Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу Страница 12

Да, получилось так, что Ле все чаще и чаще бойкотировали. Ревнивые деревенские парни решили, что они легко справятся с господином из Блэ: они напали на Жофруа по дороге в деревню и стали ему угрожать. Потом они решили обезвредить его, распустив слух среди челяди в замке, будто Жофи и юная Крошка Ле обвенчались тайным браком и живут как муж и жена. Слух этот чуть не стоил жизни его распространителям, — благородная Валентина, которая правила суд во всей округе, велела их жестоко наказать. Но о самом деле она не проронила Жофи ни слова. Она обсудила это с монахом, и тот дал ей понять, что молодому господину следует предоставить немного свободы на земле, которой он будет впоследствии владеть, и что его надо защитить от мужичья, не признающего власть предержащих; это полностью совпадало с мнением сеньоры. Кроме того, ей было на руку, что Жофи, ее сын, наследник Блэ, развлекается, занят всякой всячиной и потому не вмешивается в дела управления.

В Провансе много прекрасных уголков, не мудрено, что Жофи и Крошка Ле хорошо проводили время. Нет, они не поженились, они хотели всего лишь наверстать то, что упустили в своем блаженном отрочестве. Крошка Ле не могла наслаждаться жизнью внизу, в деревне, а Жофи — в замке.

Сейчас Крошка Ле стала его крепостью, а он владельцем этой крепости: он ее защищал.

И у этой крепости были свои валы и рвы. Творец воздвиг ее на скалах, украсив восхитительными зубцами, выступами и садами. Но тот, кто захотел бы приблизиться к ней с оружием, потерпел бы поражение. Наверно, раскаленные стрелы могли бы сжечь крепость дотла. Но взять ее приступом сумел бы лишь тот, кто знал пароль. Тогда ворота распахнулись бы, а подъемный мост опустился бы.

Кто знал пароль?

Кому открыла эту тайну владелица крепости?

Жофи входил в возраст, и тут брат еще отсутствующего хозяина Блэ, граф, живший в том же краю, выразил желание на пасху посвятить в рыцари несколько молодых знатных господ. Он призвал и Жофи Рюделя. Эту торжественную церемонию граф затеял, видно, для того, чтобы собрать себе большую свиту и самому отправиться в крестовый поход. Какое горе для Жофи! Он исповедался благочестивому Барнабасу, излив ему, как водится, душу; правда благочестивый монах и сам все знал, знал, что Жофи хотел бы избежать торжества, назначенного на пасхальный понедельник. Но Барнабас призвал его к порядку, и, таким образом, Жофи в указанный день, в тот злосчастный день — впрочем, день прошел чрезвычайно мирно — был посвящен в благородный рыцарский сан, посвящен против воли в благородные рыцари.

«Не хочешь ли ты все же принять духовный сан, Жофи? — спросил опечаленный Барнабас. — Не хочешь ли ты отречься от мира?»

Ответ он знал заранее.

«Нет», — пробормотал испуганный юноша.

«Тогда будь, с божьей помощью, рыцарем. Прими обет и исполняй его».

В замке графа с Жофи проделали то же самое, что с остальными: заставили стоять всю ночь на часах в доспехах, облачили в белое, сняли рубаху, посадили в ванну и искупали. А в заключение повели на торжественную мессу и сказали слова посвящения:

«Помни — отныне ты рыцарь, защитник ордена и империи…»

Жофи опоясали мечом; он стал рыцарем и заранее знал: скоро что-нибудь стрясется; только не знал что.

Но он был начеку. Теперь он мог взять на себя управление замком на законном основании. Но он не хотел затрагивать эту опасную тему в присутствии Валентины, своей матери. Она продолжала править, как правила раньше, от имени крестоносца Пьера, ибо, как нам это уже известно, была женщина зубастая.

Юному Жофи понравилось расхаживать с мечом; что тут прикажешь делать гордой Валентине? Один рыцарь ей уже достаточно насолил, и избавиться от него было трудненько. Решено: и она станет рыцарем. Не даст посрамить себя сыну. Ибо и женщины могли в ту пору стать рыцарями, шевалье; видно, в этой части Франции жила особо сильная порода женщин. Для женщин кастильский король Санчо основал орден, и Валентина, вошедшая, само собой, в возраст, решила принять посвящение и в дальнейшем ходить опоясанной мечом, рыцарским мечом, конечно если она не будет размахивать в данную минуту поварешкой или спускаться с ключами в винный погреб.

С удивлением узнал юный рыцарь Жофи, что его мать Валентина отправляется в путь в Кастилию, чтобы, как она сказала, «уладить кое-какие дела». Ему она советовала не волноваться, ибо недели через три вернется домой. И правда, спустя три недели она прискакала, да, она прискакала на белом коне, точно таком же, на каком ехал он сам после посвящения в рыцари; на ней был шлем, она держала копье с вымпелом, и ее опоясывал — трудно поверить, — да, ее опоясывал меч. Еще через две недели она устроила в замке многолюдный пир, как и обещала сыну перед отъездом, — пир, чтобы отпраздновать посвящение Жофи в рыцари, однако не только Жофи, но и ее самое; какое необыкновенное происшествие!

И тут юному Жофи стало ясно, что его, в сущности, лишают наследства. Несмотря на кротость и овечий нрав, он разозлился. Начал думать и ломать себе голову, что бы такое предпринять. И вспомнил, что при посвящении в рыцари поклялся бороться за справедливость и достойно воздавать за несправедливость. Относилось ли это к несправедливости, которую он терпел сам? У старого Барнабаса он не нашел сочувствия, ибо тот боялся зла, как такового, и считал, что несправедливость к тебе, несправедливость, испытываемая тобой, существует лишь для того, чтобы нести свой крест. Тем более нельзя бороться с матерью, ведь ты ей всем обязан. И мудрый монах обронил несколько замечаний, напоминавших о том, что Валентина не мешала сыну развлекаться в деревне, что она проявляла снисходительность и материнское понимание при известных затруднениях, которые были связаны с деревней Конси и с Крошкой Ле.

«Ах, — возмущался Жофи, — так дальше продолжаться не может. К чему это приведет? В один прекрасный день она выдворит меня из замка».

«Зачем ей это делать, дитя мое? Ты человек непритязательный, и потребности у тебя невелики».

Все же что-нибудь должно произойти — уверенность в этом не покидала Жофи и после малоутешительного разговора с мудрым монахом. Вероятней всего, случится вот что: он будет теперь тратить много денег. Ведь это его деньги.

И юный рыцарь, явившись к рыцарше Валентине, сообщил ей о своем намерении экипироваться по последней французской и мавританской моде: это, мол, относится и к нему самому, и к его лошадям, и к нескольким его оруженосцам и деревенским парням; а еще ему требуются собаки и соколы с соответствующей челядью. Как ни странно, Жофи не натолкнулся на сопротивление своей благородной матери. Вместо того чтобы схватиться за меч, она схватилась за кошелек и сказала, к удивлению и ужасу Жофи:

«Наконец-то».

Еще больше он испугался, когда она обняла его и назвала не «Рюдель», а «сын мой», хотя, сколько он помнил себя, этого еще никогда не случалось.

Подавленный столь ужасающим приемом, Жофи поплелся к своему Барнабасу, который поздравил его, но, поскольку это поздравление ничего не прояснило для Жофи, он пошел вниз, в деревушку, в Конси, в дом Крошки Ле, дабы сообщить ей все происшедшее.

Брат Крошки Ле сначала участвовал в нападениях на Жофи, однако потом сошелся с нынешним рыцарем — полюбил его за душевность и искренность; брат освоил несколько жонглерских штучек, а в остальном был человек неученый, зато он хорошо разбирался в жизни, значительно лучше, нежели юный рыцарь. Ему-то первому и открылся Жофи.

«Что задумала моя мать? Я претендую на ее богатства, чему же она радуется? За этим скрывается нечто неестественное».

Простолюдин с льняными волосами возразил:

«Ничего неестественного, она хочет тебя окрутить, женить».

«Меня?»

«Женить на благородной, на ровне. Хочет сбагрить без особых затрат».

Ошеломленный Жофи пожал ему руку.

«Ты умнее Барнабаса».

«Барнабас это тоже знает, Жофи, просто он держит язык за зубами».

«А что мне теперь делать?» — вопрошал рыцарь своего оракула.

Секунду Готфрид — так звали молодого крестьянина — молчал, а потом лицо его расплылось в широкой ухмылке, и он принял мудрое решение:

«Ты уж лучше обратись к Крошке Ле».

Она лежала в соседней комнате в кровати, корова зашибла ей ногу, после чего нога отекла, и вместо лекарства на отек налепили навоз от той же коровы. Целительное снадобье было скрыто от Жофи под одеялом, но рыцарь слышал его запах, и Крошка Ле, покрывшись краской свыше всякой меры, дала ему соответствующие объяснения. Однако Жофи не выносил вони. И его мучила мысль о том, что исцелять столь нежное создание надо с помощью такого вонючего лекарства. Он настолько разволновался, что не стал спрашивать у Ле совета, а вместо этого пустился наутек… И что он сделал? Отважился пойти в пещеру ко льву, то есть заговорить со своей мамашей. Беседа проходила в дружеской обстановке. Жофи поразился, как обходительна была его мать; такой он ее не знал, никогда не видел. Жофи завел речь о том, что именно она подразумевала при недавнем разговоре о его намерении экипироваться в соответствии с их положением и модой, когда произнесла загадочное слово «наконец-то». Мать не стала ничего утаивать. Вот что она сказала: его делишки внизу, в деревне Конси, были ей хорошо известны, но она и не думала терзаться. До сих пор Жофи был молокососом и не участвовал в господских занятиях. Наконец-то он проявил к ним интерес, преодолел свою незрелость. Теперь он готов для мужской, рыцарской любви.