Иэн Макьюэн - Первая любовь, последнее помазание Страница 12

Однажды мы плывем по реке, и она спрашивает про гашиш.

— Что ты обо всем этом думаешь? — говорит она, и я отвечаю, что брат не разрешает курить с ними, пока мне нет пятнадцати.

Я знаю, что она в принципе против гашиша, но больше мы о нем не говорим. В тот же день я фотографирую ее у входа на кухню, она держит на руках Элис и немного щурится на солнце. Потом она фотографирует меня на велосипеде, собранном из разных деталей. Я еду на нем по двору без рук.

Трудно сказать, в какой именно момент Дженни заменяет Элис маму. Поначалу она за ней только присматривает, когда Кейт уходит в гости к знакомым. Но Кейт уходит все чаще, почти каждый день. Поэтому мы втроем — Дженни, Элис и я — проводим много времени у реки. Рядом с мостками травянистый склон, а у самой воды — узкая полоска песка метра полтора шириной. Дженни сидит на траве, играя с Элис, а я занимаюсь с лодкой. Когда мы сажаем Элис в лодку первый раз, она визжит, как поросенок. Не доверяет реке. Долго отказывается подойти к полоске песка, а когда все — таки подходит, неотрывно смотрит на кромку воды, чтобы река к ней не подкралась. Потом, видя, как Дженни машет рукой из лодки и что ей не страшно, перестает упрямиться, и мы переплываем на другую сторону. Элис не скучает по Кейт — она любит Дженни, которая поет отрывки из знакомых ей песенок и постоянно что-нибудь рассказывает, сидя на траве у реки. Элис ни слова не понимает, но ей нравится слушать звук голоса Дженни. Стоит Дженни замолчать, как Элис показывает на ее губы и говорит: «Еще, еще». Кейт всегда такая тихая и грустная, что Элис не привыкла слышать обращенные к ней голоса. Однажды Кейт уходит вечером и возвращается только утром. Элис сидит на коленях у Дженни, размазывая завтрак по столу, и тут вбегает Кейт, хватает ее на руки, стискивает и повторяет как заведенная, не давая никому ответить:

— С ней все в порядке? С ней все в порядке? С ней все в порядке?

После обеда Элис снова при Дженни, потому что Кейт опять нужно куда-то уйти. Я в коридоре, ведущем в кухню, и слышу, как она говорит Дженни, что вернется под угро, а несколько минут спустя вижу ее идущей по дороге с чемоданчиком. Вернувшись через два дня, она только просовывает голову в дверь кухни, чтобы взглянуть на Элис, и сразу же идет в свою комнату. Мне не очень-то нравится, что Элис постоянно с нами. На лодке с ней особо не покатаешься. Через двадцать минут она теряет доверие к воде и хочет обратно на сушу. И если мы решаем где-нибудь прогуляться, Элис приходится нести на руках. Из-за этого я не могу показать Дженни свои любимые места вдоль реки. К вечеру Элис здорово куксится, ноет и плачет без повода — от усталости. Мне надоедает проводить столько времени с Элис. Кейт целыми днями не выходит из комнаты. Как-то я заношу ей чай и обнаруживаю, что она спит на стуле. Из-за Элис мы с Дженни больше не можем поболтать как вначале. Не потому что Элис слушает, а потому что Дженни все время ею занята. Она и впрямь ни о чем больше не думает, и кажется, ей, кроме Элис, никто не нужен. Как-то вечером мы все сидим в гостиной после ужина. Кейт в прихожей, долго ругается с кем-то по телефону. Закончив, она приходит, шумно садится и пробует читать. Ноя вижу, что она больше злится, чем читает. Некоторое время все молчат, потом наверху Элис начинает плакать и звать Джетпш. Дженни и Кейт одновременно поднимают головы и встречаются глазами. Потом Кейт встает и выходит из комнаты. Мы все делаем вид, что читаем, хотя на самом деле слушаем шаги Кейт на лестнице. Мы слышим, как она входит в комнату Элис, которая прямо над нами, и как Элис все громче и громче требует Дженни. Кейт спускается по лестнице, на этот раз быстро. Когда она входит в комнату, Дженни поднимает глаза, и они опять смотрят друг на друга. Все это время Элис не переставая зовет Дженни. Дженни встает и протискивается в дверь мимо Кейт. Они не произносят ни слова. Все остальные — Питер, Сэм, Хосе и я — продолжают делать вид, что читают, слушая шаги Дженни наверху. Плач смолкает, и она долго не спускается. А когда приходит, Кейт сидит на стуле, уткнувшись в журнал. Дженни тоже садится, и никто не поднимает глаз, все молчат.

Внезапно лето заканчивается. Однажды утром Дженни приходит в мою комнату, снимает с постели белье и собирает разбросанную одежду. Перед школой все должно быть постирано. Потом она просит прибраться, вынести старые комиксы, и тарелки с чашками, скопившиеся под кроватью за лето, и мусор, и банки с красками, которые у меня для лодки. Она обнаруживает в гараже небольшой стол, и я помогаю внести его в комнату. Это будет парта для домашних заданий. Она ведет меня в поселок, где обещает сюрприз, но не говорит какой. Когда мы приходим, оказывается, что это стрижка. Я хочу улизнуть, но она кладет руку мне на плечо.

— Не глупи, — говорит она. — Разве можно идти в школу в таком виде. Тебя выгонят в первый же день.

И я подставляю голову парикмахеру, чтобы он сбрил с нее целое лето, а Дженни сидит сзади и смеется над моим хмурым взглядом из зеркала. Она берет денег у моего брата Питера, и мы едем на автобусе в город покупать школьную форму. Странно, что теперь Дженни главней меня после всех наших походов на реку. Хотя, в сущности, я не возражаю, с чего бы мне ей перечить. Она ведет меня по главным торговым улицам к магазинам обуви и одежды, покупает красный блейзер и кепку, две пары черных кожаных ботинок, шесть пар серых носков, две пары серых брюк и пять серых рубашек, постоянно спрашивая: «Эти тебе нравятся? А эти?» — и поскольку я не разбираюсь в оттенках серого, соглашаюсь на то, что она находит наилучшим. Через час с покупками покончено. Вечером она выгребает из ящичков мою коллекцию камней, освобождая место для новых вещей, и упрашивает надеть всю форму. Внизу все хохочут, особенно когда я нахлобучиваю красную кепку. Сэм говорит, что я похож на межгалактического почтальона. Три дня подряд перед сном она заставляет меня тереть колени щеткой для ногтей, чтобы выскрести грязь из-под кожи.

Наконец в воскресенье, за день до начала школы, мы с Дженни и Элис в последний раз идем к лодке. Вечером Питер и Сэм поволокут ее по тропинке и через лужайку на зиму в гараж, а я буду им помогать. Потом мы соорудим другие мостки, более надежные. Этим летом мы катаемся в последний раз. Дженни усаживает Элис и забирается сама, а я придерживаю лодку с мостков. Когда я отталкиваюсь веслом, Дженни затягивает одну из своих песен. Приди, И-исус, сойди с небес, приди, И-исус, сойди с небес, приди, И-исус, сойди с небес, ля-а, ля-ля-ля-ляа, ля-ля. Элис стоит между коленей Дженни и смотрит, как я гребу. Ей смешно, что я наклоняюсь и откидываюсь. Она думает, это такая игра: быть то рядом с ее лицом, то поодаль. Странный получается день. Когда Дженни заканчивает свою песню, мы долго плывем молча. Только Элис смеется надо мной. Вокруг такая тишь, что смех разносится над водой в никуда. Солнце какое-то белесое, точно перегорело к концу лета, в деревьях по берегам ни ветерка, и птиц не слышно. Даже весла падают в воду бесшумно. Я гребу против течения спиной к солнцу, но оно такое слабое, что не греет, такое слабое, что даже теней от него нет. Впереди под дубом стоит старик, удит рыбу. Пока мы проплываем мимо, он поднимает голову и глядит на нас в лодке, а мы глядим на него на берегу. Его лицо без выражения. И наши лица без выражения, мы не здороваемся. Во рту у старика длинный стебель, и, когда мы удаляемся, он вынимает его и тихо сплевывает в реку. Ладонь Дженни рассекает гущу воды за бортом, а сама она смотрит на берег с таким видом, точно он ей снится. Поэтому я начинаю думать, что на самом-то деле ей неохота быть со мной на реке. И что пришла она только из-за всех наших предыдущих катаний, чтобы не портить последний раз. Как-то мне грустно от этой мысли и труднее грести. А потом, минут через тридцать, она смотрит на меня и улыбается, и сразу ясно, что все я выдумал про ее неохоту, а она начинает говорить про лето и сколько всяких вешей мы успели сделать. Она хороший рассказчик, и все выглядит лучше, чем на самом деле. И наши долгие прогулки, и как мы плавали у самого берега из-за Элис, и как я учил ее грести и различать голоса птиц, и как мы вставали, пока все спят, чтобы успеть прокатиться на лодке до завтрака. Ее возбуждение передается мне, и я тоже вспоминаю разные истории: про то, как однажды мы чуть не увидели свиристеля или как прятались вечером в кустах, поджидая, когда барсук выйдет из норки. Вскоре нам становится весело от того, какое отличное получилось лето и сколько мы всего сделаем на следующий год, и наши крики и хохот вспарывают неподвижный воздух. А потом Дженни говорит:

— Только завтра ты наденешь красную кепку и отправишься в школу.

В том, как она это произносит — будто всерьез, будто отчитывая, грозя указательным пальцем, — есть что-то невыносимо смешное. Кажется, ничего смешнее я в своей жизни не слышал. Сама мысль, что вместо всех этих летних дел будут только кепка и школа. Мы начинаем хохотать и, кажется, никогда не остановимся. Я отпускаю весла. Наши визг и кудахтанье становятся все громче, потому что нет ветерка, который разнес бы их над водой, воздух неподвижен, и шум накапливается в лодке. Стоит нам столкнуться взглядами, как накатывает новый приступ, сильнее и громче предыдущего, пока не начинает болеть в боках, и больше всего на свете я хочу перестать. Элис принимается плакать: ей непонятно, что происходит, а нам от этого еще смешнее. Дженни свешивается за борт, чтобы не смотреть на меня. Ее смех делается плотнее и суше, короткие сдавленные фырчки, точно кусочки камня, рвутся из горла. Ее большое розовое лицо и большие розовые руки трясутся от натуги заглотнуть воздух, но он продолжает вырываться из нее по каменным кусочкам. Она перегибается обратно в лодку. Рот растянут в улыбке, но в глазах испуг и напряжение. Она падает на колени, держась за живот от смеха, и сбивает с ног Элис. Лодка переворачивается. Она переворачивается, потому что Дженни валится на бок, потому что Дженни большая, а лодка маленькая. Все происходит быстро, щелкает, как затвор объектива на моем фотоаппарате, и вот я на темно-зеленом дне, упираюсь в холодный мягкий ил тыльной стороной ладони и чувствую водоросли у себя на лице. По-прежнему слышу смех — каменные капли, оседающие сквозь толщу воды на дно. Но когда отталкиваюсь и плыву к поверхности, рядом никого нет. Я выныриваю, и на реке тьма. Долго был под водой. Что-то касается головы, и я догадываюсь, что нахожусь под перевернутой лодкой. Подныриваю и выплываю с другой стороны. Долго восстанавливаю дыхание. Оплываю лодку вокруг, выкрикивая имена Дженни и Элис. Опускаю рот в воду и выкрикиваю их имена. Но никто не отвечает, на поверхности гладь. Я один на реке. Уцепившись за край лодки, жду, когда они появятся. Долго жду, и течение относит меня и лодку, и смех продолжает звучать в голове, и на воде желтые отблески от готовящегося к закату солнца. Время от времени крупная дрожь пробегает по ногам и спине, но в основном я спокоен, держусь за зеленое днище, и в голове пустота, то есть вообще ничего, гляжу на реку, жду, когда Дженни и Элис вынырнут, а желтые отблески пропадут. Я проплываю мимо того места, где старик удил рыбу, и кажется, что это было очень давно. Старика больше нет, а на месте, где он стоял, валяется бумажный пакет. Я так устаю, что закрываю глаза и вижу себя дома, в постели, за окном зима, и мама заглядывает в комнату пожелать спокойной ночи. Она выключает свет, и я соскальзываю с лодки в реку. Потом, очнувшись, зову Дженни и Элис и смотрю на реку, и глаза закрываются, и мама заглядывает в комнату, желает спокойной ночи, гасит свет, и я опять под водой. Так продолжается долго, и я переспаю звать Дженни и Элис, а просто держусь за днише и плыву, и течение меня несет. Вижу место на берегу, которое когда-то было хорошо мне знакомо. Узкая полоска песка, склон, поросший травой, мостки. Желтые отблески растворяются в реке, и я отпускаю лодку. Ее несет дальше, к Лондону, а я медленно плыву по черной воде к мосткам.