имело значения раньше, не имеет и теперь. Меня влекло и продолжает влечь то, что далеко. Веши, что требовали слов, вещи, жизнь которых я понимала так хорошо, что казалось, будто они – мои. Но моими они не были. Не единая плоть, но единый образ, причем образ могущественнее плоти.

Моя Муза. София – мудрость и страсть, которая не проходит.

Люби меня, София, люби меня, глупую, люби мои слова, а не мое смертное тело. Пусть тебя влечет ко мне и отвращает от меня приливом постоянство изменений. Разбивайся о меня там, где мне надежнее всего, будь мне берегом, когда я боюсь остаться волной, бесконечно скользящей прочь. Подними меня, как раковину с песка, то пустую, то полную. Подними меня – все равно во мне будут звучать песни.

По пылающему взморью – ярковолосый мужчина. Его верблюд – цвета намытого песка. Лицо и руки – золотые. Свет бил в его плечи, и осколки летели в стороны. Мужчину всего пронизывало солнцем. Под мышкой он нес копье, а в руках держал раковину и камень.

Он протянул руку, и я услышала из раковины длинную поэму о мире. Я закрыла глаза – в них шевелились морские звезды, рожденные мерными ударами солнца.

Мой друг сказал, что перед концом времен должен закопать раковину и камень. Они – всё искусство и математика. Наша суть перед самым концом. Я заглянула ему за спину и увидела Время – оно перемалывало песок в пирамиды и русла рек. Караван-сарай цивилизации и терпеливая пустыня.

– Прах к Праху, – сказал он, – а солнце затмится само.

Он отвернулся; я повернулась вместе с ним в этом пылком жаре и увидела сожженный солнцем мир. Рощи и башни исчезли. Слово исчезло. Море съежилось и отступило, от него осталась лишь голубая дымка после дождя. Не ведая алхимии, они поверили в технику и обратили весь мир в золото. Мертвый песок сверкал.

– Что толку в сокровищах Египта, – сказала Долл Снирпис, – если я больше никогда не увижу его милого лица?

Я – сексуалка. Casti connubi? [15] (как говорит Папа). Все это для меня – латинская грамота. К чему супружество? К чему целомудренное супружество? Неужели нет ничего другого? Ничего большего? Любовный союз.

Что сочетает нас с тобой браком? Вот этот кусок бумаги? Тогда мы не супруги. Одобрение Церкви? Тогда мы не супруги. Общий кров, общая постель, два ключа от одного замка? Тогда мы не супруги. Может, Око Закона? Тогда мы не супруги.

Если же в лице твоем – ежедневное наслаждение. Если от лица твоего у меня учащается душа, если именно твое лицо ищу я, а не чье-нибудь, если в любви к тебе – согласие, и согласие это – от того, что мы едины в мыслях, позволь мне отказать браку единомышленников в преградах. Кое-что я понимаю по-латыни: Consensus facit matrimonium et non concubitus [16].

A как быть с copula? [17]

Если читать между строк, там только грязь. Грязь у меня под ногтями, грязь во рту, грязь между моими ногами, где таится наслаждение. Не верь Риму. Именно Савонарола (флорентиец, 1452–1498, род занятий – мученик и фанатик), выступив во дворике Медичи, объявил меня продажной тварью, дьяволицей и сжег мои труды.

Мои труды. Мои труды. Слова устремлялись вверх языками пламени. Слова коптили равнодушное чистое небо. Слова сползали со съеживающихся рукописей. А рукописи потрескивали в огне.

Софокл (афинянин, 496–406 до Р. X., род занятий – драматург): «О боги, чье бесстрастное сердце и чье желанье могли создать этот ритм?»

Мое сердце, мое желанье, сердце, затравленное твоей охотой. Сердце, что мчится через рощу, видит ручей, перескакивает его, срезает угол по скале и оказывается прижатым к морю. Куда теперь? Куда бежать, когда за спиною бьется голубая вода, а в голове бьется твой голос?

Кто кого зовет? Ты называешь меня своим Благородным Оленем, самцом-пятилеткой с пробивающейся короной юного князя. Тебя мой олений рог радует? А разве не твой дерзкий рог на холодном рассвете пробуждает меня, не дает покоя и обращает в стремительное бегство?

Такова природа нашего пола: я принимаю хлеб из твоих рук. Я принимаю тебя на свой рог. Ты свежуешь меня и называешь «своим красным олененком». Ты любишь мои ляжки, а я люблю твою ладонь. Мое сердце. Мое желанье. Как умирающий от жажды зверек слабнет в глубоком пруду, так я насыщаюсь водой из твоего колодца. Мой рот знает твою форму. Мой рот переполнен.

Изо рта моего – слова в погоне пенной. Слова, что произносятся прежде, чем их запишут. Слова, что наполняют воздух, именуют его. Беря имена из воздуха, я наношу их на бумагу. Аттас, Андромеда, Гиринно, Эранна, Мнасидика. Горящие и сожженные. Слова, что опаляли мой рот и приносили себя в жертву. Горящая книга, которой не погасить всем погребальным кострам Времени. Сапфо (лесбиянка, ок. 600 до Р. X., род занятий – поэт).

Долл Снирпис была женщиной и, как все остальные женщины, просеивала Время сквозь собственное тело. На ее коже всегда оставалась шелуха времени; с годами этот слой становился толще, прилипал крепче, и его нельзя было отскрести.

Ее груди, ее бедра были испещрены временем. От ее носа к уголкам рта спускались два русла, по которым время стекало, послушно подчиняясь силе тяготения – тяготения, которое Долл отрицала, улыбаясь Ньютону на улице.

Она ждала Руджеро. Время насмехалось над ней.

Руджеро ее не любил. Она смотрела в зеркало.

– Смола и Шлак, – говорила она себе. – Он – лишь порождение Смолы и Шлака.

– А ты? – спрашивало зеркало. – Что ты сама?

Но она не прислушивалась к уместным ответам учености и писания. Иначе пала бы духом, решив, что либо на ее долю выпало все зло, накопившееся в мире со времен Евы, либо благодаря ей. Часы били. Руджеро опаздывал. Часы били снова. Долл ответила зеркалу:

– Я женщина, которая ни в чем не кается. – Часы умолкли.

Она не жалела о прошлом, не жалела о возрасте. Не жалела о золоте, не жалела о том, как получила его. Не каялась в своем вожделении к молодым людям и презрении к старым. Не каялась в том, что она женщина.

Она красила волосы в цвет красного дерева, румянила щеки, покрывала губы кровавой помадой, раззадоривала их. Не сомневалась, что Время, Разрушитель, – мужчина. Она без трепета думала о его равнодушной косе, и мысли перескакивали на Руджеро, ее собственную юную былинку, зеленую, как трава. В траве-смолевке она им овладеет, опутает венками маргариток, исколет шипами дикой розы. Изваляет в калужницах, пока он не растечется под нею лужей. Тот день будет безоблачным, и если зазвонят колокола, она их не услышит. Она станет нежиться в сладости на лугу своей любви.