Александр Новиков - Записки уголовного барда Страница 12

— Да хули — институт! Институт... Здесь, Санек, другой институт. И педагоги, бля, другие. Здесь педагог — Грибанов. Завкафедрой — Дюжев. А академик — Нижников!

— А ты тогда кто? — ядовито вставил Петруха.

— А я... Я, бля, лабораторные работы преподаю, а-га- га!.. — загоготал Захар.

— Ну, ладно, хорош базарить, давай поедим, что там бог послал.

Поели. Петруха с Захаром отпускали остроты в адрес друг друга. Иногда цепляли Лысого, который лениво и незлобно откусывался. В общем, как говорится, ужин удался. Захар допил чай, закурил, откинулся на стену и произнес совсем не в тему:

— У тебя на воле-то погоняло какое было?

— Да не было. Так, по фамилии, если звали иногда — «Новик»... Так же, как тебя — «Захар». А с чего ты спросил?

— Так просто. Чтоб новое не выдумывать, хе-хе...

— А ты, бля, Дюжеву заявление напиши, так, мол, и так, не могу придумать осужденному Новикову кликуху. Помогите, в натуре, гражданин начальник, пересидел, мол, мозги у меня хуево работают! А в конце еще напиши: «В связи с хуевыми мозгами прошу дать разрешение на внеочередной ларек...», га-га-га! — поддержал по-своему Петруха.

— То-то я смотрю, у тебя кликуха не по фамилии — «Петруха». Писал разрешение на кликуху Дюжеву? Писал, сучара... га-га! Атак был бы — «Мулицей», — ответил Захар и, повернувшись ко мне, пояснил: «У него Мулицев фамилия». А что, было бы не хуево — «Мулица». А-га-га!..

— А ты — «Захаровна»? Бабушка пересиженная, с высшим кумовским образованием, га-га!

«Бойкие ребята, — подумалось мне, — у них тут все не так плохо».

— Так вот, — продолжал Захар, — отвлекись малость. Отрядник в зоне — первый человек. Хозяин все с его слов делает. Отрядник рапорт написал — начальник пишет постановление. Для начала — ларек. Потом пять суток с выводом. Дальше, если не понял, — пять или десять суток, но уже без вывода.

— А чем без вывода хуже? — спросил я.

— Чем? Без вывода — это значит все десять суток чалишься в камере на одной баланде и пайке. Там клопов и вшей столько, что этой пайкой одних только их не прокормишь. А надо, бля, еще и самому пожрать. Подогрева там нет. Может быть, конечно, подогреют, если с завхозом изолятора каны наладишь. Меня бы, допустим, подогрели. Ну, так я отбарабанил уже червонец. И завхозов этих пережил на своем веку воз и маленькую тележку. Да меня и хуй посадят! Кто план делать будет? Хозяин никогда из-за плана на такое не пойдет. А тебе, Санек, не дай бог туда угодить — придется чалиться на паечке, да-а... А если с отрядником будет все путем — то и ларек лишний, и свиданка внеочередная. Свиданка — это до хуя делов! Здесь за это и в СПП вступают, и оперчасть информируют. С проверки идут строем мимо почтового ящика, что на клубе висит, — раз! — и письмишко в ящик, с понтом, домой. А там внутри ксива старшему куму, Шемету. На конверте адрес домашний, фамилия родственников, а внутри — ксива в оперчасть.

— И дойдет? — спросил я.

— Ты что, не знаешь? Или уже интересуешься, га-га? Письма же вскрываются. Все идут через цензуру, — удивился Захар. — Там, если что-то поблазнит, — вычеркивают тушью. А если начнешь писать про администрацию или про беспредел — такие письма гасят в помойном ведре. А тебя — к Дюжеву или к Шемету. И — на учет, как жалобщика. А это — шило! — добавил он и ткнул двумя пальцами в шею в области гланд.

— Ты, в натуре, человеку лекцию читаешь по кумовской подготовке и тайным засосам с оперчастью, хе-хе! Биографию свою, бля буду, рассказываешь? Есть маза, что ты сам этот ящик и вскрываешь! Га-га!.. — не унимался Петруха.

— Да-а! Заебался я из него твои малявы выкидывать! Одно и то же в них: «Гражданин начальник, довожу до вашего сведения, бригадиру Захарову завезли на зону надувного пидараса». А-га-га!.. Про сало и колбасу уже никто не читает, а-га-га!..

— Я же говорю, Санек, что он еще до Дюжева этот ящик вскрывает! Ты видишь, куда ты попал? Хе-хе... Захар — старая кумовка!

Петруха закурил сигарету и вышел, следом за ним — все остальные. Мы с Захаром остались вдвоем.

— Петруха — мой близкий. Поэтому ты не обращай внимания на наш базар. Это мы меж собой так. Остальным не положено. У меня, честно говоря, разговор с Грибановым про тебя был не очень хороший. Он мне уши тер целый час, что, мол, у тебя иск большой, поэтому только на прямые работы. Что вину, мол, не признаешь, поэтому надо тебя прессануть, место потяжелее дать и прочая херь. Но я в бригаде сам все решаю. Нет, к отряднику, конечно, прислушиваюсь, но в основном все решаю сам. Если что, то через хозяина. Завтра я тебе выходной дал, в жилзоне останешься, отдыхай. Лысый тоже в курсе. Видишь, и место у тебя козырное, и шнырь на швабре ездит, хе-хе. Первое время он с продуктами поможет. Если деньги есть, дашь ему, он все закажет. А на производстве, если грев завезти надо или что-то загнать в зону, — обращайся ко мне. Только не лезь с этим делом ни к кому. Сдадут влет. Кумовья все отберут и в изолятор посадят. А вечером подходи, с нами будешь ужинать.

На этом разговор закончился.

Утро наступило быстро, и о его начале возвестила через весь барак глотка Лысого:

— А ну, давай, подъем!..

Как обычно оглядев «курятник», он проорал в дополнение:

— Давай шевелись, крысы! Хорош кумарить!.. Быстро на завтрак строиться!

Муравейник ожил. Барак наполнился людьми. Все старались как можно быстрее одеться и вырваться на улицу из этой духоты и портяночного смрада. Кто-то на ходу разминал сигарету, кто-то тащил банку с кипятильником. Гвалт, суета, толкотня...

Через несколько минут все стихло. Кроме меня и Собинова осталось еще несколько человек.

— А это что, тоже блатные, хе-хе? — спросил он заспанным голосом. — Как вчера с Захаром поговорил? Что эта рыбина сказала? — тихо приговаривал Толя, закидывая постель одеялом.

— Та-а-к... Все вышли? — просунулся в барак шнырь и побежал, считая людей, по проходу: «Раз...два...три... Новиков, Собинов, на завтрак можете не ходить... Эти пришли из ночной... Вроде все... Можно идти!»

Отряд построился и пошел в столовую. Опять подлетел шнырь:

— Ваш хлеб принесут, я сказал заготовщику. Он на тумбочку положит. А если хотите, сходите на завтрак, каши хряпните. Заодно место свое забейте. За вторым столом ваше. За первым — Захар, Петруха, старшаки евонные. Они на завтрак не ходят, но за их стол никто не садится. Здесь так положено.

Шнырь убежал.

— Масть охуенная! Первый стол... Второй стол... На воле, блядь, бычки собирали. А тут первый стол... — проворчал Толя.

— Да они и здесь кое-кто кашу жрали руками прямо из флотки. Мустафа мне кой про кого рассказывал. Да и по рожам некоторым видно, — жестом изобразил я лысину и длинный буратинный нос, указывающие на портретное сходство с Крамаренко.

— Да, сейчас-то крыса отъелась. Раньше, бля, поди, в сапогах пряталась, а сейчас морда не пролезает...

— Да нет, он, по-моему, с карантина — в СПП. И завхоз по национальности.

Мы тихо заржали.

— Сегодня у нас, Толя, выходной.

— Есть маза — последний, — мрачно улыбаясь, согласился он.

И мы пошли курить во двор.

Через полчаса в открытые ворота, грохоча сапогами, ввалился беспорядочный строй. Последним притащился заготовщик с большим свертком в руках. Заскочил в завхозовскую каптерку, выложил что-то из принесенного и пошел по проходам разносить оставшиеся несколько паек. Наши и чьи-то еще.

Все вокруг опять зашумело, затопало. Замелькали кипятильники, зазвякали банки. Наступала вторая часть завтрака. Целая сотня народу ухитрялась на такой маленькой площади за считаные минуты поесть, собраться, одеться и выскочить через кишащие проходы на улицу, выкурить на двоих, на троих одну сигарету, построиться и двинуться на вахту.

— Стройся на работу! — крикнул во дворе шнырь. — Стройся, быстро!..

Из каптерки выполз Крамаренко.

— Иди, буди Захара с Петрухой, — тихо, по-домашнему сказал он шнырю. Тот на цыпочках пошел в дальний угол.

— Захар... Володя... вставай. Петруха... вставай.

— Да слышу, хули ты мне тут на ухо шепчешь. Привык Лысому шептать, га-га!.. — поднялся Захар. — Петруха, подъем!

— Ты, блядь буду, как на заготовку спешишь... Черпак, в натуре, вижу, вон, из-под подушки торчит! Хе-хе... — проснулся Петруха.

Они еще над чем-то посмеялись и стали собираться.

Через несколько минут все ушли. До проверки оставался час.

Просыпаться рано я уже привык — в следственном изоляторе подъем в шесть утра. Включается встроенный в нишу над дверью репродуктор, звучит гимн Советского Союза. Дальше какие-то новости с героическим уклоном. После них — утренняя гимнастика, под рояль. «...Встаньте прямо... вдохните... глубже... достаньте руками носки...» Особо диковинно это слушается, когда полкамеры сидит на шконарях с «козьими ножками» в руках и дышит газетой, набитой самосадом, который глубже уже не вдыхается. «...Начинаем бег на месте... выше ногу... выше голову...» Конечно на месте. Куда отсюда убежишь?

С тех пор у меня аллергическое восприятие всех этих процедур под аккомпанемент рояля. Как это ни смешно, но утренняя гимнастика, только заслышу ее звуки, ассоциируется у меня не с волей и здоровьем, а с тюремной камерой и ядовитым махорочным дымом. А вот гимн — только с подъемом и пробуждением. И никогда — с тюрьмой. Потому что музыка гимна — гениальная. Потому она выше всех тюрем и клеток, выше всех горестей и напастей, несмотря на то что написана во времена, когда вся страна была одной большой тюрьмой.