Алексей Колышевский - Секта. Роман на запретную тему Страница 12

Нет. Мать Пэм не жила в Гарлеме. И в Балтиморе ни разу в своей жизни не бывала. И в Атланте. И, мать его, о Новом Орлеане – столице джаза – она ничего не знала. Мать Пэм работала официанткой в закусочной «Уэнди». Точные координаты закусочной, на тот случай, если кто-то захочет проверить: штат Мэриленд, деревня Берлин, перекресток сто тринадцатой и Бэй-стрит. Милости просим! К вашим услугам всегда дрянная еда, дрянной кофе и дрянное обслуживание. А что еще вы ожидали увидеть за три девяносто пять? Может, фарфоровые пепельницы на дубовых столах и дижонскую горчицу с каперсами а-ля Карамболь?!

У местечка Берлин, кроме его несколько шокирующего новичков названия, было то же преимущество, что и в самом Мэриленде. Деревенька находилась на территории штата, который граничил с Вирджинией. А Вирджиния – это прежде всего что? Правильно! Вирджиния – это прежде всего Вашингтон. Столица, и этим все сказано. От Берлина до Вашингтона, как это ни парадоксально звучит, было рукой подать. Всего каких-то двести километров. Здесь любители аутентичности могут поделить эту цифру на один запятая шесть десятых и получить расстояние в милях, так будет казаться еще короче. Мать Пэм, выставляя на прилавок очередной поднос и выкладывая на него ту самую еду, вполне справедливо охарактеризованную выше, считала в милях. И думала, что ее малютке совершенно незачем становиться официанткой и к тридцати годам иметь вместо вен на ногах толстые, перехваченные гроздьями узлов канаты. У матери Пэм были проблемы с венами, и она носила специальные чулки. Всегда. Даже в самую страшную жару. Иначе ее бы уволили. Даже в такой поносной дыре, как «Уэнди», посетители не очень-то любят портить себе аппетит видом ног официантки, с которыми «не все в порядке».

Мать Пэм носила чулки и не собиралась делать дорогостоящую операцию. У нее просто не было на это денег. Все, что она получала в «Уэнди», и те заработанные собственным телом деньги, которые давали ей водители-дальнобойщики после коротких свиданий в ближайших мотелях или прямо в кабинах их несущихся в Норфолк грузовиков, она откладывала дочери на колледж. Впрочем, от затеи совмещать карьеру официантки и проститутки ей пришлось отказаться по причине все той же проблемы. Варикоз… «С его приходом в твою жизнь из нее что-то уходит, а любой уход – это потеря будущего для моей малышки», – думала мать Пэм, уговаривая менеджера «Уэнди» дать ей помимо работы официантки еще и место посудомойки. Она могла быть кем угодно, лишь бы больше получалось откладывать для ее девочки.

Каждый месяц каждого года, с тех самых пор, когда в ее жизни появилась кофейно-молочная бабочка, так мать Пэм называла свою дочь, она относила деньги в банк и взамен получала выписку с депозита. На выписке значилась цифра, и каждый месяц каждого года, с тех самых пор, когда в ее жизни появилась Пэм, эта цифра пусть понемногу, но увеличивалась.

О! Не стоит думать, что мать Пэм лишь только и жила, что своей каторгой в «Уэнди» и воспитанием дочери. Отнюдь нет. Как бы низко ни стоял человек на социальной лестнице, но даже у официантки и посудомойки должна быть «отдушина». Отдушина для клерка – это много пива вечером пятницы и боулинг, отдушина гламурного бездельника – это синтетическая музыка в сверкающем синтетическим светом зале и горка белого синтетического порошка на двоих с синтетической подружкой, а отдушина темнокожей официантки – это Вуду.

В Америке есть все. В этом смысле Америка – самая уникальная страна на всем белом свете. На каждого из ее жителей, число которых постоянно растет и давно уже перевалило за триста миллионов душ, обязательно приходится по какой-нибудь занятной штуковине. Не важно, что это: ненужная в хозяйстве подставка для бананов, которая всем мешает, или жестяная банка, в которой – вот это да! – лежит высохшая, с длинными когтями и отчего-то очень смешная птичья лапа. Малышка Пэм, как и все дети, отличалась крайним любопытством и к своим девяти годам считала, что в ее родном домишке нет и не может быть места, куда она не сунула бы свой нос. Однако эту жестянку она просто невероятным образом пропустила, как, впрочем, и целый шкаф, оказавшийся спрятанным под старой одеждой в подвале и прямо-таки набитый самыми разными забавными вещицами. Жестянка с сушеной лапкой внутри вывалилась ей прямо в руки, как только Пэм, высунув от любопытства язык, потянула дверцу шкафа на себя. Она долго рассматривала содержимое жестянки и уже собиралась продолжить свои дальнейшие исследования содержимого таинственного шкафа, как вдруг, впервые в жизни, крепкая и мозолистая рука матери схватила ее за волосы и, невзирая на рев Пэм, происходящий больше от удивления и обиды, чем от боли, поволокла ее прочь из подвала.

– Ты, черномазая сучка! – Никогда до этого Пэм не видела мать в такой ярости. Та стояла над ней, широко расставив ноги, и, наклонившись к дочери, лежащей на полу, шипела: – Кто разрешил тебе лезть туда, куда лезть нельзя!

У Пэм началась истерика, она очень испугалась такой страшной «новой» мамочки и почувствовала, что ей не хватает воздуха, захрипела, схватив себя за горло правой рукой.

Мать пришла в себя. Ей стало страшно, а после того, как она взяла Пэм на руки, подошла с ней к стулу, села и, обняв девочку, принялась гладить ее по спине и успокаивать, ей стало еще и очень стыдно. Она корила себя за этот неожиданный для нее самой приступ ярости, и как-то незаметно, словно сами по себе, из глаз ее покатились слезы… Некоторое время старый дом был молчаливым свидетелем горестной исповеди двух особ женского пола: невинной девочки и ее матери, видевшей за свою тридцатилетнюю жизнь так много плохого, что этим количеством боли, разочарования и порока можно было бы снарядить какую-нибудь боеголовку и запустить ее в сторону Северной Кореи. Корейцам бы тогда не поздоровилось – это уж точно.

Слезы уходят в землю, земля высыхает и остается на месте. Так и то удивительное чувство привязанности между матерью и ее ребенком ничто не в состоянии размыть. Пэм прекратила хныкать и украдкой взглянула на мать. Та неподвижно смотрела перед собой и все еще всхлипывала. Увидев, что дочка пришла в себя, улыбнулась:

– Прости меня.

– Это ты прости меня, мамочка. Я не знала…

– Нет, это ты прости меня, я не должна была держать все это в доме.

Пэм, которую ее любопытство продолжало буквально разрывать на части, решила, что благоприятный момент наступил, и самым невинным голосом спросила:

– Мамочка, а что там?

– Где?

– Ну, там, в шкафу?

Мать спустила ее с колен, поднялась сама и, морщась от боли (ноги давали о себе знать именно в такие моменты), пошла на кухню. Пэм за ней. Мать принялась нарочито громко греметь кастрюлями, делая вид, что ищет что-то, наконец, видя, что от ответа ей теперь уже не уйти, она проворчала:

– Ниггерские штучки.

Для девятилетней девочки ответ был более чем туманным. Пэм лишь похлопала глазами, отчего стала и впрямь похожа на бабочку – такими огромными, похожими на крылья райского махаона, были ее ресницы. Мать повернулась к ней и сказала:

– Понимаешь, милая, когда ты всего лишь черномазая и дочь черномазой и черномазого – это я про себя – и господь Бог решил наделить тебя смазливой мордашкой, то каждый, у кого между ног болтается эта штуковина, считает, что он вправе делать с тобой все, что ему только заблагорассудится. Он думает, что ты слабая, и он думает, что раз у него есть эта штуковина, то он может вертеть тебя на ней в разные стороны и… – Тут мать Пэм прикусила язык, так как поняла, что перегнула палку. Однако Пэм нетерпеливо топнула:

– А дальше?!

– В общем, ты заводишь себе такой шкаф и с его помощью чувствуешь себя сильнее.

Девятилетняя американка, да и не только американка, а, наверное, любая девочка, в доме которой есть телевизор, в состоянии додумать все, о чем ей недоговаривают. Пэм серьезно взглянула на мать и спросила:

– Это для колдовства?

Мать промолчала.

– А меня ты научишь? Я не хочу быть слабой.

Мать молча кивнула в ответ.

…Пэм поступила в колледж. И не просто поступила, а стала одной из лучших, вернее, она стала самой лучшей ученицей. Все предметы давались ей на удивление легко, хотя о легкости мог судить тот, кто не знал изнанки. Пэм по-настоящему училась. Она очень хорошо помнила, как мать однажды сказала ей, что если ты родилась чернокожей, то должна все делать в два раза лучше, чем белые. «Только тогда, – сказала мать, – достигнешь чего хочешь».

В колледже о Пэм говорили как об «уникальном явлении, чей гений сочетает в себе в равной степени выдающийся ум и невероятную красоту». Пэм плевать было на то, что ее считали «явлением», она не задирала нос, а продолжала учиться, учиться изо всех сил. Ее целью был грант одного из университетов, так как оплатить высшее образование ее мать уже не смогла бы.

Зимой 1984 года Пэм осиротела. Какой-то дальнобойщик, от которого ушла жена, забрав с собой двоих детишек, решил, что во всех его «проблемах» повинна маленькая закусочная, и на полном ходу въехал своим тридцатитонным грузовиком прямо в павильончик «Уэнди». Внутри находилось сорок человек, в том числе и мать Пэм, которая как раз в тот момент ставила на поднос очередного клиента «Кул-эйд» и кусок клюквенного пирога. Вуду ей не помогло. Закусочную спустя полгода отстроили заново, а из сорока человек не выжил ни один. Шофер грузовика на суде говорил, что ему очень жаль, что все так случилось, и он просто был не в себе. Его отправили на психиатрическую экспертизу, и в больнице городка Оушен-Сити он устроил настоящий переполох, когда однажды посреди ночи пробрался в хирургическое отделение, завладел скальпелем, вырезал на собственном теле какие-то непонятные узоры, сильно смахивающие на африканскую племенную живопись, и, уже истекая кровью, вначале бегал по коридорам больницы, оглашая ее нечеловеческими воплями, а потом, когда его уже почти было схватили, шофер грузовика что есть силы воткнул себе скальпель прямо в левый глаз. Некоторые очевидцы из больничного персонала утверждали: со стороны казалось, что внутри шофера кто-то орудовал. «Его как будто дергали за ниточки», – сказал один из охранников, и ему, конечно же, никто не поверил. Мало ли, что приходит в голову этим психам…