Алексей Слаповский - Качество жизни Страница 12

— Или как, — сказала Ирина, вышла с ним в прихожую и вскоре вернулась. Приверженность сержанта правилам оказалась не безграничной.

— Я дверь, между прочим, аккуратно вынул, — обратил наше внимание слесарь, вспомнивший, что и он человек и что ему детей кормить надо. Можете, конечно, мастеров вызывать. Но могу и сам обратно вставить. Дешевле будет.

— Вы уж вставьте, — сказала Ирина. — Не обидим.

— Это естественно! — согласился слесарь. И опять начал громыхать.

Ирина собралась уходить. Я сказал ей:

— Вы уж простите… Сам не знаю, как… Я никогда…

— Ладно, ладно, — она вдруг усмехнулась. — Даже не ожидала.

Я эту усмешку запомнил. Я придал ей особое значение. Я истолковал ее по-своему. Верней, по-чужому: так, как истолковал бы деревянный персонаж деревянно-психического Панаевского. Наши тексты нас делают, история известная. Мораль тоже известна: не пиши похабных текстов, если не хочешь сам испохабиться. Ибо это, брат, порча на самого себя, или, если сказать современно и продвинуто: нейролингвистическое программирование.

— Поймите… — начал я, но Ирина пресекла.

— Не пойму. Знаю, про что будете говорить: мы ответственны за тех, кого приручаем, и так далее! А кто его просил приручаться? Он щенок? Или ребенок? Бессовестность прирученных, между прочим, не знает предела! Спекулируют на своей зависимости почем зря! Я бы, знаете, как сказала? Мы ответственны за тех, кто нас приручает! Все, мне некогда! А сыну передайте, что мы больше не увидимся!

8

И опять мне худо. Я лежу и перебираю мысленно тех, кого хотел бы сейчас видеть. И вдруг понимаю, что — никого. Кроме Дины Кучеренко. Она одна поймет, выслушает и пожалеет.

Звоню ей.

— Я же просила! — говорит Дина.

— Что просила?

— Не звонить. Ты нарочно?

— Не помню. Я об этом и хотел тебе сказать. У меня что-то с головой. Я помню, мы о чем-то говорили, но помню не все. Я каких-то глупостей наговорил?

Она молчит. Дышит очень тяжело. Мне приходит в голову: а ведь я состоянием здоровья Дины не поинтересовался даже. Может, у нее астма? Хороши же мы будем, два инвалида, шаркающие под ручку по листьям осеннего парка (именно такая картинка вдруг представилась).

— Не веришь? — спрашиваю я. — Ей-богу, очень странные провалы бывают.

— Мне верить легко. Забыл, из-за чего я развелась?

Действительно, развелась из-за этого: муж оказался сильно пьющим, куролесящим и, главное, регулярно забывающим, что он делал накануне, Дину это возмущало больше всего: слишком простой способ уйти от ответственности!

— Ты помнишь, надеюсь, — говорит Дина, — что ты замуж меня звал?

— Помню. А ты?

— А я отказалась.

— Почему?

Дина молчит. Чувствую: не верит. Потом нервный смешок:

— Нет, но как… Сейчас опять начнем разговор, а потом ты скажешь, что опять ничего не помнишь?

— На этот раз запомню. Правда, давай жить вместе, а?

Она снова молчит.

— Алло, ты где?

— Тут. А вдруг ты проснешься в одно прекрасное утро и спросишь меня: кто ты? Разберись сначала со своей головой, хорошо?

— Ладно. Извини.

Я кладу трубку.

Рядом с телефоном лежит направление врача Мамеева. «Дисциркуляторная…» — далее по тексту.

И я начинаю одеваться.

Сижу в коридоре диагностического центра. На столике уйма листков с рекламами лекарств. Беру наугад.

«…..» — самый доступный альфа-блокатор для лечения ДГЖП!

Быстрый клинический эффект!

Удобный режим дозирования!

Повышает качество жизни!

Качество жизни, надо же придумать. Заметим, стоит на третьем месте, как вещь важная, но не самая главная.

В кабинете врача. Волновались? Перетрудились? Как спите? Курите? Если мужчина после сорока… А на что жалуетесь, собственно?

— На себя.

— А точнее?

— На голову.

— Надо сделать томографию.

— Это что?

— Магнитно-резонансная томография. Причем желательно в два приема, если вам по средствам: отдельно на сосуды провериться, отдельно на образования всякие.

— То есть на опухоль?

— Что вы так сразу? Надо же что-то исключить!

— Только время тратить. Я уверен, у меня этого нет.

— Хорошо, давайте по симптомам. Что у вас? Шум в ушах есть?

Я почему-то вру, что нет. То есть возник шум на прошлой неделе, но тут же прошел.

— Онемения бывают?

Я вру, что нет. Так, пустяковые. Это у меня с детства.

— Чувство сонливости, усталость, депрессивные состояния?

— Да нет, все в норме в принципе.

— Извините, а что же вы пришли? И в направлении у вас написано…

— Да он не глядя написал! Я просто: иногда бывает что-то такое. Очень редко. Вы пропишите что-нибудь.

— Прописать-то я могу…

Врач прописывает.

Он равнодушен, и это меня успокаивает. Равнодушие, я понял, иногда очень живительная вещь. И я даже начинаю чувствовать себя лучше.

9

Состоялась встреча с Петром Семеновичем Щирым.

Щирый соответствует своей фамилии: большой, широкий, громкий. Ему бы в полотняных штанах и соломенной шляпе стоять на бахче и потчевать гостей огромными кавунами, но он — в костюме, представителен и хоть громок, а глаза тихие, внимательные, привычно настороженные.

Костик представил меня, как всегда: «Это Александр Николаевич, он в курсе».

— В курсе чего? — спросил Щирый, умещаясь в кресле. — Еще и курса-то не было!

— В курсе всего, — смирно говорит Костик.

— Я только с тобой вообще-то собирался обсудить. Дело такое…

Мне бы встать и уйти, но я почему-то начинаю злиться. Пусть Костик распоряжается и решает, на то он и начальник.

Костик не хочет остаться один, говорит Щирому, что я его правая рука.

— И левое полушарие? — спрашивает Щирый. — Ладно, будем говорить.

Моя злость дает результат: меня вышибает в очередной раз. Я слышу голос Щирого, но перестаю его понимать.

Думаю: сейчас пройдет, не надо волноваться.

Не проходит. Я понимаю только одно: Щирый что-то предлагает. Я вижу, что Костика предложение очень заинтересовало, но он интереса старается не обнаруживать.

Щирый заканчивает. Костик делает паузу. Его дело более ответственное: обдумать. Мое дело маленькое: говорить.

— Да, — говорю я, пробуя голос. И слышу его странно — гулко и чуждо, будто из собственной утробы. Неважно, главное — говорю!

— Да, — говорю я. — Это все очень интересно.

— Не то слово! — восклицает Костик.

Я удивляюсь: что за чушь? Щирого не понимаю, а Костика понимаю? Но тут же соображаю: слов Костика я тоже не разобрал, всего лишь догадался.

— Некоторые детали, конечно, требуют доработки, — говорю я.

Щирый отвечает. В том смысле, наверно, что детали его сейчас не интересуют, важнее обсудить вещи принципиальные.

— Согласен, — произношу я безошибочное слово.

Щирый опять говорит. Слегка сердится: дело очевидное, ясное, чего тут толковать? И выкладывает на стол бумаги.

Костик берет их, читает, передает мне.

Я вижу буквы и слова, но не улавливаю смысла.

Костик начинает говорить сам. Это редкость. Видимо, дело очень серьезное. Говорит он медленно, спотыкаясь, посматривая на меня. Я не могу его выручить, я не знаю, о чем речь. Я только вдруг каким-то чутьем догадываюсь: нам предлагают нечто особенное и, возможно, не стопроцентно законное. Мне известно это выражение лица Костика, когда светит большая выгода, сопряженная, однако, с некоторым риском. Он не любит риска, но любит выгоду.

— Как ты думаешь? — спрашивает он меня, закончив свою речь (я догадываюсь о смысле вопроса).

Отвечаю осторожно:

— Надо бы все взвесить.

Щирый, с трудом усмиряя голос (дело все-таки келейное), изумляется, негодует и, кажется, грозит пойти в другое место с этим предложением. Костик пугается, поднимает руки, смотрит на меня почти умоляюще.

— Да нет, — говорю я. — В принципе, думаю, стоит согласиться. Но некоторые пункты все-таки оговорить отдельно.

Щирый хлопает ладонью по бумагам: о чем речь, тут основное, а некоторые пункты — всегда пожалуйста, в любое время!

Костик ставит свою подпись.

И я ставлю свою подпись. Так Щирый захотел. Я глянул на Костика, он кивнул: подписывай, это бумажка особая, на ней — можно.

Так я превращаюсь из человека, который в курсе, в человека, который ставит подпись. Большая разница.

Приступ кончился неожиданно, как и начался: прощаясь, Щирый начал рассказывать анекдот. Я понял охальную фразу, которой он венчался, а потом и все остальное: Щирый рассказал еще три или четыре анекдота.

— Дай-ка еще раз посмотреть, — сказал я Костику, когда мы проводили Щирого.

— Обойдешься, — сказал он, засовывая бумаги в сейф. — Некоторые документы лучше сразу забыть. Но помнить! — поднял он палец.