Дон Делилло - Ноль К Страница 12

– А когда оно настанет, мы вернемся. Какими мы будем и что увидим здесь? Только подумайте: этот мир спустя много десятилетий – а может, раньше или позже… Не так-то просто представить, каким он станет – лучше, или хуже, или все настолько изменится, что и не рассудишь, останется только удивляться.

Они говорили об экосистемах планеты будущего, строили теории – будет ли окружающая среда возрождена или загублена, – а потом Ларс вскинул руки: прервемся, мол. На столь резкий переход слушатели не сразу отреагировали, но скоро комната погрузилась в тишину, стенмарковскую тишину. Братья стояли и смотрели прямо перед собой пустыми глазами.

Стенмаркам, по моим прикидкам, уже перевалило за пятьдесят; даже отсюда я видел, как ветвятся голубые вены на их руках, под бледной тонкой кожей. Я решил, что в прежние времена они были уличными революционерами, незаметными, но самоотверженными организаторами локальных беспорядков или даже целых восстаний и подходили к этому делу творчески, используя свое художественное мастерство, а потом вдруг подумал: интересно, близнецы женаты? Да, на сестрах. Я представил, как они гуляют вчетвером в каком-нибудь лесочке: впереди идут братья, за ними сестры – такой семейный обычай, игра; расстояние между парами аккуратно рассчитано и тщательно соблюдается. В моих полубредовых фантазиях оно равнялось пяти метрам. Да, мерить нужно непременно в метрах, не в футах, не в ярдах.

Ларс опустил руки – перерыв завершился, выступление возобновилось.

– Кто-то из вас, может, тоже сюда вернется. Чтоб проводить любимого человека в последний путь. И вы, конечно, уже задумались, как будете сами проходить этот путь, когда придет время.

– Мы понимаем, что некоторые слова, прозвучавшие сегодня, могут отпугнуть. Это нормально. Ведь мы говорим о грядущем чистую правду. Но сделайте вот что. Подумайте о богатстве и бессмертии.

– Вас собрали здесь, созвали сюда. Разве не этого вы ждали? Теперь вы можете притязать на то, чтобы для вас миф стал реальностью. Вечная жизнь принадлежит тем, кто владеет сказочным богатством.

– Королям, королевам, императорам, фараонам.

– Теперь это не просто дразнящий шепот, который вы слышите во сне. Это реальность. Не думайте о деньгах, о миллиардах, мыслите шире – вы можете прикоснуться к иной святыне. Совершить экзистенциальный прорыв. Переписать печальный, горький, безжалостный сценарий смерти – обычной смерти.

Нет, это был не маркетинговый ход. А что? Вызов, провокация, попытка сыграть на тщеславии богачей, избранных или просто сказать им слова, которые они уже и сами хотели услышать, даже если пока об этом не догадывались? Я не знал.

– Разве все мы когда-то уже не жили в капсуле – в материнской утробе? А когда мы вернемся, сколько нам будет? Нам выбирать, вам выбирать. Просто заполните анкету.

Устал я от этого бесконечного умирания и отступил от смотрового окна. Но от голосов невозможно было избавиться – братья что-то декламировали: я услышал ряд слов на шведском или норвежском, потом – на норвежском или датском, потом еще ряд, список, литанию на немецком. Одни слова я понимал, другие – нет, затем понимал лишь немногие, а братья все декламировали, и я уже почти ничего не понимал. Слова по большей части начинались с welt, wort или tod. Это тоже было искусство, бесплотное искусство витало в комнате – звуковое искусство монотонной речи и магических формул, и свое отношение к этим голосам, а также торжественным и возвышенным темам сегодняшнего дня я выразил следующим образом: опустился на корточки и стал выполнять прыжки с приседанием. Я прыгал и приседал, приседал и прыгал, вскидывал руки – пять, десять, пятнадцать раз, а потом еще, вниз и вверх, высвобождаясь полностью, и считал вслух, вернее, кряхтел: раз, два, три…

Скоро до меня дошло, на кого я похож – на самца древесной обезьяны, который машет волосатыми руками над головой, скачет, рычит – защищается, наращивает мускулы, сжигает жир.

Через некоторое время я понял, что к аудитории теперь обращается кто-то другой. Миклош (забыл фамилию), человек-мигалка, рассуждал о бытии и небытии, а стерильный голос его переводил. Я продолжал приседать и прыгать.

Когда вернулся к окошку, Стенмарков уже не увидел. Миклош все говорил, женщина в платке оставалась в прежнем положении: сидела, выпрямившись, на стуле, положив руки плашмя на стол, закрыв глаза. В общем, все то же, вот только теперь я смотрел на нее и знал ее имя. Она была Артис. Кем же еще она могла быть, если не Артис? Так ее звали.

Я стоял в герметичном отсеке и ждал, когда откроется раздвижная дверь. Неправильно, конечно, назвать ее раздвижной дверью. Здесь используют какой-нибудь современный технический термин – слово или сочетание слов. Захотелось тут же решить эту задачку, придумать варианты, но я не стал.

Дверь открылась, за ней ждала она, моя сопровождающая. Мы пошли по коридору, потом по другому, опять-таки оба молчали – я думал, сейчас она приведет меня в кабинет или в комнату к Россу.

Подошли к двери, женщина остановилась, подождала. Я посмотрел на нее, потом на дверь – подождали вместе. Сигарета – вот чего мне хотелось. Хотелось, как отъявленному рецидивисту, выхватить мятую пачку из нагрудного кармана, быстро прикурить, медленно затянуться.

Я снова посмотрел на свою спутницу и догадался наконец, в чем дело. Это была моя дверь, в мою комнату. Я шагнул к двери, открыл ее, но женщина не уходила. Вспомнилось, как там, в каменной комнате, сидевший на скамейке Росс повернул голову и посмотрел на меня с определенным выражением лица, мол, мы же понимаем друг друга, как отец сына, как мужчина мужчину, и теперь-то, задним числом, до меня дошло – он имел в виду: я кое-что для тебя устроил, это самое.

Я сидел на кровати, смотрел, как она раздевается.

Как медленно распускает ленту и волосы рассыпаются по ее плечам.

Наклонился и поднял сброшенную ею войлочную туфлю.

Смотрел, как длинное платье скользит по ее телу и падает на пол.

Встал и вошел в нее, вмазал в стену и представил себе след, отпечаток ее тела, который исчезнет лишь через несколько дней.

Когда мы легли в постель, мне хотелось, чтобы она говорила со мной на родном языке – узбекском, казахском или каком еще, но я понял: в этой ситуации такая степень откровенности неуместна.

Некоторое время мыслей не было вовсе, только руки и тело.

А потом – затишье и снова мысль о сигарете, которую еще у двери мечтал выкурить.

Я слушал наше дыхание и представлял вмещающий нас ландшафт, сглаживал его, размывал, смягчая границы, в которых мы сосредоточились.

Я смотрел, как она не спеша одевается, и решил не давать ей имени. Безымянная, она лучше сочеталась с комнатой.

7

Росс Локхарт – ненастоящее имя. Мама как-то обмолвилась об этом – мне тогда лет девятнадцать-двадцать было. Росс рассказал ей, что приступил к делу сразу, как бросил колледж. Не один год раздумывал – сначала просто фантазировал, потом решил всерьез, составил список имен, изучал его критически, совершенно беспристрастно, и каждое вычеркнутое имя приближало отца к самоосуществлению.

Самоосуществление – именно так сказала Мэдлин, мягко и отрешенно. Она сидела смотрела телевизор без звука.

Это был вызов, сказал ей Росс. Стимул, мотивация. Под новым именем он станет работать упорнее, мыслить четче, смотреть на себя иначе. Придет время, и он превратится в человека, которого только смутно представлял себе, когда Росс Локхарт был лишь набором букв, начертанных на листе бумаги.

Мама говорила, а я стоял у нее за спиной. В одной руке держал сэндвич с индейкой из магазина, в другой – стакан имбирного эля, и воспоминание это имеет форму меня, стоящего, жующего, раздумывающего: я сосредоточенно вслушиваюсь в слова Мэдлин, и каждый кусок сэндвича становится все более осмысленным.

Да, теперь я начинал понимать этого человека все лучше и лучше – с каждой секундой, с каждым словом – и самого себя тоже. Вот, оказывается, почему я хожу, говорю и шнурую ботинки именно так, а не иначе. Как интересно: короткий рассказ Мэдлин, отдельные слова сразу столько всего объяснили. Здесь крылась разгадка моей смятенной юности. Я был не тем, что считали мной.

Почему она раньше мне не говорила? Я думал, этот вопрос мама проигнорирует, но она, кажется, вообще меня не слышала. Оторвалась от телевизора только для того, чтобы сказать мне через плечо, как звали отца на самом деле.

Урожденный Николас Саттерсуэйт. Я стоял, уставившись в дальнюю стену, и думал о прозвучавшем имени. Произносил его беззвучно, одними губами, раз, другой, третий. Этот человек будто лежал передо мной голый на столе – все напоказ. Вот он, мой подлинный отец – мужчина, отвергший историю своего рода, всех вплоть до меня, чьи жизни вписаны были в буквы его имени.

Он смотрел в зеркало и видел фальшивку.

Мэдлин опять смотрела в телевизор, а я жевал и считал буквы. Восемнадцать – в настоящем полном имени, в прозвище – одиннадцать. Цифры ничего мне не дали, да и что они могли дать? Но мне нужно было войти в это имя, потрудиться над ним, втиснуться в него. Кем бы я был и кем стал бы, если б меня звали Саттерсуэйтом? Тогда, в девятнадцать, я еще находился в процессе становления.