Маргарита Хемлин - Прощание еврейки Страница 12

- Вернулись! - Выбежала, как была, в ночной сорочке.

Калитку открыла - навстречу соседи из домов с конца улицы: один подушки тащит, двое перину, другой машинку швейную волочит.

- А, сусидка! Там багато чого залышилося, - ласково, с уважением, обратился к Берте старик с подушками, - идить, идить, вам тэпэр перше дило! - Положил подушки на траву и побежал на крыльцо - открыть перед Бертой двери: - Идить, идить, вы ж тут усэ знаетэ, дэ, шо. Мы ж тилькы узялы, шо для хозяйства, а останне - ваше. А як же!

Берта постояла посреди комнаты, посмотрела кругом. Рядом с боженковским буфетом, на больших гвоздях - выкройки - сокровища Кауфмана. Берта их с гвоздей сняла и поплелась домой.

Перебрала выкройки, различила, что как, что к чему. И засунула под кровать.

Самое плохое для Берты было, что не с кем посоветоваться. Дитер Францевич одно письмо прислал еще с дороги, а потом - молчок. А в оккупации - какие письма на фронт? Никаких.

В городе, кроме Кауфманов, знакомых не завелось. Все кругом незнакомые.

Генрих есть хочет. И самой надо.

Стала брать работу по соседям - перелицовка, перешивка, починка серьезная, прочее.

Огород у них с Дитером Францевичем был крохотный: не огород - палисадник. Тоже в дело пустила. Картошка, лучок.

Генриху - седьмой год. Ни читать, ни писать. Зато болтает на всех языках: украинский, русский, немецкий, само собой. Иногда такое замешивал - не всякий поймет. Берта, конечно, понимала.

Понемногу учила читать племянника: по немецким газетам, по толстенному Пушкину. Появилась мысль в доме Кауфманов поискать учебники, но не смогла переступить порог.

5

Однажды заявился немец-фельдфебель. Узнал, что немка-портниха принимает работу. Он собирался в отпуск домой. И просил сшить платье жене из крепдешина - синего, в белый мелкий горошек. Хороший отрез принес.

- Да как жене? У меня ее размеров нет.

- А вы, фрау, на себя мерьте. Она точно, как вы, - показал фотографию, комплекция у женщины похожая.

Симпатичный человек - Пауль.

Примерки, то, сё. Он Берте стал оказывать внимание. Генриху гостинцы предлагает: шоколад, галеты, сгущенное молоко.

Генрих, голодный, смотрит. А есть отказывается. Стесняется, конечно.

Пауль сам сядет за стол, усадит Генриха на колени:

- Фрау Берта, будьте любезны, покормите нас с киндером, мы очень хотим есть.

Берта что-нибудь скоренько сготовит и едят втроем.

Берта к этому Паулю сильно прикипела! Не за пищу, а за внимание. Притулится где-нибудь в уголку и улыбается.

Так ли, сяк ли, немцев с Украины выбили. Пауль исчез.

Пришли в город наши солдаты-освободители. Встречали их цветами.

И Берта из дому вышла, стоит у калитки, машет рукой. Погода прекрасная, еще почти лето. Легонький платочек у Берты в руке красиво трепещет на ветру.

Соседки смотрят с недоумением:

- Как хватает совести? Мы все пострадавшие под оккупацией! Она с немцем крутила, а туда же!

Шипели, шипели. Офицера привели и указали пальцем:

- Вот она, мерзавка рода человеческого! Подстилка немецкая! И сама, между прочим, немка. Может, ее судить надо?!

Офицер возразил, что у него много других дел. Следом явятся специалисты, разберутся.

И тут настал страх. Ни на улицу выйти, ни дома сидеть. На улице не дают проходу, стекла побили камнями.

Ночью Берта увязала барахло в скатерть, распихала по своим кожаным мюнхенским чемоданам кое-какую одежду, взяла спички, кастрюльку, сковородку, еду, что была дома, швейную машинку, выкройки, погрузила на тележку и пошла с Генрихом.

Набрела на заброшенный хутор - там развалюха с соломенной крышей. И такое впечатление, что вокруг на километры - ни души.

Какое-то время прожили. Голодные-холодные.

На последней грани терпения, когда снег выпал бесповоротно, вернулись в свой дом. Там - пусто.

То ли вид Берты сжалил соседок, то ли что, но принесли поесть.

- Что ж ты с ребенком, как дикий зверь? Мы ж люди, не съели б вас. Неприятно, конечно, тебя наблюдать, сама понимаешь. Теперь и без имущества, и без ничего осталась.

За спиной шептались:

- Хитрая, бестия, машинку-таки сберегла.

Видно, Берта пересидела специалистов по шпионам, которые наступали за войсками. Больше ее никто не трогал.

Снова порола, шила, перешивала.

6

Через год примерно, в 44-м, когда Украину совсем освободили, вернулся Матвей Григорьевич. С орденом Красной звезды, лейтенант. Демобилизовали по ранению. Коварство в том, что с виду здоровый, а сам сильно контуженный.

Вот пришел к Берте. Стал на пороге.

Берта к нему:

- Матвей Григорьевич! Матвей Григорьевич! - А дальше плачет.

Он к ней, конечно, явился подготовленный. Наговорили про нее всякое. А про своих он тем более знал, но надеялся.

- Ты про Цилечку мою расскажи, в каком она платьице была, когда ее стрелять вели… - Спокойно попросил.

- Цилечка в сарафанчике голубеньком, с оборочками, - выпалила Берта, будто только такого вопроса и ждала. - И карманчики маленькие, с оборочками.

- Так холодно ж было… - Тут Матвей Григорьевич рухнул на пол без чувств.

Берта отливала водой, била по щекам. С полчаса лежал, открыл глаза и смотрит на Берту, как в первый раз видит.

- Ты кто?

- Я Берта.

- Да-да, Берта, знаю, - и опять закаруселил: про Цилечку, да в какой одежке была.

Берта опять ответила.

Он поднялся. Берта табуретку подставила, усадила. Держит за плечи.

- Матвей Григорьевич, отдохните. А хотите - поспите. Мы с Геничкой пойдем пройдемся. Вы Геничку моего помните?

Пацанчик подошел к Матвею Григорьевичу. Смотрит на орден, хочет потрогать.

Матвей Григорьевич только тут стал приходить в себя.

Гладит Генриха по голове.

- Что, ингеле [сынок (идиш)], хочешь, отдам тебе?

Генрих кивает, глаза горят.

- Ты открути, у меня пальцы не слушают.

Генрих глянул на Берту.

- Матвей Григорьевич шутит! Ты глазами посмотри, а рукой не трогай, - Берта Генриха отстранила и подтолкнула к двери. - Пойдем, пойдем.

- А я говорю, крути! Ты, Берта, крути, раз пацан не умеет! Сейчас крути! Ни минуты я этот орден на себе терпеть не выдержу!

Берта поняла - не шутит. Открутила.

- Приделай ему на рубашку!

- Там дырка потом будет, Матвей Григорьевич…

- И пусть!

Сделала.

Матвей Григорьевич встал и сказал:

- Награждаю тебя, пацан, от Цилечкиного имени, за то, что ты ни в чем не виноват… Ой, финстер мир!.. Готэню, Готэню! [Ой, темно мне!.. Боже! Боже! (идиш)]. Идите, я посплю.

И, как был, лег на пол, кулак под голову пристроил. Заснул.

Потом так.

Приступил Матвей Григорьевич к разговору на второй день. Раньше не мог - проспал на полу с короткими перерывами.

- Я думал, думал, Берта, и вот мои мысли. Жить мне незачем. Я обращаюсь к тебе, так как у меня на свете никого не осталось. Окажи мне помощь: убей меня. Бритвой или как. Я еще когда с пистолетом был, пробовал - не получилось решиться.

Берта всплеснула руками:

- Матвей Григорьевич, что вы говорите! Я не могу! Нет, никак не могу! Не получится. Только покалечу, вы сами подумайте! Потом мне в тюрьму? А мальчик? - Матвей Григорьевич молчал. - Дело серьезное. Вы еще подумайте, подождите, потерпите.

Матвей Григорьевич посмотрел Берте в лицо ясными глазами:

- Мальчика жалко. Но государство его вырастит. Не отговаривайся. Тут решение надо принять - и закрыть тему раз и навсегда.

- Ну что ж, мальчика вырастят. Как вырастят, так и вырастят. Хорошо, я согласна.

Решили сделать той же ночью. У Матвея Григорьевича была немецкая опасная бритва - сталь первоклассная, трофейная вещь.

Не в доме, конечно. За полночь двинулись к рощице неподалеку. Дождь накрапывал - в самый раз.

Прилег Матвей Григорьевич - чтоб Берте было удобней:

- Быстрей, а то рассветет, тогда точно не сможешь.

Берта попыталась. Чикнула по горлу, кровь полилась.

Матвей Григорьевич рукой трогает:

- Поцарапала. Сильней давай!

Его-то Берта поцарапала, а себе чуть не пол-ладошки снесла - крепко вцепилась в бритву - выше ручки. Кровь льется. Не видно, а только чувствуется - мокро-мокро.

- Ой, не могу! Рука не моя! - хочет бритву бросить, не получается - глубоко сидит в мясе.

Он лежит - за горло держится. Рядом она сидит каменная - резаную руку другой рукой держит. И ни звука вокруг. Только дождь стучит по листьям.

И так издали-издали, а потом ближе, голос Генриха:

- Берточка, Берточка, где ты? Я знаю, ты сюда пошла с дядей! Берточка, Берточка, я за вами иду! Где вы?

Подбежал, обнял их - двоих заграбастал руками сколько смог:

- Ой-ой-ой, вы меня бросили, ой-ой-ой вы меня покинули… - И не плачет, а как взрослый причитает.

В воде лежат все втроем, сцепились, как в могиле.

Потом так.

Рука-то у Берты, хоть и криво, но заросла. И у Матвея Григорьевича горло затянулось. А Генрих сильно заболел, месяц в себя не приходил.