Франсуаза Саган - Прощай, печаль Страница 12

Ибо эта сцена (подобно всем прочим), несмотря на исключительную ее важность и содержательность, вызвала у Сони «приступ мигрени». При этом Соня проискала таблетки целых десять минут, и тут у Матье зародилась недобрая мысль: отчего вдруг так часто болит та самая часть тела, которая почти не работает. И стоило Соне вернуться, как Матье, до того принципиально избегавший этой темы, выпалил без обиняков:

– Похоже, тебя раздражает вовсе не избыточное напряжение клеток головного мозга?

Фразу эту Матье произнес вдумчиво и озабоченно. До такой степени вдумчиво и озабоченно, что Соня на миг засомневалась, заслуживает ли сказанное язвительной отповеди. Более того, ирония в подобной ситуации представлялась ей неуместной, особенно со стороны Матье.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что мне отказывает разум? Так или не так?

– Само собой разумеется, не так! Допустим, ты просто не перенапрягаешь свои умственные способности… Ты знаешь пределы их возможностей точно так же, как и я своих, и не стремишься их перегружать, чтобы сберечь свой мозг в рабочем состоянии.

– …Иными словами, ты хочешь сказать, что я дура набитая и этим горжусь?

– Дорогая моя! – воскликнул Матье, вытаращив глаза. – Мы просто не понимаем друг друга! Дорогая моя! – Он как бы позабыл про хомяка, Гобера, цинковую стойку и свой жалкий жребий: шуточка в простонародном стиле, подобно белому вину, стирает все. – …Дорогая моя! Наоборот! Я хочу сказать, что ты пользуешься своими мыслительными способностями, не поддаваясь тщеславию. Я хочу сказать, что, слава богу, ты бежишь от абстракций и потому блистательно добиваешься своего!

С просветлевшим лицом, но с остатками недоверия во взоре она встала во весь рост рядом с Матье и стала внимательно следить за тем, как растворяются принесенные ею таблетки, демонстрируя, как всегда, серьезнейшее отношение к «личным проблемам», то есть ко всем мелочам жизни, которыми ей доводилось заниматься в отсутствие – хотя и с помощью – своего любовника, недомоганиям, страховкам, квартплате, налогам. На нее обрушивалась уйма мелочных дел и делишек, которые, однако, она вовсе не желала целиком и полностью доверить Матье или его секретарше, отвергая все неоднократно делавшиеся ей предложения, в частности, нанять для нее прислугу, ибо Соня ревниво брала все домашние дела на себя, словно боялась, что посторонним человеком будут открыты некие домашние секреты или обнаружены неизвестные Матье сокровища; при этом Соня полагала, что ставит Матье на место, он же потирал руки – естественно, втайне.

А в данный момент, изогнув прелестную шейку, Соня вперила взгляд в стакан с давным-давно растворившимся аспирином, уделяя своим таблеткам гораздо больше внимания, чем Матье, которому через шесть месяцев тоже предстояло раствориться. Ведь привычный для Сони образ жизни, чеки с заработной платой, которыми этот образ жизни обеспечивался – пусть даже Матье потихоньку оплачивал значительную часть расходов, – являлись составной частью ее достоинства, ее свободы, ее индивидуальности, короче говоря, самого существования Сони В., смысла этого существования и серьезного отношения к своему здоровью, следовательно, и к аспирину с его пузырьками…

К несчастью, Матье воспринимал женщин всерьез только в обнаженном виде. Ему даже в голову не приходило, что Соня исходит из совершенно иных критериев серьезности; свободной и самостоятельной личностью она видела себя только надлежащим образом одетой и принимающей участие в мероприятиях социального и профессионального характера по моде своего времени. Само собой разумеется, думая о том, что он сам собой представляет, Матье воображал себя каким угодно, но только не сидящим на краю постели, он предпочитал, чтобы на этом месте была женщина. И считал такое понимание ее роли совершенно справедливым по собственной шкале оценок.

– Ну как, голова прошла?

– А ты как думаешь? Как утверждает мой доктор, эта боль психологического происхождения: волнение, травма – и она тут как тут.

– Бедная моя! Как же это я ни о чем не подумал! – с блаженной улыбкой на устах, вкрадчиво, покорно и умильно проговорил Матье, что само по себе должно было бы насторожить его любовницу.

Соня, однако, на его замечание внимания не обратила, пожала плечами и просто пробормотала со снисходительной ноткой в голосе:

– Да нет, ты тут совершенно ни при чем!

И вдруг на Матье накатила могучая волна гнева. «Довольно! С меня хватит!» – подумал он: мало того, что он позволил Соне усомниться в его верности и порядочности, мало того, что занес свое имя в скорбный перечень обреченных на безвременную кончину, так он еще послужил причиной ее головной боли… Уж не обязан ли он принести ей за это извинения и одновременно за то, что ему предстоит умереть?

– А твой доктор случайно не обнаружил некую пустоту в сердце, которая наряду с точно такой же в голове и является первопричиной всех твоих страшных страданий? Отсутствие забот, отсутствие настоящих мыслей и даже отсутствие чувств?

– Ты мне уже об этом говорил. Я выгляжу в твоих глазах эгоистичной и упрямой дурочкой.

– Да, но речь-то идет вовсе не о дурочке. Согласись же, Соня: слышать, как ты жалуешься на головную боль, зная, что через шесть месяцев самому предстоит лечь в сырую землю… согласись, это вполне могло… ну, скажем, вызвать у меня чувство удивления?

Каким же мелочным, смешным, банальным показался он себе, когда говорил о несопоставимости Сониных недомоганий с его собственными. Даже если он тысячу раз прав, что это изменит? Она не впала в отчаяние, узнав о близости его смерти, или, точнее, отчаяние это ушло на второй план, уступив дорогу головной боли… Ну и что? Не может же он заклиниться на этом! Значит, этот эпизод следовало как можно скорее вычеркнуть из памяти.

– В конце концов, ты права, – засмеявшись, произнес Матье. – Ты сосредоточилась на сиюминутном: ведь в данный момент страдаю не я, страдаешь ты, так что займемся тобой. А через шесть месяцев будет видно.

По лицу Сони промелькнула тень беспокойства, даже озлобления и страха, вмиг лишив ее красоты и привлекательности. И Матье увидел ее в новом свете, увидел женщину неопределенного возраста, где на Сонины года накладывались лета матери, что так часто порождает агрессивность у любой женщины. Но она тотчас же взяла себя в руки, шлепнула ладошкой по лбу, подражая героине одного из сериалов категории «Б», и бросилась в объятия Матье, даже позабыв выпить аспирин. Мрачные тени исчезли, и Соня вновь стала прехорошенькой и премиленькой женщиной несказанной доброты, готовой предоставить тело и душу в полное распоряжение Матье.

– Мой дорогой! – воскликнула она. – Любовь моя, ты совершенно прав! Как только я могла… Сама не знаю… Просто я до предела встревожена и понятия не имею, что в подобных случаях надо говорить и делать! Ведь я так боюсь невольно причинить тебе лишние страдания! Более того, я даже не знаю, что положено делать в данной ситуации! Подскажи мне! Ты научил меня быть счастливой, Матье, научи же меня…

И тут она умолкла.

– Я не буду учить тебя быть несчастной, – нежно проговорил Матье. – По крайней мере, специально. Более того, я постараюсь, чтобы, напротив, ничего подобного с тобой не произошло.

Безусловно, сложившаяся ситуация выбила не только его, но и ее из колеи. Не исключено, что поведение Матье представлялось ей, как, впрочем, и ее собственное поведение – ему, двусмысленным и искусственно-надоедливым. По какому праву он требует от нее проницательности, глубины и теплоты чувств, когда речь идет о чужих бедах, в то время как он сам, похоже, подобными качествами не отличается? Значит, им надо восхищаться за одно лишь то, что он не воет на луну и не катается в беспамятстве по земле? А что он вообще сотворил на свете столь блистательное? Бедная Соня! Милая Соня! Очаровательная Соня! Она прячет за ширмой эгоизма истинную нежность! Времена теперь суровые, и обстоятельства вынуждают людей все видеть и все слышать – в том числе и то, что не следует, причем никто толком не знает, как проявить себя, так что временами возникает то неуемная и тоскливая жажда денег, то неясная и зачастую смертельно опасная тяга к уходу от действительности, ибо наслаждение как таковое превращается в нечто, дьявольски опасное.

«Бедная малютка Соня», – размышлял Матье, принимая ее в объятия. Ибо она была столь же ранима, как и маленькие девочки, даже когда они становятся большими, даже когда набираются ума-разума, даже когда взрослеют. Бедная Соня… Он не так давно осознал, что его, Матье, славного парня Матье, возбуждала именно ее глупость. Или, скорее, эффект, который непроходимая дурость любовницы производила на самых блистательных из его друзей. Стоило Соне вмешаться в общую беседу, как их взгляды, снисходительные и похотливые одновременно, смысл которых заключался в том, чтобы поставить его, Матье, в неловкое положение, пробуждали в нем резко обостренное желание. Недовольство тем, что Матье слышал от Сони, доводило до предела жажду вновь испытать то, что она умела делать. Такого рода банальную, типично буржуазную остроту ощущений, такую взаимосвязь между презрением и желанием он как-то обнаружил в дурных книжонках из домашней библиотеки. Тогда он сам не поверил, что так бывает, и даже возмутился. Можно ли любить женщину и не уважать ее, обожать и не доверять, сходить от нее с ума, нисколько не восхищаясь? Еще как можно! Так даже удобнее, так даже лучше. Матье потребовалось сорок лет, чтобы открыть для себя такого рода плотскую пошлость. Тем не менее он постоянно водил Соню на официальные обеды, где она в тот или иной момент блистала своей глупостью, что неизменно замечали более тонкие умы, но иронические взгляды присутствующих лишь разжигали его острейшее желание.