Павел Пепперштейн - Весна (сборник) Страница 12

Отец Потап попросил всех выйти из комнаты. Оставшись с больным наедине, прочитал несколько молитв. Затем пытался кричать на духа, вызывая его на «контакт». Безрезультатно. Ни конвульсий, ни хриплого лая. Парень продолжал лежать спокойно. Священник сел в кресло, долго смотрел на своего пациента. Да, тот явно не был бесноватым. Аура, как говориться, не та. Не ощущалось вокруг паренька той невидимой грязи, того энергетического шлака, что вращаются вихрями вокруг одержимых. Эти вещи отец Потап чувствовал и понимал хорошо. Вокруг неподвижного парня все было чисто. Странной, холодной чистотой веяло от лежащего, не согласующейся с теплой и затхлой задушевностью деревеньки. Таких ребят Потап еще не видал. Но присутствовало в пареньке, без сомнения, нечто чужеродное. На это у молодого священника имелся безупречный нюх. Он попытался настроиться на волну этого «нечто».

Далее цитируем по записи отца Потапа:

«…Внезапно мое зрение изменилось. Все предметы и тела сделались прозрачны и проступили друг сквозь друга. Прозрачным предстало и тело человека, который лежал предо мной на диване. В области желудка скрывалось существо — на вид совершенно абстрактное. Собственно «существом» я называю его условно, просто потому, что хочется обозначить его как «существо». А так: восемь простых белых дисков, соединенных между собой краями, наподобие гирлянды или ожерелья. Диски разных размеров.

Я почувствовал возможность общения с «этим». Причем инициатива исходила от него, оно словно бы налаживало телепатический канал сообщения с моим сознанием. Канал включал в себя, как видно, некую систему перевода с моего языка на язык этого «существа».

— Ты — злой дух? — спросил я. Мне пришлось ждать ответа. Наконец ответ (или перевод ответа) пришел:

— Нет. Я не злой.

…НЕТ. Я НЕ ЗЛОЙ…

— Как тебя зовут?

— Никак. Иногда называют Краденое Солнце. А иногда: Гость Из Будущего.

— Ты из далекого будущего?

— Из очень далекого. Из тех времен, где не останется никакой памяти о ваших временах. Никакой. Ни одна нить не дотянется от вас к нам. Все прервется. Все забудется.

— Зачем ты здесь?

— Я путешествую по Каскадам Забвения.

— Ты — маг? Там, у себя, в будущем?

— У нас нет магов. Я, скорее, спортсмен. Одинокий спортсмен. Слово «спортсмен» означает: «Когда одиночество выходит из берегов и словно стремнина…»

— Кто у вас обитает?

— Четыре принципа: Волна, Свежесть, Песок и Стелящийся.

— А ты?

— Маня там уже нет. Я здесь.

— А люди у вас есть?

— Люди? Да, они есть. Люди это определенное состояние, когда мучительно хочется спать, а разговор все длится, и возникают новые темы, вроде бы интересные, но уже завтра, после бессонной ночи, все они покажутся наживкой, в которой скрывался беспощадный крючок усталости…»

Любезный язык

Один язык, живя во рту у человека, все не мог толком разглядеть внешний мир. То ли человек был немногословен и не зевака, но язык все никак не удовлетворит свое любопытство. Чуть откроется его пещера — какая-нибудь еда, пирожок там или горсть риса, а то и дымящаяся картофелина застит вид. Вдруг открывается рот, а в него кто-то строго заглядывает да еще светит фонариком.

— Проверка! — испугался язык.

На самом-то деле это был зубной врач. Сразу вслед за светом и взглядом влезает что-то жужжащее, железное, потом и другие агрегаты: явно проводят технические работы и что-то собираются менять. И точно — один зуб из наиболее неказистых увезли куда-то, а на его месте установили новый — золотой, сверкающий.

Когда закончилась работа, язык, надеясь на то, что появился новый собеседник, кланяется золотому: «Добро пожаловать к нам, очень вашему прибытию рады».

А золотой ему с достоинством отвечает: «Спасибо, вы очень любезны».

…ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ К НАМ, ОЧЕНЬ ВАШЕМУ ПРИБЫТИЮ РАДЫ…

Проговорился

Жил один средних лет. К нему приходят, рассаживаются, он их угощает чаем — все как положено. Наконец один из гостей говорит:

— Отчего бы и вам не навестить нас?

А тот в ответ:

— Я в гости не хожу.

— Почему? — все заинтересовались.

А тот вдруг:

— Потому что я в этом мире не гость, а хозяин.

И сам же — хохотать. Стыдно, конечно, что проговорился, а все же потеха.

Одна весенняя ночь

Когда я умер, то прежде всего была музыка, и у нее были некоторые свойства животных — тех, что по природе своей водонепроницаемы: печаль и блеск бобра, скользкая бодрость утки, скрип дельфина и его же удачная улыбка, гусиная тяжесть и чьи-то живые ласты. Поначалу я не поднимался и не опускался, а бойко плыл вперед, улыбаясь. Ноги казались туго закутанными в плед или же в промасленную бумагу. Правда ли, что я был ПОКУПКОЙ? Возможно ли, чтобы меня купили? Ноги, не теряя русалочьей слитности, иногда заворачивали в зеленые боковые ходы — тенистые, ветошные, надломленные, с внутренней ряской. Однако неизменно я возвращался на МАГИСТРАЛЬ. Начало ночи было прекрасным. Для тебя, для тебя венецианская лагуна! Для тебя ночь Трансильвании! Для тебя настоящая красавица и европейский синдром! Для тебя лунный свет и бесконечная радость! О, хозяева моря, хозяева островов!

Истрачена была одна вечность, и незаметно истаяла вторая, а я все скитался среди абстракций, чисел, среди всеобщего смеха и собственного шепота, среди слов (таких, как «узнавание», «шутка», «пингвины», «то самое», «домашние», «оно», «застекленность», «великолепие»), которые каким-то образом стали вещами или гранями одной-единственной вещи, напоминающей кристалл. Скитался среди тканей и фактур, проходил, как по маслу, по каракулю, по парче, по камню, по стали… То мне казалось, что я бесконечно далеко от живых, то, напротив, возникало терпкое чувство, что я просто иду городской окраиной, пробираюсь задворками людных улиц, иду витринами, киосками, тенями, пиджаками, платьями, туфельками, золотом, вороньими гнездами, заводами… Бывал я и рекой, уносящей отражения своих берегов. О, мосты, медленно гниющие над реками, — узнаете ли вы меня? Сколько сердечного тепла отдал я правительственным зданиям, ангарам, депо, бассейнам! И снова уходил в глубину вещей, заседал, как одинокий и ненужный диспетчер, в центральных точках отпущенного им времени, в технических кабинках, где вершилась кропотливая работа исчезновения. В общем (как, надо полагать, многие умершие до меня), я оказался очень привязан к покинутой Юдоли. Юдоль трогает. Так она, видно, и задумана. Иначе говоря, здесь, в Юдоли, и создают то, что называется душой. Так в теплой и влажной утробе взращивают эмбрион, чтобы затем вышвырнуть его в дальнейшее. Душа — это герой Диккенса, она падает на лондонское дно (Лондон — единственный город, устроенный как водоем, у него не катакомбы, а дно), чтобы затем всплыть в детской комнате. Только на исходе второй вечности я впервые увидел ангелов.

Никогда не забыть мне то утро. Утро! Утро! То утро… Я стал возвышаться, идти вверх. Возвышение привело меня в горный ледник. Там я впервые, со дня моей смерти, остановился. Я лежал или висел, вмерзший в сверкающий лед, как отдыхающий мамонт. Я был огромен, но и глетчер был великолепен — я стал точкой в его белизне, в его необъятности. Мне казалось, что я всегда лишь шел сюда, и теперь это и есть КОНЕЦ: застывание навеки в зернистом блаженстве. Если бы я знал тогда, какие гирлянды и анфилады Концов, Финалов и Окончаний меня ожидают! И тут я увидел небо, и в нем — ангелов. Это небо не было похоже на те небеса, которые я уже повидал после смерти — извивающиеся от щекотки, ластящиеся, как жирный котенок. Теперь небо стало безграничным, свободным и пустым. И в этой пустоте, очень далеко, крошечные и светлые хороводы ангелов вращались в синеве. Два переплетающихся хоровода, и от них, вбок и вниз, ответвлялась и уходила в глубину небес длинная танцующая процессия. В целом они составляли фигуру, напоминающую лорнет. Затем я не раз видел ангелов. Видел спиральную лестницу Иакова — я лежал у ее подножия и смотрел вверх. Сквозь решетчатые ступеньки я созерцал розовые, свежие, младенческие пятки ангелов, которые поднимались и опускались. В другой раз я оказался в Юдоли, на окраине деревни. Солнце стояло в зените, и небо все было заполнено ангелами. Внезапно раздался крик петуха, и они исчезли. Долго я хохотал, едва второй раз не умер от смеха. Такие шутки здесь в цене. Очень давно, будучи еще живым и почти ребенком, я увидел черно-белую фотографию худой, голой девочки, лежащей на пустом пляже. Она щурилась, заслоняясь рукой от света, выражение лица было хмурое, замкнутое. Через несколько лет я увидел ее уже не на фотографии, а в реальности, но тоже на пляже. Это был пляж, где собирались нудисты. Среди множества голых тел она одна оставалась в коротком темно-синем платье, она неподвижно стояла у самого прибоя и хмуро смотрела в море. С ее волос текла вода. Проследив за ее взглядом, я не увидел ничего, кроме моря — пустого моря, где не было ни пловцов, ни птиц, ни кораблей. Я не знал тогда, что ты станешь для меня чем-то вроде Беатриче: одним из проводников по равнинам небес. И это очень странно и смешно, ведь ты жива, а я умер, и точно знаю, что ты даже и не вспоминаешь обо мне. Однако мне пришлось усвоить странную истину: чтобы быть прахом, следует быть влюбленным прахом. Тогда, утром, в леднике, я наконец услышал голос, похожий на твой. Он пел: «Во Франции любовь начинается с танца. Выстрел раздался в ванной, и я впервые увидела тебя. Ты появился с веселым криком „А вот и я!“»