Владимир Кунин - Воздухоплаватель Страница 11

— Лев Макарович! Иван Михайлович! Садитесь, подвезу до отеля!

— Спасибо, Коленька, — ответил Мациевич и улыбнулся. — Мы с Иваном Михайловичем пройдемся пешком.

Горшков покатил дальше, но в следующую секунду их догнал на большом мотоцикле с коляской англичанин и тоже предложил свои услуги. Мациевич поблагодарил его по-английски, и англичанин покатил вперед. Проехал индус на велосипеде, крикнул что-то по-французски.

Мациевич помахал ему рукой и сказал Заики ну:

— Забавная штука! Я на секунду вдруг с ужасающей ясностью представил себе всех этих милых молодых людей дерущимися друг против друга на аэропланах одинаковых конструкций.

— Бог с вами, Лев Макарыч, — тревожно сказал Заикин. — Слова-то вы какие страшные говорите! Неужто и вправду вам видение такое?

— Простите меня, дорогой мой, — извинился Мациевич. — Я, наверное, просто устал. Вот и лезет в голову всякая дрянь.

Некоторое время они молча шли навстречу садящемуся солнцу.

— Нет, нет, Лев Макарыч, — тряхнул головой Заикин, отгоняя от себя нахлынувшие мысли. — Не может сейчас такого быть.

— Вы о чем?

— Ну, чтобы дрались... После пятого года все друг к дружке тянутся. И не нужно о драке думать. Кому она на пользу-то будет? Победившему, что ли? Так это только на борцовском ковре побеждать приятно и выгодно. И то так иной раз себя израсходуешь, что такая победа потом — как вериги на шее. Вот мне Петр Осипович Пильский как-то историю России читал. Вы Петра Осиповича знаете?

— Не имею чести.

— У-у-у! Головастый мужичонка, такой башковитый, что прямо спасу нет! Лекции читает, в журналы пишет. Бедовый! Так он мне историю русского народа как-то по книжке пересказывал...

— Нету, нету, Иван Михайлович, истории русского народа! — вдруг зло сказал Мациевич.

— Да вы что, Лев Макарыч? Мне Петр Осипович сам книжку показывал!

— Нету истории русского народа, — повторил Мациевич. — История есть у царей, патриархов, у дворян... даже у мещан, если хотите знать. История что подразумевает? Постоянное развитие или падение, смену явлений. А наш народ каким был во времена Владимира Красное Солнышко, таким и остался по сие время. Та же вера, тот же язык, та же утварь, одежда, сбруя, телега, те же знания и культура. Какая тут, к черту, история!

— Мне, Лев Макарыч, спорить с вами трудно по причине моей неграмотности, но и слушать такое прискорбно, — разозлился Заикин. — Вот еще с полверсты пройдем, так вы до того договоритесь, что раз истории нет, то и народа нет, и России нет!

— Очень правильно заметили! Ни народа, ни России! Есть только несколько миллионов квадратных верст пространства и несколько сотен совершенно разных национальностей, есть несколько тысяч языков и множество религий. И ничего общего, если хотите знать. И пока не найдется человек, который сумеет все это объединить, направить в единое русло, пока действительно и искренне не поймет, что же нужно этому пресловутому народу, история не начнется!

— Это что же, какой-то новый наместник Бога на земле? — насмешливо спросил Заикин.

— Я не знаю, как он должен называться. Я знаю, что время должно родить его, если он уже не рожден.

— Я этого знать не хочу, — мрачно и твердо проговорил Заикин, шагая по пыльной дороге. — Но вот сегодня, когда вас, Лев Макарыч, в полет провожал, понял, что ежели я сюда в школу этаким «фуксом» проскочил, ежели спервоначалу я для себя считал авиаторство еще одним трюком в большом цирковом номере, на котором и деньжишек, и реноме подзаработать можно, то теперь мои помыслы совсем другой колер имеют. Я вам не рассказывал — ночью, когда у Пташниковых ужинали, я сказал, что, мол, Россию хочу прославить. А сам подумал: «Врешь ты все, Ванька! Сболтнул ради красного словца». А может, настроение было такое. Возвышенное. А сегодня понял... Посмотрел, Лев Макарыч, как вы летите, и чуть не заплакал от радости.

— Дорогой Иван Михайлович, — растроганно произнес Мациевич, — простите меня, Бога ради! Не поймите мои слова превратно. Не должно быть добренькой, всепрощающей любви ни к ребенку, ни к женщине, ни к Родине. Особенно к Родине! Ей за все унижения и страдания в прошлом и в настоящем — как искупление бед и обид — предначертано великое будущее. Может быть, именно потому мы и находимся здесь...

Мациевич неожиданно прервал себя, схватил Заикина за руку и оттащил его на обочину дороги.

— Батюшки, кто это так сломя голову мчится?

Оставляя за собой шлейф пыли, прямо на них несся автомобиль.

В нем стояла де ля Рош и что-то весело кричала Заикину и Мациевичу. Автомобиль остановился, взметнув вверх пыльное облако. Де ля Рош открыла дверцу и спрыгнула на землю. Радостная и счастливая, она спокойно подошла к Заикину, обняла его мощную шею, нежно поцеловала, молча пригладила пальцами его усы и, не отпуская, повернула голову к Мациевичу:

— Пожалуйста, объясните мсье Заикину, что на территории Франции я имею право его целовать тогда, когда мне этого захочется. Не согласовывая это со своим правительством и префектурой.

Поздно вечером сидели в маленьком ресторанчике при отеле.

Немцы сидели с немцами, англичане с англичанами, русские с русскими...

Иван Михайлович Заикин был элегантен, тих и торжествен. Он сидел рядом с де ля Рош и почти неотрывно смотрел на нее. Слушал внимательно, будто каждое слово незнакомого ему языка было понятным и удивительно близким. А де ля Рош что-то говорила ему и говорила.

Речь ее была чрезвычайно богата интонациями, в какую-то секунду она вдруг начинала смеяться над тем, что рассказывала, и тогда Заикин тоже улыбался, иногда голос ее становился грустным, и тогда Иван Михайлович слушал ее опечаленно.

В ресторан вошли несколько русских офицеров. Поручик Горшков сразу же увидел Заикина и де ля Рош и весело потянул всю компанию к их столику. Но Мациевич удержал его и предложил сесть в другом конце небольшого зала. Горшков непонимающе посмотрел на столик Заикина, на Мациевича и обиженно пошел туда, где уже усаживались Ульянин, Габер-Влынский, Руднев и Пиотровский.

Теперь за столиком Заикина слушала де ля Рош. Говорил Иван Михайлович:

—...мы в восемьдесят девятом годе из Верхне-Талызино, Симбирской губернии, чтобы с голоду не помереть, в Самару уехали. С голоду, Бог спас, не померли, но и там не сладко было. Мне и десяти годов не исполнилось, а батя меня уже в поводыри одному слепому нищему отдал. Жулик он был, этот нищий! Ужасно, по тем временам, богатый человек. Я его спрашиваю: «Дедушка, зачем мы побираемся? У тебя же всего много...» А он мне: «Молчи, змееныш!» и палкой меня.

Заикин рассмеялся. Де ля Рош посмотрела на него увлажненными глазами и тоже рассмеялась.

Поручик Горшков отвел глаза от столика Заикина и де ля Рош и потрясенно сказал:

— Господа! Просто мистика какая-то! На каком языке они разговаривают? У меня такое впечатление, что они понимают каждое слово друг друга!

— Поручик, я приказываю вам сидеть смирно и не крутить головой, — сказал Ульянин.

Де ля Рош низко наклонилась над столом и что-то говорила Ивану Михайловичу. В глазах у нее поблескивали слезы, но она улыбалась, и в голосе ее слышались нежность и смущение. В какой-то момент, продолжая говорить, она развязала газовый шарфик, под которым оказалась золотая заикинская медаль. Поднесла ее к губам, тихонько поцеловала и снова обернула шею шарфиком, скрыв под ним золотую награду.

Заикин опустил глаза и смущенно завязал узлом вилку.

На аэродроме по полю катался аэроплан. Мсье Бовье и сам Анри Фарман обучали новичков «пробежкам» по земле с работающим мотором.

Ученики — здоровенные усатые дяди — бегали за аэропланом, как мальчишки, в ожидании своей очереди, искательно заглядывали в глаза Фарману и Бовье, внимательно слушали объяснения, переводили друг другу с французского на немецкий, на английский, на русский, на японский все, что говорили инструктор Бовье и директор школы Фарман.

Мациевич что-то втолковывал Заикину, тот смотрел на него с напряженной физиономией, запоминал и снова приставал к Мациевичу с вопросами.

Улучив момент, Заикин подошел к Фарману и мрачно спросил по-французски:

— Мсье Фарман, когда я буду летать?

Фарман рассмеялся, похлопал Заикина по плечу и ушел, на ходу раскуривая трубочку.

— Анри, я вам так благодарна за все! — сказала де ля Рош. Они стояли в цехе-ангаре около нового аэроплана.

— Не стоит благодарности, Кло, — сказал Фарман. — Через несколько дней вы сможете облетать эту новую игрушку. Остались какие-то пустяки. Почему не приехал Пьер?

— Вы из меня сделали авиатора, Анри. Вот за что я благодарна вам.

— Не преувеличивайте моих заслуг, Кло. Вы были самым способным и самым очаровательным учеником моей школы.

— Я охотно пококетничала бы с вами. Анри, но мое уважение к вам настолько велико, что мешает мне это сделать.