Захар Прилепин - Восьмерка Страница 12

«Это ж с какой силой нужно бить…» — подивился я и с некоторым сомнением осмотрел северных — живы ли, целы ли. Все они, вроде бы, пошевеливались.

— Ты посмотри на лопату, — сказал я Греху, застегивая расстегнувшиеся часы на руке.

— Эх, ты, ни хера, — удивился он сам, крутя совком. — Об кого ж я его так…

Грех потрогал совок — и убедился в том, что я различил и на глаз: это было крепкое железо, а не какой-нибудь мягкий сплав.

Двое из такси, обещавшие нам гибель, спешно подхватили под локотки девушку в запорченном плаще и увели ее к машине. Потом вернулись за еще одной, у которой лицо было залито кровью, только непонятно, чьей именно.

Проходя мимо, она обозвала Греха дурным словом. Грех тут же, не раздумывая, гулко втесал ей тыльной стороной гнутого совка по заднице. Девка хэкнула горлом так, словно слово, которое она собиралась произнести, выпало наземь, да так и не нашлось.

Поняв, что делать нам больше нечего, мы пошли к своей «восьмерке».

Шорох зачерпнул из лужи — ему досталось больше всех — и прикладывал холодную ладонь то к щеке, то к носу.

Лыков, усевшись за руль, долго разглядывал костяшки кулака: руку он, похоже, выбил.

Грех болезненно играл лицом, вправляя челюсть.

Я трогал явный синяк под глазом, и ребра что-то болели — хотя не помню, что б мне туда попадало.

За всем этим забылось, как я побежал к Гланьке со ступеней клуба. По крайней мере, Шорох про это ни разу не вспоминал.

То, что мы всех уделали, во всей полноте нам стало ясно только на следующий день.

Мои синяки уже не так болели, рука у Лыкова зажила, Грех налепил себе пластырь на бровь, а по обмороженному лицу Шороха вечно было не понять — битый он или нет. В общем, когда мы встретились — всем сразу стало весело.

В голос радовались, рассказывая каждый какую-то свою собственную, а нисколько не общую баталию, пока не пересохло в глотках.

Потом Лыков говорит:

— А можно навестить тех типов, которые Шороха пытались уделать еще в первый раз.

— Да ну? — не поверили все разом.

— Серьезно, — ответил Лыков. — Они в травме лежат, где папка работает.

— У тебя отец Айболит? — удивился Грех.

— Ага, — заулыбался татарской рожей Лыков.

— А чего мы тогда не пьем медицинский спирт по утрам? — спросил Грех.

— Он честный врач, — сказал Лыков с явной издевкой над своим родителем.

— Чё с буцевскими-то? — поинтересовался Шорох про то, что было любопытно ему, — он алкоголь не терпел.

— В травме лежат, — еще раз повторил Лыков. — Папка матери рассказывал вчера на кухне, что приезжал какой-то борзый волк в наколках и гонял там медсестер. А главврач шепотом раскрыл отцу, что это вор по имени Буц, который навещал своих ребят.

— Поехали, — сразу предложил Грех.

Мы, толкаясь и дурачась, пошли к «восьмерке», каждый посчитал нужным стукнуть ей по маленькому колесу ногой. Лыков за всем этим добродушно наблюдал.

Машину он припарковал возле железных ворот больницы — через шлагбаум решили не проезжать, хотя можно было бы добазариться. Ушел в здание, минут через десять появился, помахал нам.

В фойе нас встретил отец Лыкова, на нем был голубой врачебный халат. В халате старший Лыков смотрелся внушительно и серьезно. Мы оставили свои куртки в раздевалке. Вослед за отцом прошли под надпись «Запасной выход», оказавшись в каменном коридоре с облупившимися стенами. На руке старший Лыков держал четыре белых халата, которые не глядя раздал нам.

— Друзья? — еще раз переспросил старший Лыков у сына.

— Друзья, друзья, — ответил сын, натягивая халат.

— Странные у тебя друзья, — заметил отец; и я, наконец, понял, что он спрашивает не о нас, а о тех, кого мы собрались навестить.

— Четвертый этаж, первая же палата справа, — сказал старший Лыков и, не попрощавшись, шагнул за дверь обратно в фойе.

По тому, как общались Лыковы друг с другом, в который раз мне стало ясно, что отец с сыном понимания не имеют. Наверное, на матери все держится, которая любит их обоих.

— Тут есть женские палаты? — оправляя на себе белый халат, поинтересовался Грех у Лыкова, пока мы поднимались. — Я хочу обход совершить. Какие-нибудь старшеклассницы с насморком — вот к ним бы попасть. Есть такие?

В кармане Грех нашел докторскую шапочку, немедленно натянул ее и стал совсем красивый; заодно и пластырь на брови спрятал.

Я поискал такую же шапочку в своем халате, но у меня не оказалось.

На четвертом мы сдвинули щеколду, открыли дверь и, оглядевшись, гуськом перебежали в искомую палату — благо до нее было несколько шагов. Медсестра на дежурном посту в середине коридора вроде бы и не посмотрела в нашу сторону.

В палате было три койки, две из них заняты — я в лицо из лежавших никого не видел, зато Шорох сразу признал обоих больных.

Один, с забинтованной головой, сидел на кровати со скучающим видом. Второй лежал, нога его была загипсована и поднята к потолку на специальном тросике.

Лежачий поначалу ничего не понял и, похоже, первую минуту всерьез попутал Греха с доктором, тем более что он степенно поздоровался и объявил о внеочередном осмотре.

— Прикольно, — сказал Грех, постучав по загипсованной ноге пальцем. — И никуда не сбежит.

Раненый в голову, озираясь, встал с кровати, но, подумав, опять сел. Он-то явно припомнил наших пацанов. Лыков сразу прошел к нему и, присев рядом, немного покачался в кровати, вроде как проверяя, мягкая ли.

Шорох упал на третью — пустую — койку и, не глядя, потянул к себе газету с соседней тумбочки. На газете лежало яблоко.

Грех все стоял рядом с лежачим, осматривая конструкцию, поддерживающую ногу.

— У тебя эрекция, наверное, все время? — поинтересовался он. — Кровь приливает от ноги! А прикинь, какой стояк будет, если обе ноги поднять? Ужас. Ты давай не шали тут. Чтоб мы не краснели за тебя.

Лежачий все никак не мог сообразить, что происходит и криво улыбался.

— Можно яблоко? — спросил, повернувшись, Шорох у второго, с забинтованной головой. Не дожидаясь ответа, он развернул прессу и тут же беззвучно надкусил зеленый фрукт.

Грех тем временем подошел к голове больного, потрогал у него подушку, спросил, не сырая ли.

— Да нет, — ответил лежачий, силясь поднять голову.

— А смотри как можно, — сказал Грех. — Вот ты лежишь на подушке, и тебе удобно. А теперь смотри, вот так — хоп! хоп! хоп!

С этими словами Грех ловко вырвал у лежачего подушку из-под башки, тут же бросил ее на лицо и начал вполне серьезно душить парня.

Продолжалось это недолго, но я даже заволновался, глядя, как лежачий трясет загипсованной ногой и мычит под подушкой, силясь вырваться.

Грех, наконец, его освободил, поясняя:

— Видишь, как все рядом в жизни! Так… — он неловко сунул подушку лежачему под голову, — …это предмет обихода, а вот так… — Грех опять ее резко вырвал и бросил на лицо, — …уже вещдок!

— Доктор, ты сдурел, что ли? — заорал, наконец, лежачий, пытаясь освободиться и выхватить подушку из длинных грешных рук.

— Ладно, не буду, не буду, — ответил Грех, совсем забирая подушку. Осмотрел ее еще раз с разных сторон и кинул к дверям, на пол.

— Подушка — это вредно, — пояснил Грех больному. — Кровь в голову не поступает, а у тебя и так заторможенное развитие. Лежи лучше ровно. Как в гробу.

— Это не доктор, слышь, — наконец процедил второй, забинтованный, своему бестолковому сотоварищу.

Лыков тут же влепил забинтованному гулкий подзатыльник.

— Ай! — искренне удивился он. — Бля, как больно! — схватившись за уши, парень некоторое время сидел, подвывая. — У меня же сотрясение! У меня трещина!

Лыков заикал так, что на глазах показались слезы. Давясь от смеха, сказал Греху:

— Грех! А у этого трещина.

— Жрет, наверное, в один рот, пока товарищ в гипсе. Вот едало и треснуло, — предположил Грех.

Шорох положил огрызок на тумбочку, спрыгнул с кровати и приладил в дверях, продев меж ручек, швабру — чтоб никто не вошел некстати.

Грех оставил загипсованного и перешел ко второй койке. Не спрашиваясь, залез в тумбочку и воскликнул:

— Ну, я так и знал! Тут целый фруктовый сад.

— Сейчас мы тебя накормим, — пообещал Грех тому, что с ногой. Нашел апельсин, лимон, мандарин и снова вернулся к первой койке.

— Вот, покушай, — предложил. — Хочешь?

— Не хочу.

— Хочешь, — решил Грех.

Он протянул лимон прямо к лицу больного, тот сжал зубы.

Грех что-то покрутил в установке, и загипсованная нога вдруг резко упала почти до самой кровати. Больной вскрикнул, Грех тут же угодил ему лимоном в рот.

— Жуй, сказал, — зарычал Грех. — Жуй! Тебе надо. И с кожурой, смотри. В кожуре все самое полезное. Жуй, сука.

Лимон ушел в три укуса вместе с косточками. Теперь плакали уже двое — Лыков и тот, что в гипсе. Тем более, что после лимона ему достался мандарин, а следом апельсин — и тот и другой опять же в кожуре.