Сергей Шаргунов - Птичий грипп Страница 12

И тут ударило!

Все повернули головы, пересекаясь бессонницей зрачков… Снова взрыв!

В грязной, закопченной, пристыженной снежинками Москве это была новость. Рябь прошла по стеклам, и чашка с чаем пала, заливая бутерброды.

Опрокидывая стулья, путаясь в одеждах, бросились на выход. Предбанник по-прежнему насмешливо сторожил солдат. Степан был первым. Оттолкнув дряблую дверь, выпал в ночь. И навстречу ударило снова.

Неверов, пухлый и короткий, летел, чувствуя глубоко внутри равнодушный покой. Пар, животный пар бултыхался перед глазами, округлый, как волосы старухи.

Добежали до заграждения. И опять с журналистами, общим скопом, он просочился за барьер, влился в замерзшую на своем уличном посту журналистскую рать.

– Не пускают меня… – На железный барьер в пуховике навалился журналист Рыков. – Ксиву дома забыл…

Усы сказочного кота, всегда лукаво смазанные на славу, злились, снежок промыл и ожесточил усы. А выше губы обидчиво забралась родинка (кажется, раньше ее не было). Или это снежинка на смуглой коже волшебно спеклась?

– Штурмуют?

– Штурмовики? – Усы Рыкова изловчились. – Пускай поштурмуют! Рванет – мало не покажется! Там военнопленные, а не заложники – давай по-честному! – Он неприязненно комкал губы.

Неверов двинул дальше. Но, пройдя пару шагов, увидел, что Рыков стоит уже впереди него. Чертовщина… Степан зашел с живота. Да, то был Рыков, только в кожаный плащ переоделся… Ага, и родинка пропала.

– Русский триумф! Нация ощутила себя единым телом! – На этот раз Рыков лоснился, вот этот был настоящий, и усы по старинке блестели. – Русская Пасха! – Веселый язык смазал по усам.

Степан пошутил:

– Можно и похристосоваться!

Начались «скорые».

История мира мелькала на рассвете.

Колесницы неслись вперед-обратно, и ярые вожжи мигалок рассекали ночь. Сторонились папарацци, шатало снегопад.

Степан вскинул голову. Снег сыпал в глаза, снегу все равно, снег свое возьмет…

Автобус полз. Полз автобус. Медленный, чтобы успели отщелкать.

В голых окнах тела лежали вповалку, многие голышом. Запрокинутая детская голова.

Ее щелкали азартно, подпрыгивая к окнам.

«Я хочу в Чечню», – понял он в эту минуту.

И он хотел в Чечню молодые годы напролет.

Бывают разные интересы. Одни хотят присутствовать во время операции, когда беспомощного потрошат, или побродить туристом по гулкому моргу. Другие – отправиться на Крайний Север, в безвыходную мерзлоту. Третьи – прыгнуть с тарзанкой, сквозь голубые небеса вопя: «Аллилуйя!». Степан хотел в город Грозный.

Не из страсти к экзотике, но и из этой страсти тоже, чего скрывать.

Он многих просил составить ему компанию. Сокурсника Олежу, похожего на цаплю.

– Какие планы? В Чечню не хочешь?

Олежа (к тому времени он помирился со своей Светкой и собирался сыграть свадьбу) разразился смехом. И сказал, назидая:

– Чувак, тебе жить надоело? Ты ищешь прикола? Чувак, лучше прыгни с тарзанкой.

Как он мог сравнить подобную дрисню с Чечней? Дристун на ветру!

«Чечня не развлечение», – думал Неверов.

Чечня – это та точка, та возвышенность, над которой парит инфернальный двухглавый орел. Всякий вечер двумя клювами он расклевывает свежую печень. Это жуткое порно. Чечня прикована. Степа заглянет туда, чтобы найти трудягу – двухголового орла: обагренные мудрые клювы, стеклянный закат четырех очей… Заглянет, чтобы обнаружить прикованного горца, рычащего и сизобородого… С печенью раздолбанной…

Неверов предлагал поехать в Чечню другим ребятам-соцфаковцам. Отказывались. Слушали, как анекдот. Неудачный и даже бестактный. Их раздражала такая затея, возможно напомнив об опасности террора в их повседневной жизни – быть взорванными дома или в метро.

Как-то Степа приехал в гости к однокурснице Даше, и они остались. Она мечтала о замужестве, провинциальная девочка. Строила наивно-хищные виды на Степу. Она желала ублажить в нем самца – и поставила ему суровую музыку. За распитием водки с колой у нее на кухне они слушали диск покойного блатаря Круга. Да и крупноват был Степа телом, ни дать ни взять молодой Круг. Входя в роль Круга, Степа спросил хриплым голосом забавника:

– Даш, поедешь со мной в Грозный? На денек.

(Так задорно могла бы начинаться одна из песен Круга…)

Девушка согласилась. Но поняла его по-своему.

– Ты хочешь серьезных отношений, да? Признайся, ты меня проверял, да? – потревожила среди ночи.

– Чего?

– Ну это… в Чечню… как в разведку… Ты проверял? Ну… как жена декабриста… – блеснула в душной тьме познаниями студентка.

– Нет. Я просто предложил тебе Чечню.

– Хам.

И она пропала. Утром расстались, неделю она избегала его в коридорах вуза, да и он не особо преследовал. Чечня противоположна ЗАГСу.

Раз прикола ради Степа обратился к панкам:

– Поехали к чеченам? Я плачу. Это бодрит дух! Это против сытого мира! Айда к чеченам, мужчины.

Сказал это ребятам, тусовавшимся близ метро «Чистые пруды». С компанией раскорякой бухал коктейли расхристанный небритый мужик, чьи слезливые глаза были окружены острыми чернявенькими морщинками. Мужик оказался каким-то арт-директором. Только что он выдал ребятам пятисотрублевку, и они слушали его доверчиво, как буратины, передавая по кругу бутыль красного вина.

Арт-директор самолюбиво начал бычить на Степу:

– Слышь, толстый. Тебе, малыш, комсомольцем быть. Жалеешь небось, малыш, что при совке не жил?

– Дядя Миша, разбить ему ебло? – тут же поддержал агрессию неформал с бескровно-условным личиком.

Степа сбежал от них по сырым ступенькам.

Шли годы. Он стал предлагать Чечню нацболам, либералам, скинхедам, коммунистам. И эти все были за. Кто-то сострадал Чечне, кто-то был готов бросить на нее в полете одну большую бомбу, но затея чеченского трипа окрыляла каждую политическую птицу.

Наконец он понял: в Чечню поедет один.

На один день.

Луиза родилась в Бамуте. Светская советская семья. За стеклом, рядом с сервизом, хранился декоративный Коран, узорчато-непонятный, который не открывали. У отца на столе лежали мудреные чертежи, к обоям были приколоты схемы взрывчаток, на книжных полках толпились фолианты по химии. Потом – волнения, горячие разговоры взрослых. Сходы. Листовки. Общий клубок нервов. Луизе было двенадцать, когда ее мама, врач-терапевт, умерла от инфаркта прямо на работе, в поликлинике. Это был 92-й. Луиза пошла в «кружок суфистов». Надо знать корни своего народа, заново открыть веру – так говорили кругом. Вел занятия шестнадцатилетний паренек. Огненно-рыжий. Веселый. Руслан. Раз вечером Луиза принимала душ, отчего-то вспомнила о рыжем, думала про его сросшиеся брови, отдаваясь горячему пару, и сама не поняла, как влюбилась…

В 94-м у Луизы появился жених из родственного тейпа. Ей было четырнадцать, ему семнадцать. Их поженили. Грубый, уже мужик, презрительный, даже на религию он хмыкал и криво ухмылялся. Он повез ее в Грозный. И тут началась война.

Русские ударили по Бамуту. По дому, в котором выросла Луиза. Груды кирпича, нога в тапке. Землетрясение, грянувшее с небес. Папу убили. Луиза осталась с родителями мужа. Тот ушел в ополчение с тремя братьями. Старики и женщины скрывались сначала в подвале, затем перебрались в горный аул. Ночью усталая Луиза, замаявшаяся за день, не могла заснуть. Днем старуха шипела на нее, щипала кривыми ногтями, старик дурашливо пихал в бок, страшно подмигивая, а бедняжка вела хозяйство. Ее друзьями были овцы. И цыпки на руках.

96-й год. Перемирие. В аул заехал муж. Пьяный. В кожанке. Небритый. Ходил шатаясь и ударяясь. Говорил остервенело: «Я полюбил турчанку! Бога нет. Бог – это секс…». Ночью он крыл Луизу…

– Ты меня разлюбил? – шепнула она.

– А тебе че? – И он ответил ей русской пословицей: – Курица не птица, баба не человек…

Один его брат погиб в войну. Другой погибнет в фильтрационном лагере Каракозово. Сам Аслан в 99-м году станет ментом, перейдет к федералам и будет убит в 2002-м при обстреле из гранатометов отделения милиции под Ведено.

Неверов ехал в Грозный в купе. Жара. В Ставрополе из поезда не дали выйти. На станции стояли солдаты. В соседнем купе гортанил ребенок. В другом, открытом настежь, постоянно пили чай два молчаливых старика в пепельных папахах. Из-под папах стекал пот. Они были похожи на актеров-неудачников. Несколько раз по вагону проходила милиция с собакой. Патруль требовал объяснить цель путешествия. Степа отвечал: «Хочу посмотреть российский город». – «Российский? Он не российский, а чурок», – сказал милиционер.

Грозный встретил обилием темных одежд. Неверов обнаружил, что города нет. Каждый миллиметр прострелен. Развалины, побежденные шоколадного цвета бурьяном. Обломки небольших, сельского типа домов. Почернелые каменья. В город врезался метеорит. Или огромный двухголовый орел пронесся, крыльями смахивая дома, исправно скусывая головы двумя клювами… Но местами город опять вырастал. Стояло несколько свеженьких, неправдоподобно аккуратных многоэтажек. На фоне лета они были словно из теплого снега – жутко нереальные. В их виде была заданность новых пожаров и обвалов. Уверенно мрачнел гигантский купол мечети, окруженный лесами и вспышками электросварки. Были люди и машинки, возникавшие и исчезавшие среди развалин, иногда люди-машины сгущались, Степа замечал пробки из людей и машин, но взглянешь внимательнее – уже рассеялись. В центре города на проспекте тучные женщины орошали низкие молоденькие елочки водицей из шлангов. Степан пообедал в кафешке «Жемчужина» на первом этаже сплющенной пятиэтажки. Кафе было поделено на закутки, каждый закуток прикрывала несвежая синяя занавеска. Поел ягненка. Выпил горячего чая с молоком и солью. Этот чай назывался «калмыцкий». Можно было выпить и водки. Но для Степана чай с солью, пожалуй, и стал главным ярким опытом путешествия в Грозный. Он приехал на вокзал за три часа до отправления. Ждал там поезд в пахнущем хлоркой, продуваемом напряженном зале, закрыв глаза, постоянно щупая присутствие кошелька и паспорта в кармане.