Алексей Мясников - Как жить? Страница 11

Детская любовь. Безотчетная, вполне бескорыстная. Я же не видел в ней женщину. Хотя должен сказать, что и до и после у меня были отношения с женщинами. Лет с 4-х, если не раньше. В детском садике порола розгами меня мать за то, что я подглядывал за спящими девочками в «мертвый час», после обеда. Сам я никогда не спал в это время и так от нечего делать интересовался, что там у них между ног.

И была еще в ту же пору подружка. Мы заваливались в какую-то яму и начинали исследования. Потом она приходила с ваточкой, говорила, что мама не разрешает ей играть там, где не надо. Исследования между тем продолжались.

В нашем доме в Карабек-ауле была контора. Ничего, ни квартиры, ни контора, никогда не закрывались. Вечером, когда пустовала контора, девочки бухгалтера собирали нас там. Старшей было лет 10, другая помладше. Ну, и несколько пацанов. Все, конечно, трогали друг друга. Валя, которая старше, предложила мне засунуть в нее. Я — с удовольствием, но, оказывается, надо было засовывать в письку. А я-то думал, что для этого предназначена попка. С ней ничего не случится, а писька — это же такой хрупкий орган, и чем же она потом будет писать? Не помню, как мы выходили из этой пикантности, может, другие ребята были смелее, но, как бы там ни было, мы оставались друзьями. И когда мы переехали на Урал, эти мои подружки прислали свою фотокарточку.

То есть какой-то опыт у меня был. Но Оля — это было что-то другое. Недосягаемая, воздушная фея, даже на уроках она оставалась такой же, когда танцевала со своей длинной лентой. Я уже много живу, знаю плотские радости. И теперь, в шестьдесят с лишним лет, через сотни, если не тысячи женщин, не нахожу слов, чтобы сказать, что же это такое — «первая любовь».

Прошло много лет. И снится мне: Оля Слепова идет по белому снегу. Я сижу на дереве, как ворона. С сыром или без сыра, не помню. Идет одна и вроде бы не замечает меня. Кругом пустыня, а посередине стоит дерево. Может, сзади и лес какой был. Но я видел только ее, эту девочку. С бантиком. Идет прямо к моему дереву. «Что ты здесь делаешь?» — спросила она. — «Жду тебя. А тебя что занесло?» — спрашиваю.

— Ищу тебя.

Встречи[1]

… Они идут, идут на меня.

Земля гудит от их босого топота. Я медленно отступаю. Я вижу, как они нагоняют меня, как сдавливают голыми влажными телами, как трепещут и тяжело бьются, словно большие серебристые рыбы. Маленькие и рослые, худые и толстые, зрелые дамы и угловатые девочки, крашеные девственницы и натуральные блудницы, видавшие вида студентки и целомудренные матери — кого среди них нет!

Впереди вихляет набрякшими бедрами еврейка. Выпятив живот, по которому тяжело бухают жирные груди, она выбрасывает раскормленную задницу из стороны в сторону. Резво бежит. Гордо. Выпяченные глаза черны и блудливы.

… Она взяла меня на Банном. Этот переулок знаменит не баней, я о ней не помнил никогда, он знаменит рынком. На этом рынке спрос всегда превышал предложение, потому что здесь шла торговля квартирами, комнатами и просто углами. На пальто, пиджаках можно было увидеть бумажки: «Сниму комнату». Это напоминало карикатуры об американских безработных: «Ищу работу».

Подходит ко мне тетя с потертым ридикюлем и манит в сторону:

— Женат?

— Нет.

— Собирайся, поехали.

— Куда?

— Поехали, не пожалеешь.

Мы сели на седьмой трамвай. Потом сделали пересадку на метро и вскоре зашли в подъезд пятиэтажного дома.

Живет она в двухкомнатной квартире. Вторая комната была на запоре.

— Эта?

Вместо ответа она провела меня в свою комнату и ушла на кухню. Я осмотрелся. Сумрачно. Старая широкая мебель. Все подержано. Кресла, диван, шкаф — все в чехлах. Затхло и ветхо. Я тронул стул: он «ожил», заелозил. Я уселся на краешек и старался не двигаться.

За чаем она жаловалась на бедность, мол, не на что жить. Работала кассиршей, обвинили в воровстве — господи, как только у людей язык повернулся. Завистники, им надо было изжить ее. Директор на свободное место пристроил любовницу. «Уж я-то боролась, но ты же знаешь, пока в лапу не дашь, никто и разговаривать не будет. Теперь обещают, правда, в другом магазине, но это не скоро, примерно через месяц». И без всякого перехода сказала: «А ты мне понравился. Вижу — порядочный человек. Я тебя пропишу, жилплощадь будет — все у тебя будет».

— А где я буду жить?

— Где хочешь. В той комнате хочешь — живи в той комнате. Но какая разница — здесь тебе тоже никто не помешает. Я как мышка, живу тихо. Будешь давать рублей 25 — больше я с тебя не возьму.

— Речь может идти только о комнате.

— Пожалуйста, что мне жалко? Но надо подождать. Комната не моя — соседа, вот появится и устроим. Пока поживешь здесь. Я же тебе мать, что ты меня стесняешься? Ну, буду я на кухне спать — легче тебе будет? Вот кровать — спи на кровати, я на раскладушке, я же тебе говорю: как хочешь.

Я наскоро допил чашку горячего плохо заваренного чая и встал.

— Спасибо. В общем, нужна комната.

— Когда придешь? У тебя есть друг? Приходи с другом — живите вместе.

Через пару дней я пришел к ней с Валерой. Мы решили снять комнату на двоих. Принесли нашей благодетельнице конфет, поставила она нам розетки с вареньем. Разговор протекал в том же духе. Стало ясно: на комнату она никаких прав не имеет, А жить вместе с ней, с мышкой, нам не очень светило.

— Не хотите, другие найдутся.

Потом вдруг вспомнила:

— Да, ребята, одолжите взаймы. Завтра заложу янтарные бусы, вот они, сейчас достану, настоящий янтарь — им же цены нет, а деньги я верну, завтра же.

— Сколько?

— Давайте сколько есть. За квартиру за полгода не плачено.

У меня было рублей пять, Валера вытащил пятнадцать.

— И все? А что же я покушаю? Вот мы чай пили — у меня и заварки не осталось.

Я выгреб мелочь и ссыпал ей на ладонь.

Выскочили мы как угорелые. Еще немного и она бы нас раздела. У подъезда остановились. Валера посмотрел на меня, я — на Валеру:

— Не отдаст.

— Лопухи.

Я звонил ей и через два дня и через две недели. Начал пугать судом и грозил Валерой. Он, мол, идет к вам и собирает камни — будет бить ваши стекла.

— Валера? На порог не пушу. Ничего я у него не брала. Я только с тобой дело имела. Какой неприятный человек! Он что, в самом деле, твой друг? Нет, он не может быть твоим другом. Ты заходи, а его знать не знаю.

Делать было нечего. Пошел я к ней с разговором. Я мало на что надеялся, но глодало любопытство: с какой мордой встретит.

Она была томной. В комнате стоял полумрак. Шторы были завешены. Она прислонилась к окну и вполголоса, торопливо говорила. Я пытался вставить и свое слово, но она просила не перебивать, ей сейчас не до этого, это все мелочи, ее волнует другое.

— Хочешь я угощу тебя ванной?

Я не очень сопротивлялся. Я жил тогда в прогнившем деревянном домике. Там был рукомойник. Внизу стояло помойное ведро с мыльной водой. О ванне я мог только мечтать.

Помывшись, я вышел распаренный и раздобревший. На столе был чай. Хозяйка полезла в стол и достала захватанную, когда-то начатую бутылку коньяка.

Неожиданно для себя я тронул ее за крутые бока. Она вывернулась, отошла к окну.

— Как тебе нравится мой бюст?

— Всем бюстам бюст.

— Ты шутишь, но мне говорят, что я хорошо сохранилась. Я поставил чашку и подошел к ней:

— Я этого не заметил.

Она раздвинула штору и обиженно уставилась в окно. Передо мной красовался аппетитный женский торс: узкие плечи и широченным лобастый зад. Я провел рукой по ее спине и остановился на выпирающих окружностях. В ладонь давило тугое, затянутое в пояса тело. И оно позвало меня. Рука моя перебегала с места на место, назойливой мухой отлетала и снова садилась. Женщина опустила голову. Тело ее подалось назад и вверх. Черные кромки трусов выглянули из-под полы. Я коснулся их, ощутил гладкую мякоть тела, руки мои поползли произвольно. Я мял ее тело, как тесто, и плотно прижимался к нему, чувствуя, как разрастается желание, как наброшусь я на эти вздымающиеся холмы, как разметаю в стороны это мясо. Неожиданно она выпрямилась и, оттянув платье, повернулась ко мне лицом.

— Возьми их.

Она откинула плечи и подставила грудь. Туго набитые жиром, груди ее расплылись правильными полушариями размером с голову взрослого человека.

— Ты не ласков. У меня был другой мальчик, у него я была первой. Он каждый день приходил ко мне и целовал сюда.

В постели она повернулась ко мне спиной. Я остался один на один с голым; пылающим глобусом. Она деловито подняла верхнюю ногу. Я с жаром ударил раз, другой и скис. И больше меня не манило. Она фыркнула и проворно соскочила с кровати. Бесстыдно вытерлась тряпкой. Одевались молча. Расстались без слов. Я долго не мог избавиться от омерзения…

… А эта застенчиво перебирает ногами, это — Наташа. Она придерживает желтый льющийся волос, а другой рукой прикрывает тощую грудь. Грудь свою она не любит, стесняется. Лифчик всегда снимала против воли, но была очень благодарна, если ты не замечал ее стыдобы, если, лаская ее, ты не избегал обвисших складок кожи и крупных чувственных сосков.