Франсуаза Саган - Женщина в гриме Страница 12

– Что касается меня лично, – проговорил Эрик Летюийе, – то вынужден признаться, что подобного рода сцены меня коробят. Во всех этих выкриках есть что-то от эксгибиционизма, а это приводит меня в оцепенение… Разве не так? Вы другого мнения? Вы этого не находите, Кларисса?

– Я нахожу это довольно забавным, – заявила Кларисса. – И даже очень забавным.

И она улыбнулась в пустоту, на миг очеловечив свою маску, что явно вызвало раздражение у Эрика.

– Кларисса, – заявил он, – читает в журналах только разделы сплетен: чужая частная жизнь ее всегда занимает… Боюсь, что частенько даже больше, чем ее собственная, – добавил он, понизив голос, но достаточно отчетливо, как произносят на сцене «реплики в сторону».

Кларисса и глазом не моргнула, зато Симон был в шоке.

– Кстати, насчет эксгибиционизма, – проговорил он, – вы знаете, вы тоже…

– Что именно я знаю?

Голос Эрика Летюийе стал резким, а взгляд холодным, и Симон Бежар отступил на шаг.

«Не имеет смысла вступать в схватку с этим великим неуживчивым протестантом, который так гнусно ведет себя с женой… Прежде всего, это его не касается. Да и вообще, Ольга уже стала строить ему глазки!..» И Симон умолк. Но тем не менее отметил про себя, что нынешний рейс явно будет гораздо веселее, чем он предполагал. Тут появилась супруга сахарозаводчика и на всех парусах направилась к ним, а глаза у нее сверкали больше, чем обычно. «А вот явилась одна из тех, кому подобные драмы явно по душе», – подумал Симон, в очередной раз углубившись в психологические изыскания.

– Ах, дети мои! – воскликнула она, открыто подавая Клариссе Летюийе спасительную порцию виски, которую та тут же схватила твердой рукой под ледяным взглядом Эрика. – Какой обед! Ах, дети мои, какое представление!.. Я просто не знала, куда деваться… А наша Дориаччи приложила-таки эту деревенщину! Я нахожу, что наша Дива просто великолепна… Она потрясла меня до глубины души. Признаюсь, она меня провела. Меня провели! А вас?

– Да не совсем… – Эрик попытался заговорить с иронией, но Эдма тотчас же его перебила:

– Ну, меня это ничуть не удивляет: чтобы провести вас, месье Летюийе, нужны, как мне представляется, Троцкий и Сталин. По меньшей мере!.. Ну а как вы, месье Бежар? Или вы, мадемуазель… м-мм… Ламурё? Или вы, дорогая Кларисса?.. Только не рассказывайте мне, будто вам было скучно!

– Моя фамилия кончается на «ру». Ламуру, – уточнила Ольга с холодной улыбкой, поскольку Эдма искажала ее фамилию уже в третий раз.

– Но я же так и сказала: «Ламуру», разве нет? – улыбнулась Эдма. – Во всяком случае, простите. Ольга Ламуру, вот именно… Как же я могла ошибиться? Тем более, я вас видела в… Ах! Да как же называется этот очаровательный фильм, который шел в Париже в Латинском квартале… а потом неподалеку… с этим актером, немножко интеллектуалом, но фильм, действительно, такой чудесный… Жорж, как его там… Да помогите же мне! – обратилась она к Симону, который, будучи ошеломлен подобной дерзостью, уставился на нее разинув рот, а придя в себя, разразился речью:

– Вы, должно быть, имеете в виду «Черную ночь белого человека», фильм Максима Дюкере. Очень, очень хороший фильм, очень интересный… Немного странный, немного грустный, но очень интересный… Да, да, да, – настоятельно повторял он, словно желая убедить самого себя (и при этом бросив робкий взгляд на Ольгу, вид у которой был совершенно отсутствующим). – Я полагаю, что это именно он… да… вот так… да-да…

– Вот-вот! – удовлетворенно воскликнула Эдма: – «Белая ночь чего-то там». Фильм очень, очень хороший. Как я понимаю, именно в нем мадемуазель Ламурё, Ольга, сделала карьеру…

– Ольга Ламуру, Ламуру, мадам!

Это на выручку пришел Эрик, и Эдма бросила на него мечтательный и в то же время обидный взгляд.

– Как любезно с вашей стороны прийти мне на помощь. Вот послушайте: Ламуру, Ламуру, Ламуру, Ламуру. Хочу потренироваться, даю вам слово, – серьезным тоном обратилась она к Ольге, яростно закусившей губу. – Надеюсь, что не буду выглядеть, как наша Дива со своими Брадоками, Дюкроками, Капоками, точно она так и не решила, как следует именовать нашего дурачка, нашего отважного капитана… Да где же Чарли? Вот кто у нас дипломат… У него сейчас, должно быть, голова кругом идет! Во всяком случае, ясно одно: завтра утром следует поменять места за этим столом. Нужно было, обязательно нужно, при всех обстоятельствах разделить пары, неважно, музыкальные они или нет.

– Так вы бы согласились разделиться с месье Боте-Лебрешем? – прошипела Ольга, глядя в сторону.

– Но я это уже делала! – Вид у Эдмы был ангельский. – Я делала это неоднократно, но ненадолго. Обладая таким состоянием, Арман представляет собой лакомый кусочек для интриганок. Мне это слишком хорошо известно.

И она рысцой устремилась к другой группе, возможно, к еще одной жертве. На миг воцарилась тишина.

– Ну и негодяйка! – только и смогла произнести Ольга Ламуру, которая разом побледнела и лишилась голоса.

– Эта несчастная женщина является типичным представителем своей среды, – проговорил Эрик скучающим тоном.

И он положил руку на плечо Ольге в знак понимания и сочувствия, а та от избытка эмоций захлопала ресницами. Симон молчал, когда он случайно перехватил взгляд «клоунессы», то изумился, увидев, что глаза у этой ходячей смерти на самом деле расширены от еле сдерживаемого смеха!

Жюльен Пейра опирался о стойку бара в компании Андреа, и оба хохотали до упаду, вспоминая в подробностях происшедшую перепалку. Они были похожи на секретничающих школьников-зубоскалов и осознавали это, отчего им становилось еще веселее. Чарли наблюдал за ними ревниво-укоризненным взглядом.

– Вы видели, какой она вдруг стала красивой? – спросил Андреа, внезапно обретая серьезность. – Вы видели эти глаза, слышали этот голос?.. Вот это да… Какая женщина! Вы видели, как ей на глазах у нас стало двадцать лет?..

– Послушайте-ка, старина, да вы влюбились… – проговорил Жюльен безо всякой задней мысли. – У вас что, есть виды на нашу национальную, прошу прощения, интернациональную Диву? Знаете, если верить слухам, такая победа не принадлежит к числу невозможных.

– Как так?

Андреа больше не смеялся. Удивленный Жюльен поглядел на него в упор. У него еще не выработалось точного представления об этом мальчишке. Поначалу из-за Чарли он принял его за педераста, но Андреа явно таковым не был; он было принял его за жиголо, но и в этом он уже не был уверен. С другой стороны, Жюльену представлялось отвратительным задать классический вопрос: «А что ты делаешь в жизни?» Этот вопрос всю жизнь заставлял его страдать, пока он не придумал себе непонятную и сногсшибательную профессию: оценщик произведений искусства.

– Я хотел сказать, – пояснил он, – что интимная жизнь Дориаччи весьма сумбурна, причем это общеизвестно, и что я тысячу раз видел Дориа на фотографиях в обществе сопляков, физические данные которых значительно хуже ваших. Вот и все, старина, что мне хотелось сказать…

– О звездах говорят все, что угодно, – с жаром проговорил Адреа. – Я полагаю, что у этой женщины абсолютный вкус. И я вовсе не полагаю, месье Пейра, что Дориаччи – женщина легкодоступная.

– И это тоже общеизвестно, – заявил Жюльен и тут же перевел разговор на другую тему: – Общеизвестно и то, что с нею очень, очень трудно жить. Спросите как-нибудь у месье Кройце, что он по этому поводу думает. Эта кислая капуста еще ляжет тяжелым грузом на наш круиз.

– А-а! Кислая капуста от Захера! – проговорил Андреа, и оба вновь расхохотались.

Но Жюльен остался заинтригованным.

Судно сбавило ход, и вот уже стали отчетливо видны огни Портофино. Это был первый порт захода согласно программе круиза, и Гансу-Гельмуту Кройце предстояло открыть кампанию исполнением Дебюсси. Трое матросов в белом отправились вытаскивать на палубу огромный «Стейнвей», тот самый «Стейнвей», который до поры до времени хранился в баре под тремя чехлами и белой скатертью. Все это нужно было снять, а затем надеть на ножки цепи, чтобы его уравновесить. Видно было, как во мраке сверкает темное дерево рояля и прорисовывается его масса, и вот на мгновение в толпе воцарилась торжественная тишина, когда матросы удалились, унося чехлы, и началась проверка освещения. Оно состояло из четырех прожекторов, низвергающихся с высоты ослепительно-белым светом, прорисовывающих прямоугольную, мертвенную дорожку, что-то вроде театрального ринга, посреди которого инструмент в цепях превращался в аллегорию: приземистый, как бык, и сверкающий, как акула, подобный зверь, с ненавистью ожидающий своего укротителя, своего тореро, своего музыканта или своего убийцу. Его сверкающие белые зубы, казалось, вот-вот схватят человека за руку, с рычанием затянут его в обширную утробу, откуда его крики будут долго звучать, прежде чем угаснут. При этом освещении рояль приобретал нечто романтическое, трагическое и брутальное, не сочетающееся со Средиземным морем. Море же предлагало выстраданный, чувственный романтизм, нежность без покровов и без сострадания. Оно обнимало «Нарцисс» за бедра, ласкало его и нападало на него при помощи влажных, горячих волн, настойчивых и упорных, стремящихся наклонить хотя бы на миллиметр, заставить застонать от удовольствия весь его корпус водоизмещением двадцать тысяч тонн. А судно заставит поскрипывать только что брошенный якорь, уже впившийся в морское дно, там, внизу, и ему будут неприятны эти железные путы, мешающие вытянуться, разбежаться, отдаться во власть сладострастных ночных вод, вод, притворно зябких и пенистых у самой кромки земли, но непостижимых и бездонных в отдалении, где «Нарцисс», в данный момент обездвиженный и посаженный на якорную цепь, с трудом отказывался от возможности раствориться в пространстве.