Юрий Коротков - Седой Страница 12

— Суслы, подъем! — скомандовал коренастый мощный Бутусов. — Строиться на торжественную поверку!

Дневальный поднял трубку телефона:

— Слышь, кто из офицеров в казарму пойдет — свистни.

Кое-кто из молодого призыва поднимался, строился в проходе — в бесформенном байковом белье и брезентовых шлепанцах с номером кровати.

— Чего мало? Остальные где? Где они спят-то?

— По одежде смотри, — велел конопатый.

Деды пошли вдоль прохода, приглядываясь к сложенной на табуретках форме. Обнаружив новую хэбэшку, скидывали ее владельца вместе с матрацем на пол или пинали снизу под сетку кровати.

— Подъем была команда!

— А? Что? Чего?

— Чего! Вредно спать на первом году!

В проходе выстроилась неровная, жалкая шеренга, новобранцы крутили стрижеными головами, не понимая, чего от них хотят.

Иванов лежал в ближнем к выходу углу казармы и, не поднимая головы, напряженно наблюдал за шабашем. Бутусов, не дойдя до него, повернул обратно.

— Все, что ли?.. Равняйсь! Смирно!

Новобранцы кое-как подравнялись и вытянули руки по швам коротких кальсон. Бутусов открыл список личного состава.

— Чоботарь!

— Я.

— Головка от болта, — конопатый сержант подошел к нему. — Кругом!

Тот повернулся, и конопатый с силой ударил его в поясницу, по почкам. Чоботарь охнул, качнулся.

— Не слышу! — сержант ударил его еще раз, подождал, снова ударил.

— Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Чоботарь.

— Алимов! — прочитал следующую фамилию Бутусов.

— Я.

— Кругом!

Удар.

— Служу Советскому Союзу!

— Барыкин!

— Я.

— Кругом!

Здоровенный бугай Барыкин, на голову выше подошедшего к нему сержанта, молча смотрел на него.

— Кругом, я сказал!

Барыкин повернулся.

Иванов дотянулся до своей табуретки, вытащил ремень из-под хэбэшки и стал неторопливо, тщательно наматывать его на кулак.

— Никишин!

— Я.

— Погоди, это ты, что ли, из театрального? — вспомнил Бутусов.

— Я.

— Дай я артисту отвешу! Я! Моя очередь! — деды столпились около Никишина. Тот стоял неподвижно, опустив голову, только покачивался от ударов, повторяя:

— Служу Советскому Союзу… Служу Советскому Союзу…

— Да вы что, озверели, что ли? — стоявший с краю шеренги Завьялов вдруг сорвался с места и оттолкнул конопатого сержанта. — Да вы что, ребята… Вы с ума посходили все?

— А это кто такой? — обернулся к нему сержант. — Это ты, умник? Ты же дедушку Советской Армии толкнул! Дедушка два года пахал, а ты дедушку обижаешь…

— Я тоже два года служить буду. И он! И он!

— Ты на гражданке баб давил, а дедушка портянки нюхал! — юродствовал конопатый. — Двадцать почек! Кругом!

— Нет, — негромко, твердо сказал Завьялов.

— Кругом, я сказал! — миролюбиво приказал сержант и несильно, не ударил даже, а толкнул его в лицо.

— Нет.

Сержант ударил его еще раз, и еще, слева, справа, все сильнее и сильнее, зверея от того, что мальчишка упрямо стоял, глядя ему в глаза.

Иванов спрыгнул с кровати.

— Отошли от него все! Быстро! — он встал рядом.

— Ну, кино! Это еще кто нарисовался? — сержант обернулся к нему. — Какая встре-е-еча! — радостно протянул он. — Ребята — это мой! Ну, как попрощался? Должок с тебя. Выбирай — сто почек или крупно говорить будем?..

Иванов тоскливо оглядел тусклую казарму с бесконечными рядами кроватей, старательно спящий, затихший в темноте средний призыв, понурых, покорных судьбе новобранцев и веселых дедов. Повернулся кругом — и с разворота всем весом ударил замотанным кожей кулаком в конопатое лицо сержанта…

Иванов и Завьялов отмывали кровь с лица, склонившись рядом под кранами.

— Ты-то чего полез? — спросил Иванов.

— А что ты предлагаешь? Портянки им стирать?

— Стирай, если драться не умеешь… Ты вот так можешь сделать? — он сжал кулак и показал Завьялову.

Тот покачал головой.

— Ты что, верующий, что ли? — озадаченно спросил Иванов.

— Просто я в кулак не верю, — Завьялов прополоскал рот водой, выплюнул розовую пену. — Тебя как зовут?

— Олег.

— Александр, — они подали друг другу руки. Иванов сморщился и выдернул ладонь: костяшки пальцев были сбиты до кости.

В умывальник заглянул Никишин, набрал в стакан воды, искоса поглядывая на них, и торопливо исчез.

Александр достал сигареты, они закурили, с трудом сжимая сигареты в разбитых губах.

— Ты где? — спросил Иванов.

— Планшетист.

— Я в дизельном… Плохо. Поодиночке выживать будем… Только учти: еще раз полезешь за этих заступаться — я не встану…

Утром молодые солдаты, перетянутые ремнями так, что полы хэбэшки торчали в стороны, застегнутые на удушающий крючок под горлом, прибирались в казарме: Александр орудовал шваброй, Иванов и еще трое сиденьем опрокинутой табуретки разравнивали одеяла заправленных кроватей, прихлопывали края, придавая постелям прямоугольную форму, Чоботарь и Алимов, натянув через всю казарму бечевку, выравнивали спинки кроватей и подушки, Барыкин таскал взад-вперед по проходу агрегат для натирки полов: короткий толстый чурбак, обернутый шинельным сукном, на длинной ручке. На агрегате для утяжеления сидел дед и командовал. Остальные деды, расхристанные, сонные, слонялись без дела, конопатый Земцов с приятелями качался на турнике в коридоре, Бутусов ходил с повязкой дежурного.

— Как выспался, Седой? — он насмешливо похлопал Иванова по плечу. Тот локтем сбросил его руку. — Споко-ойно! — Бутусов, посмеиваясь, направился было дальше. — А это чья кровать?!

Крайняя кровать в углу была не застелена.

— Люкин! Серега! Это твоя, что ли?

Люкин заглянул в казарму.

— Ты оглох, Седой? — заорал он. — Я же сказал: заправишь!

— Сам заправишь, — спокойно ответил Иванов.

В казарме стало тихо, молодые замерли, деды подошли ближе.

— Что? — потрясенно спросил Люкин. — Что ты сказал, суслик?

— Я тебе в шестерки не нанимался.

Люкин растерянно оглянулся на своих:

— Нет, я же человеческим языком ему сказал…

Земцов подошел вплотную к Иванову.

— Тебе что, мало, Седой? С первого раза не доходит?

Александр подошел с другой стороны и встал рядом с Ивановым.

— Свободен пока, — Земцов не глядя оттолкнул его, Александр снова шагнул вперед.

— Дивизион — смирно!! — истошно заорал дневальный.

Деды, быстро застегиваясь, расступились, Бутусов рысцой кинулся докладывать.

— Ладно, суслики, — негромко сказал Земцов, меряя их глазами. — После отбоя разберемся.

В казарму вошел капитан Манагаров.

— Дежурный, заканчивай уборку. Давыдов, в подштанниках до обеда ходить будешь?.. Это что такое? — он уставился на опухшее лицо Александра.

— Упал, товарищ капитан.

— Земцов! — не отводя от него глаз, сказал капитан. — Что-то странно у вас молодые бойцы падают.

— Неопытные еще, товарищ капитан, — ухмыляясь, ответил тот.

— Ну-ну… — Манагаров оглядел дедов и двинулся дальше…

В столовой было шумно, дежурные по столам раскладывали кашу с реденькими прожилками тушенки. Деды сгребали с алюминиевой миски кусковой сахар. Кто-то из молодых потянулся было за сахаром, Давыдов ударил его по руке:

— Для зубов вредно на первом году, — внушительно сказал он и взял последние куски.

Сидящий напротив Иванов молча перехватил его руку.

— Совсем оборзел? — прошипел Давыдов.

Иванов, глядя в глаза, сдавливал его запястье. Руки обоих дрожали от напряжения. За столами притихли, наблюдая за поединком, стреляя глазами на завтракающего в отдалении капитана.

Пальцы Давыдова разжались, сахар со стуком высыпался обратно в миску. Иванов аккуратно собрал его и положил в кружки себе и Александру.

— Давай, Седой, накручивай, — прошипел дед, потирая онемевшую руку. — В казарме поговорим…

Чоботарь, Алимов и Иванов работали в дизельном ангаре, по локоть в масле. Подошел Люкин, постоял, наблюдая.

— Алим, чего сухой тряпкой возишь? Масло казенное… Иванов, иди, поможешь.

Они отошли в глубину ангара, где стоял верстак с небольшими ремонтными станками. Над верстаком висели журнальные портреты Пугачевой, фото люкинской девушки и министра обороны.

— Слышь, Седой, тебе трудно кровать застелить? — негромко спросил Люкин.

— А тебе?

— Что я, у всей казармы на виду стелить буду? Засмеют же. Я своему деду стелил, тот своему. И тебе молодой стелить будет. Ну, обычай такой… Я молодых никогда не гнул, не люблю я этого. Служба у нас — не бей лежачего!: От начальства далеко, у всех тревога — ты в дизеле спишь. Я на дембиль пойду — ты на «Ласточке» ездить будешь. Только не лезь на рожон, давай по-хорошему, Седой.