Эдуард Лимонов - Дневник неудачника, или Секретная тетрадь Страница 12

— это спел в заключение.

«Девочки вы мои родненькие!» — холодным дождливым утром, лежа под одеялом, только что спешно приехав домой в кожаном пальто и такси, произнес вслух, мысленно обращаясь ко всем образовавшимся сейчас вокруг него девочкам, в большинстве своим в возрасте двадцати двух лет. Те, с которыми раздеваюсь, и вложив в их нежные и восприимчивые щелки свое нежное и восприимчивое орудие, трусь им, мы тремся долго-долго.

«Девочки мои родненькие! Единственные близкие мне в этом мире!» Они приезжают ко мне в сабвее, в дешевеньких нейлоновых курточках, среди холода, дождя и снега и ложатся в кровать. «Ну простите меня за что-то, чего я не понимаю сам!»

Из окна. Идет какая-то в беретике белом, и кусок блондинистых волос из-под беретика. «А, идешь из супермаркета — поблядушка! А вот мы тебя на хуй, на хуй…» — подумал вульгарно и радостно от сознания своей мужской силы, обаяния, расцвета и победы над недавними ужасами.

Однажды на рассвете в сухом феврале я увидел на пустынной Пятой авеню большую рыжую крысу. Она вышла из дыры в подземном (полуподземном) подвале фешенебельного магазина и спокойно переходила авеню. За несколько дней до этого в тот ледяной год от меня ушла моя жена.

Я злой, я нервный, я нехороший, я неинтересный. Я много думаю о революции или терроризме и мало думаю о реальности. Я дожил до седых волос, но наивный, как сказала девушка Вирджиния. Я мечтатель — «дример» — как сказала другая девушка. Я приготовил себе ужасное будущее, я кончу плохо и в ужасных муках — как сказал один поэт.

«Я умру в муках — в тюрьме или на виселице», — как со страхом открыл я сам. У меня нет денег, и никто меня не поддерживает. На вечере поэта Вознесенского в Колумбийском университете профессора русской литературы смотрели ему в горло, а мне подавали руку, смотря в сторону.

И все же я горжусь тем, что я нервный, и горжусь тем, что я злой. И я уверен, что я хороший, куда лучше их всех — и узких домашних профессоров, и ручных домашних псевдобунтарских поэтов.

Сейчас мне хочется быть человеком, который ночью открывает калитку (дверцу машины, ворота замка) и говорит промерзшему юноше (озябшей девушке): «Войдите, друг! (Войдите, мисс!) — здесь тепло и приятно — возьмите это золото и живите».

Раньше же мне хотелось быть озябшим молодым человеком, собирающимся броситься в воду с моста" к которому подходит вдруг роскошно одетый седой мужчина и говорит: «Вы бедны? Вас оставила подруга? Перестаньте, что нужды, не убивайтесь. Вот вам мешочек денег — поезжайте куда-то, развейтесь, живите!»

Как-то во время очередного невеселого веселья в миллионеровом доме, сбежав, открыл дверь в черный декабрьский сад и с печалью смотрел на вздутую реку и деревьев схематические ветки на фоне тревожного неба, и сакраментальная луна вдобавок, и думал о какой-то девочке-леди в белом, почти газовом платье, нервно смеющейся и истерически танцующей со мной, истекая чем-то через платье (соком желания?) — обольстительно прекрасной в своей сучьей молоденькой страсти. И ко мне и ко всем другим. К миру.

Горячая шея, измазанные бурой травой белые до локтя перчатки, холодно, знобко и будто бы спешно-спешно еблись под деревом стоя — какая-то полуромантика, полу порнография…

«Эдвард!» — прокричали сверху. Эдвард — это я. «Что ты тут делаешь один?» — спросила подходящая подруга миллионеровой экономки.

Холодно. Иногда дождь, а сегодня холод. Уже с год как за мной, я понимаю, пристально следит FBI. После статьи, некоторое время назад напечатанной в итальянской газете, они, надо думать, и прочнее на мне акцентировались. Пока за слова и книги, не за противозаконные поступки.

А поступки будут. Я почему-то грустно гляжу в окно на пустую в эту холодную декабрьскую ночь Первую авеню и рассеянно думаю о моей Эдиковой, Эдькиной, Эдуардовой жизни. Долгой особенно она, кажется, быть не должна. Но и не короткой.

И мерещится летний подвиг и летняя кровь впереди. Так сказать, измышляю для себя конец покомфортабельней. А вероятнее всего, просто всегда ненавидел холод и обожал солнце. «Будет, будет как хочешь, успокойся. А пока поди на кухню — ночью всегда хочется есть — вынь кусок еды, что добрейшая миллионерова экономка привезла — ешь пока, пока… Ты уже кое-чего добился в этой жизни, дело с твоим именем на обложке, конечно, уже стоит в картотеке FBI. Пожми плечами. Что ж! Значит, все идет как надо».

Мамочка! Жизнь как сон, и ничего как следует не вспомнишь даже. Сплошной сон — стихи, Москва, жены промелькнули и скрылись, друзья и ласковые поклонницы, русская природа, Крымы и Кавказы, московские снега и московские чернильные сумерки.

Вылетел в Италию с бантом на шее — артист и заговорщик, асти спуманте, ватиканский музей, рыжая миловидная женщина, расходящаяся с мужем Аркадием, уходящая к лохматому музыканту, все ушло… И многое еще уйдет.

И вдруг очнешься на своей-чужой улице в костюме от Пьера Кардена, с автоматом в правой руке, с мальчиком — другом тринадцати лет — слева, сжимаешь его за шею, полуопираясь на него" — идете в укрытие, и это или Бейрут, или Гонконг, и у тебя прострелено левое плечо, но кость не задета.

Изучаемый новый чужой язык, стрельба по движущимся мишеням, бомбежка. Надо быть храбрым, этого от нас хочет история, хочет ненасытный кровожадный всегда народ, надо быть храбрым и отчаянным — Здька Лимонов; надо, брат, надо!

Если вы молоденький и худенький…

Ах, если вы худенький и молоденький, и волос у вас на голове более чем до хуя, пушистая челка закрывает ваш лоб, то неважно, что часть волос седые. Руки у вас сбиты и исцарапаны, и изрезаны, потому что вы то строите лофт, то делаете новый докторский оффис. Вы честолюбивы как свинья, готовы выступать по ТВ и радио, давать интервью газетчикам всякий день, но другие-то живут медленней и книги печатаются долго, и пока вами серьезно никто не интересуется, за исключением некрасивых девочек…

Купил себе елку — вроде как играюсь в это. Хотя и в очереди, как в России, для этого не стоял, все же времени истратил достаточно, объездив с миллионеровой экономкой многие места в даун-тауне. И уж совсем под конец устав и озлившись, измерзну в, нашли на Вест-Сайд-хайвее, у самой Канал-стрит и свирепой декабрьской Хадсон-Ривер целое скопище кристмас-три и продавцов, что жгли для согрева масло в бочках — масло горело неправдоподобно красным, адским пламенем.

Купили (экономка торговалась) две елки, и привязав их к крыше джипа, отчалили. Джип же дала миллионерова жена, услышав, что Эдвард хочет покупать елку. Эдвард же, три дня назад напившись до бессознания на миллионерском кристмас парти, целовал миллионерову жену при всех трех сотнях гостей. Дурак и свинья, конечно.

Елку же поставил для Нового года — приятно запах детства вдохнуть. Мандаринов вот еще скоро куплю — здесь танжеринами называются. Нитки под кожицу пропущу и повешу — и еще если деньги будут — куплю конфет и конфеты позешу. И лампочки. И смотреть буду.

И вернусь под Новый год (после Нового года) домой пьяный, и улягусь под елкой спать. А какого черта, и так себя не балую…

Компания, состоящая из самого статного бородатого миллионера, его жены, ее любовника в цилиндре, фраке и черной бархатной накидке, и все дети отправляются в театр смотреть «Дракулу», а до этого в китайский ресторан.

В семь часов экономка взяла из китайского ресторана маленького Майкла, он на Дракулу не идет, и мы пошли в универсальный магазин Блумингдейл покупать для членов экономкиной семьи подарки. Маленький Майкл лопал поп-корн, показывали захватывающий кусок из «Star Wars», предрождественская толчея, продажа мечей, модель которых пришла из того же фильма. Я подумал… ах, что я мог подумать, ничего существенного, так себе, мысли. Духи захотелось купить и многое — многое или ничего. Денег у меня не было, только пятьдесят центов да токен сабвейный. Неожиданно поймал себя на том, что ломаюсь и делаю вид, что я Майклов отец, в шляпе я был и в дубленке моей с большим воротником. А лицо измученное, какой уж там Майклов отец. Миллионер же новой современной формации, когда уходили в театр, был в смокинге и в персидской рубашке со стоячим воротником, как бы в русской, золотой, золотом расшитой.

Какое было неземное райски-адское время, когда Елена ушла от меня в феврале 1976 года. О Господи, как я счастлив, что испытал такое время и то страшное несчастье.

Бремя обнаженного сердца! Странного, жгучего, как алкоголь, воздуха, монстров, рычащих вокруг, поголовного заговора природы против меня, огнедышащего неба и разверстой, трепетно ждущей меня земли.