Жозе Сарамаго - Слепота Страница 12

Внезапно откуда-то снаружи, скорей всего из вестибюля, разделяющего два крыла здания, донесся яростный гул голосов, выкрикивавших: Пошли вон, пошли вон. Убирайтесь. Выметайтесь. Вам здесь нельзя. Выполняйте приказ. Гул нарастал и вдруг ослабел, с грохотом захлопнулась дверь, и теперь слышались только горестные рыдания и тот характерный звук, какой бывает, когда кто-нибудь споткнется и рухнет со всего маху. В палате все уже проснулись. Повернули головы к дверям, и совершенно необязательно быть зрячим, чтобы понять — шум этот производят, входя в карантин, новоприбывшие слепцы. Жена доктора поднялась, собираясь по своей воле и охоте подойти к ним, встретить, сказать доброе слово, провести их до коек, растолковывая: Вот эта седьмая слева, эта — четвертая справа, не перепутайте, да, нас здесь шестеро, да, вчера, да, первыми, да какая разница, кого как зовут, один ограбленный, другой грабитель, еще таинственная девушка в темных очках, которая глазными капельками лечит конъюнктивит, откуда я знаю, что она в темных очках, ну, как откуда, мой муж — глазной врач, она была у него на приеме, да, он тоже здесь, ваша правда, это никого не минует, и еще косоглазый мальчик. Но не двинулась с места, только сказала мужу: Прибыли. Доктор слез с кровати, жена помогла ему натянуть брюки, хотя можно было бы и не делать этого, все равно никто не видит, и в эту минуту стали входить слепые, пятеро — трое мужчин и две женщины. Доктор сказал громко: Не волнуйтесь, не спешите, места всем хватит, нас здесь шестеро, а вас сколько. Они не знали, сколько их: разумеется, когда их выволакивали из левого крыла в вестибюль, они соприкасались, а иногда и сталкивались друг с другом, но сколько их, не знали. И вещей у них с собой не было. Когда утром они проснулись слепыми и принялись плакать и жаловаться, соседи тут же безжалостно прогнали их прочь, не дав даже попрощаться с теми друзьями или родными, кто был с ними. Сказала жена доктора: Лучше всего будет, если вы, как в армии, рассчитаетесь по порядку номеров. Оторопелые слепцы замялись, но кому-то ведь надо было начать и двое мужчин, откликнувшись, как это бывает разом, тотчас осеклись, и тогда произнес третий: Первый, и помолчал, словно хотел назвать свое имя, но вместо этого сказал: Я сотрудник полиции, а жена доктора подумала: Он не сказал, как его зовут и значит, тоже понял, что это теперь не важно. Второй, представился второй и по примеру первого добавил: Таксист. Третий, сказал третий, в аптеке работаю. Потом женский голос произнес: Четвертая, горничная в отеле. И наконец: Пятая, служу в конторе. Это моя жена, моя жена, вскричал самый первый слепец, где ты, скажи мне, где ты, откликнись. Я здесь, здесь, заплакала та и шаткой поступью двинулась по проходу, обеими руками выгребая в молочной пучине, заполнявшей ее выпученные глаза. Муж куда уверенней, чем она, пошел навстречу, шепча как молитву: Где ты, где ты. Руки их встретились, в следующую секунду они уже обнялись, прильнули друг к другу, став и в самом деле плотью единой, тянулись с поцелуями, иногда промахиваясь, ибо не знали, где щеки, где глаза, где рот. Жена доктора вцепилась в него, зарыдала, словно тоже истосковалась в разлуке, но сказала так: Какое несчастье обрушилось на нас на всех. Тут раздался голос косоглазого мальчика, спрашивавшего: Моя мама тоже здесь. Присев к нему на кровать, прошептала девушка в темных очках: Она скоро придет, не волнуйся, придет обязательно.

Истинный дом — это место, где человек ночует, и потому не следует удивляться, что перво-наперво озаботились новоприбывшие выбором койки, как поступали они, впрочем, и в иных палатах или, скажем, чертогах в те времена, когда еще были зрячими. Насчет жены первого, самого первого слепца сомнений не возникало: ее законное и естественное место — рядом с мужем, на семнадцатой койке, которую пустующая восемнадцатая отделяла, как пробел, от девушки в темных очках. Ничего нет удивительного и в том, что все жмутся друг к другу как можно плотнее, руководствуясь давним ли родством, неожиданно ли обнаружившейся близостью, как, например, у помощника провизора, который отпустил девушке в темных очках глазные капли, или у таксиста, который доставил первого слепца к врачу, или у того, кто представился полицейским, а в свое время обнаружил на улице слепого вора, плакавшего навзрыд, как потерявшийся ребенок, что же касается горничной в отеле, то это именно она первой вбежала в номер, где исходила криком девушка в темных очках. Тем не менее не все эти вдруг выявившиеся узы близости и родства будут оглашены, явлены, зримы и ведомы — то ли потому, что не всегда представится для этого случай, то ли в силу слабости, извините за неуклюжий оборот, воображения, оказывающегося признать само их существование, то ли из соображений простого такта. Горничной и во сне бы не привиделось, что она может встретить здесь девицу, которая в номере отеля предстала перед нею в самом непотребном виде, об аптекаре известно, что отпускал он глазные капли и другим людям, носившим темные очки, полицейскому никто опрометчиво не выболтает, что здесь угонщик автомобилей, таксист поклялся бы, что в последние дни не возил ни одного слепца. Естественно, первый, самый первый слепец успел шепнуть жене, что среди них находится тот прохвост, что украл у них машину: Нет, ну ты представь, какое совпадение, но, поскольку уже знал, что рана в скверном виде, великодушно добавил: Получил по заслугам, и хватит с него. Поскольку горе и радость в отличие от воды и масла прекраснейшим образом перемешиваются, жена, одновременно и убитая горем оттого, что ослепла и вне себя от радости, что вновь обрела мужа, даже не вспомнила, как два дня назад готова была отдать год жизни, чтобы этот подонок — именно так она его назвала — тоже ослеп. И если даже еще гнездились где-то в глубине ее души последние остатки злобы, то и они улетучились, когда раздался жалобный стон: Доктор, пожалуйста, помогите мне. Доктор, направляемый женой, осторожно ощупал края раны, больше он ничего сделать не мог: даже промывать не стоило, потому что неизвестно, острый ли каблук туфельки, топтавшей уличные мостовые и здешний больничный пол, усугубил инфекцией нанесенную им же колотую рану или же виною тому были патогенные бактерии, без сомнения, кишевшие в затхлой, полупротухшей воде, которая текла по старым, проржавелым трубам, сто лет не знавшим замены. Девушка в очках поднялась, услышав стон, медленно, отсчитывая койки, направилась в ту сторону. Наклонилась, вытянула руку, задев щеку жены доктора, и потом, сама не зная как, нащупала обжигающе горячую руку раненого, горестно сказала: Вы простите меня, это я во всем виновата, не надо мне было делать то, что сделала. Да бросьте, отвечал он, в жизни всякое бывает, я тоже не по делу выступил.

Почти заглушив его последние слова, грянул громкоговоритель над дверью: Внимание, внимание, настоящим объявляется, что продовольствие, а также предметы гигиены и моющие средства, доставленные к дверям, первыми получают пациенты правого крыла, инфицированные будут оповещены особо, внимание, внимание, продовольствие доставлено, первыми идут слепые, повторяю, первыми выходят слепые. Раненый, у которого от жара мутилось в голове, не разобрал толком смысл сообщения, решил, что его вызывают наружу, что срок заключения истек, и сделал попытку привстать, но жена доктора удержала его: Вы куда. Не слышали разве, объявили же: первыми идут слепые. Паек идут получать. А-а, разочарованно протянул раненый и в очередной раз скривился от боли, вгрызавшейся ему в бедро. Сказал доктор: Оставайтесь здесь, я схожу. Я с тобой, сказала жена. Когда они шли к дверям палаты, кто-то из новичков спросил: Это кто, и первый слепец ответил: Врач, глазной врач. Вот уж точно, заметил таксист, бедному жениться — ночь коротка: если и попадется доктор, то уж такой, от кого никакого проку, не вылечит он нас. Нам и таксист попался, саркастически отозвалась девушка в темных очках, да только никуда он нас не отвезет.

Ящик с продуктами стоял в вестибюле. Доктор попросил жену: Подведи меня к дверям. Зачем. Я скажу, что у нас тяжелый больной, а лекарств никаких нет. Ты разве не помнишь, о чем предупреждали. Помню, но, быть может, узнав о конкретном случае, они. Сомневаюсь. Я тоже, но попытаться надо. Вступив на крыльцо, жена доктора почувствовала, что от света у нее закружилась голова, хотя день был скорее пасмурный, по небу плыли тучи и собирался дождь. Как быстро я отвыкла, подумала она. В тот же миг часовой у ворот крикнул им: Эй, назад, стрелять буду, и, уже вскидывая карабин, позвал: Сержант, тут двое выйти хотят. Да не хотим мы выйти, ответил доктор. Это хорошо, что не хотите, сказал сержант, подходя к внешней стороне ворот, и через прутья ограды спросил: Ну, а чего надо. Один из наших повредил ногу, рана сильно воспалилась, не исключена вероятность сепсиса, срочно нужны антибиотики и другие препараты. Мне было ясно сказано: никого выпускать, а впускать — только если провиант несут. Если начнется заражение, а оно наверняка начнется, больной погибнет, и в самом скором времени. Меня это не касается. Тогда доложите своему начальству. Слушай-ка, ты, чурбан безглазый, я не доложу, а положу сейчас вас обоих на месте, а ну, назад, живо. Пойдем, сказала жена доктора, с ними ничего не поделаешь, они не виноваты — перепуганы и выполняют приказ. Не хочу верить, что происходит такое бесчеловечное попрание всех законов. А лучше поверь, потому что никогда еще не предъявляли тебе такой очевидной истины. Вы еще здесь, гаркнул сержант, чтоб на счет три исчезли оба, иначе, как бог свят, тут навсегда и останетесь, ну, ра-а-аз, два-а-а, три-и-и-и, вот и ладно, самое действенное средство, и, обращаясь к солдатам, добавил: Да будь он мне хоть брат родной, не объясняя, имеет ли он в виду того, кто вышел попросить медикаментов, или у которого рана нарывает. И этот второй спросил, когда они вернулись в палату, дадут ли лекарств. Откуда вы знаете, что я ходил просить лекарства. Ну, раскинул умом, ведь вы же врач. К сожалению. Значит, не дадут. Нет. Ну и ладно.