Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! Страница 12

Начальство ошарашенно смотрело на меня через свои толстые перископы.

— Ты что — еврей?

— Так точно!

Очевидно, он не поверил, потому что кончиком своей трости приподнял мое сокровенное местечко, свисавшее между ног, и прикипел к нему взглядом.

Его удивление перешло в нескрываемое изумление; он помолчал, повертел головой, еще подумал и, наконец, удовлетворенно шлепнул меня по голому плечу:

— Хорошо, одевайся!

Торжествующим взглядом я зашарил в пространстве, стараясь перехватить взгляд Цукерла, но его взгляд сулил мне тяжкое долгое стояние под дождем с оружием и полной выкладкой. Фельдфебель был явно разочарован тем, что у меня не нашли «Капитал» под мышкой или хотя бы фотографию Ленина с Лео Троцким на фоне развевающихся знамен.

Ребе Шмуэль бен Давид бросил на меня виноватый извиняющийся взгляд и еле заметно пожал плечами. Он богобоязненно и смиренно скрестил руки на груди, как и другие шаманы рядом с ним — люди Божии всегда вне подозрений.

На всякий случай Цукерл ужесточил режим еще больше и запретил какие бы то ни было увольнительные в город и другое баловство типа посещений военного лазарета, расположенного в конфискованном публичном доме этого городка, в котором и без того уже не было ни проституток, ни врачей — только один наш бедный фельдшер, который от всего — начиная с вывиха ноги и кончая язвой двенадцатиперстной кишки — назначал английскую соль и дезинфекцию постели карболкой. И именно в этот момент моей биографии, когда почти вся наша славная боевая часть продристалась по причине, так сказать, эпического поноса, вызванного, вероятно, тухлой кониной, довольно бездарно имитировавшей телятину, и половина нашего личного состава почти безвылазно торчала в сортире, так вот, именно в этот момент я получил письмо от Сары. Конверт был вскрыт, а затем грубо заклеен коричневым сапожным клеем. Стыдно признаться, но правда превыше всего: я читал и перечитывал это письмо, сидя в сортире, а по щекам моим текли слезы — вот оно, это пронзительное письмо, я не хочу ничего скрывать:

Кому: …фельду

….. полк; …… рота

Город ……….; область ……

Дорогой мой ………!

Спешу тебе сообщить, что к нам, в ………. прибыли …… …. из …… и до позавчерашнего дня …… …… …… ……, но, с другой стороны, …… …… ……!!! Как тебе кажется, …… …… …… ……? А так с продуктами у нас ………………… Хлеб уже продается за …… и то с ……… А мясо вообще …………… Поцелуй от меня моего брата, …… и скажи ему, что ………… ………… …………

Всегда твоя — ………… ………… …………

Я читал это письмо, как я уже уточнял, сидя орлом в сортире, под маленькими окошками, в которые уже давно нельзя было увидеть ни мужика с тельной коровой, ни знакомых Йожки, и плакал от умиления — не столько к написанным или вымаранным черными чернилами, сколько к ненаписанным строчкам, в которых — я в этом не сомневался — она сообщала мне, как сильно меня ждет, как тоскует обо мне, как хороша мягкая осень в Колодяче, и как она мечтает о том, чтобы мы вместе сидели на склоне оврага над рекой… и прочие нежности, которые никакой цензор не сможет прочесть, а тем более — вымарать.

Я показал письмо раввину бен Давиду. Он внимательно прочел его и сказал:

— Политическая ситуация развивается в правильном направлении — много текста вымарано. И чем больше цензоры будут вычеркивать, тем лучше!

— Не могу уловить твою мысль!

— Именно перед рассветом, брат мой, ночь совсем темна. Когда цензура настолько поглупеет от паники и страха, что будет вычеркивать даже песню соловья — конец будет не за горами! Теперь уловил?

Растроганный до глубины души, я обнял раввина, коснувшись губами его седеющей бороды.

— Прости — сказал он, — что я прилюдно назвал тебя «туповатым».

— Господи, Боже мой! Да я уже давно об этом забыл!

— А ты не забывай, это — чистая правда. О соловьях я выразился иносказательно, и не сестру свою я имел в виду, да и не тебя самого. Соловьи поют на рассвете, я это хотел сказать, и если кто-то вычеркивает подобные знамения, то это — верный признак, что конец близок. А теперь беги в сортир — я чувствую, что твой конец тоже близок.

И все же у меня осталось впечатление, что сказанное им о соловьях я понял верно, просто ребе не любил, чтоб его уличали в сентиментальности.

И снова был вечер шабата, тихий и — о, чудо! — без дождя. Не было уже того заросшего травой уголка у колючей проволоки, игравшего роль временного военного «Бейт-Тфила» — молитвенного дома. Вся твердь давно стала клейкой глиной, которая с наступлением холодов чавкала под сапогами. Поэтому мы, группа еврейских юношей нашей боевой единицы, сидели на дровах у кухни, а наш раввин держал на коленях раскрытую Тору, из которой он, согласно предписаниям, должен был прочесть избранный отрывок из Пятикнижия, но, похоже, бен Давид на этот раз не собирался толковать безусловно поучительные, но надоевшие всем до опупения истории о семи худых коровах, сожравших семь тучных, но оставшихся тощими — ребе перешел прямо к субботней проповеди.

— Есть новости, делайте вид, будто слушаете то, что я читаю вам из Торы, и не вскакивайте. Австро-Венгрии больше нет, если вы понимаете, что я имею в виду. Этой осенью учителям не придется гладко и напевно рассказывать о нашей великой империи, они наверняка будут заикаться, объясняя детям, где точно проходят границы Венгрии или Чехословакии, растолковывая им скрытый смысл (если в этом есть смысл) того, что Словения, Босния и Герцеговина, Хорватия и Черногория из-под власти распавшейся империи Габсбургов перешли под власть Карагеоргиевичей. Русским учителям географии придется отвыкать говорить о Польше как о «наших западных губерниях», в Прибалтике спустят с флагштоков знамя Российской империи — тем более, что сами русские еще долго и шумно будут спорить о том, каким должно быть это знамя: трехцветным или красным. Старые учителя будут почесываться, пытаясь ответить на вопрос, каким государствам теперь принадлежат Южный Тироль, Добруджа, Трансильвания или Галиция, и чьими подданными теперь являются молдаване и финны. История, друзья мои, как ловкий крупье, перетасовала карты и снова их раздала — все сначала, игра начинается заново, ставки сделаны, и теперь посмотрим, кто держал туза в рукаве, кому выпадет каре пик, а кому — одинокая семерка треф. Закон природы: сильные пожирают слабых, но у сильных слишком непомерный для их пищеварительной системы аппетит, обжорство приводит к поносу и изжоге, которые лечатся революциями. Революции создают хаос, из которого рождаются новые миры — и дай Бог, мир завтрашний будет не таким обгаженным как сегодняшний. Так что — до следующей сдачи карт, то есть — до следующей войны. А она не заставит себя долго ждать — драконьи зубы реванша уже посеяны в унавоженную землю Европы и дадут богатый урожай, поверьте. Шабат шалом, мальчики, разъезжайтесь с миром по домам!

Вся эта галиматья с разделом империи подобно разделке коровьей туши на бойне окончилась для нас 28 октября 1918 года созданием так называемой «ликвидационной комиссии» в Кракове, а 14 ноября того же года…

В этот день исполнилась моя следующая историческая мечта, так сказать, был нанесен еще один штрих к моей личной национальной доктрине, и я стал подданным Польши. Умереть — не встать: я ушел на войну как подданный Австро-Венгрии, а вернулся домой гражданином Польши. И не то, чтобы я эмигрировал в другую страну или, скажем, сбежал в дальние края — нет, я вернулся в мой милый старый Колодяч под Дрогобычем, с той же кокетливо извивавшейся речушкой в долине, с тем же католическим костелом по одну сторону реки и православным храмом по другую, с все той же маленькой белой синагогой, походившей на что угодно, но не на святилище Яхве, и даже с тем же кафе Давида Лейбовича, где раньше Лева Вайсман крутил захватывающие дух отрывки из фильмов. Но сейчас все это находилось в пределах единой и неделимой священной земли Польской, Исконной Части матери-родины, простите, что злоупотребляю заглавными буквами — знаю, что это равносильно тому, чтоб переборщить со жгучим перцем в борще, но у меня нет других средств, чтоб выразить историческую патетику момента, в который германцы бандеролью доставили нам нового руководителя Польши Юзефа Пилсудского — да приберет его Всевышний к своему правому колену.

И здесь, братцы, начнутся мои затруднения с повествованием, которое лишится присущих ему виньеток, пиццикато и тремоло и двинется дальше пыльными однообразными дорогами нашего Прикарпатья — чуть вверх, затем — чуть вниз, снова вверх и снова вниз — и так до горизонта, без пропастей и головокружительных вершин. Совсем как в истории о раввине Бенционе Цви, нанявшем дрожки, чтобы съездить в соседнее местечко. Они договорились с кучером о цене, ударили по рукам и поехали. На первом холме кучер попросил раввина сойти и подтолкнуть дрожки, а то его старый истощенный конь выбился из сил. Бенцион Цви толкал дрожки до самой вершины, а там кучер попросил его придерживать их сзади на спуске, пожалеть его конягу. И так — с одного холма на другой: раввин то толкал, то придерживал, пока они не прибыли к месту назначения. У тамошней синагоги раввин расплатился с кучером и сказал: «Я понимаю, мил человек, зачем я отправился в этот путь — я должен читать проповедь в синагоге. Понимаю и почему поехал ты — тебе ведь нужно зарабатывать на жизнь. Одного не понимаю — зачем мы потащили с собой и эту несчастную клячу?»