Владимир Шаров - Возвращение в Египет Страница 12

Писатель, чьи вещи не умирают вместе с ним, через полвека-век делается персонажем романа, который есть его жизнь. Даже если ты сказал о себе всё, что хотел, озаботился прилюдно обнародовать точное, выверенное завещание, это ничего не меняет. Написанное прежде расцветит твой образ, в худшем случае останется свидетельством, что тема выбрана неспроста. В общем, права мертвых никого не волнуют.

Прочитал психоаналитиков Ермакова и Сегалова, прочитал Розанова, Мережковского, других и теперь думаю, что продолжать «Мертвые души» не надо. То время прошло и уже не вернется. Возможно, оно кончилось еще при Гоголе, посему он и не дописал поэму. В любом случае жизнь Ник. Вас. сейчас занимает нас больше им написанного. Дядя Степан прав: литератор — та особь, которая всё, что считала нужным, сказала о себе сама, но кого это останавливает? Впрочем, в умалении есть смысл. Гоголь — персонаж чужой истории — уравновешивает конструкцию, возвращает ей справедливость. Так, если взять на круг, все мирятся на огромном, очень редком даре и его медленном, неостановимом угасании. Не то чтобы Николай Васильевич, как оглашенный бегая из города в город, из страны в страну, где-то его обронил, просто прохудились мехи, и дар утекал капля за каплей.

Многие держат связь раннего Гоголя и «Выбранных мест» за мезальянс, мне это странно: переписка необходима, то, что было раньше, она и оттеняет, и комментирует. Важна и драматургия. «Выбранные места» начинают финал жизни Гоголя, он выстроен безжалостно, но даже с бо́льшим мастерством, чем «немая сцена». Психоанализ тоже недобр. С ним мы верим, что всё в нашей власти. Человека, как глину, можно размочить, размять и лепить наново. Или даже, как игрушку, развинтить на части.

У Гоголя в «Выбранных местах» не Исход из египетского рабства, а внутренняя свобода. Путь к ней — самосовершенствование народа и египтян, их неспешная тщательная работа над собой. Вместо пустыни нечто вроде колодезного во́рота, механизма простого, но весьма надежного. По-видимому, Гоголь исключал Исход, считал, что в Содоме и Гоморре до сих пор больше десяти праведников, оттого Господь должен пощадить города, не жечь их серой.

Думаю, что, когда застигнутый дождем в Назарете Гоголь писал, что всё точно так, будто он где-то в России сидит на почтовой станции, ждет, ждет лошадей, в нем и утвердилась мысль о родстве обеих Святых Земель.

«Выбранные места» — устройство мира, который Гоголь пришел спасти. Дорога, которой поведет его к Богу.

Ты не поймешь «Выбранных мест», забыв о чистоте, девстве Гоголя, о том, что он из немногих, кто никогда не осквернил себя с женами.

Очевидно, каждому из нас дан некий дар. Хотим того или нет, он, как берега, строит реку, держит и направляет ток воды. Проповедь «Выбранных мест», ее восторг, ее упования безнадежны и безысходны. Наивность слога это лишь оттеняет.

Будь на месте императора Николая Иван Грозный, он согласился бы с Белинским. Признал в «Выбранных местах» нечто вроде «Домостроя» протопопа Сильвестра. Книгу холопа, наставляющего господина, как ими, холопами, управлять.

Как ты знаешь, Достоевский был арестован, затем отправлен на каторгу за то, что читал друзьям письмо Белинского Гоголю. Вот оно, истинное преемство русской литературы. Не из «Шинели» мы вышли, иное переходит в нас, мучает, мучает и никуда не девается.

Аксаков был прав, когда, имея в виду «Выбранные места», говорил, что Гоголь сошел с ума, что сумасшедшие часто очень хитры, а уже после смерти Гоголя, что он — святой. Согласен с Ференцем: «Выбранные места», без сомнения, парафраз «Домостроя» протопопа Сильвестра, и то, что за три века в России ничего не изменилось, что, как и раньше, надо за всех печаловаться и всех увещевать, не могло не показаться издевательством, изощренным глумлением над основами. «Выбранные места» были представлены публике вместо второй части «Мертвых душ» и видятся мне естественной достойной частью поэмы. Во всяком случае, более достойной, чем разрозненные главы, которые не были сожжены, случайно уцелели. В переписке талант Гоголя нисколько не оскудел, наоборот, вошел в полную силу. Ничуть не ослабло его природное умение так ставить рядом слова, что всё — желает автор или нет — обращается в злую сатиру. Та детская искренность, с которой написано каждое письмо, делает «Выбранные места» томительно смешными и оттого безнадежными.

Не спорю с Артемием. Ничего не зная о Гоголе, только прочитав «Выбранные места…», наверняка бы сказал, что большего издевательства, глумления над славянофильством нет и быть не может. Но мы мечемся, вечно колеблемся между тем, что видим глазами, и авторским комментарием. Особенно если последний — смерть.

Та смерть, какой умер Гоголь, переменила освещение. Раньше я считал, что, отдав рукопись издателю, автор обрезает пуповину. Дальше права, во всяком случае, преимущественного, объяснять, как он должен быть понят, что он здесь хотел сказать, у него нет. Он скорее последний, самый малый, и должен со смирением стоять в стороне. В душе читателя меньше страстей, она лучше различает суть. Но теперь думаю, что ошибался. И Господь, когда смог, всё Гоголю вернул. Нам же в это их дело мешаться вообще не следовало.

В Гоголе был дар пересмешничества. Редкий по силе и вполне театральный. Он ждал восторгов легкости, изяществу своей игры, умению менять маски, а встретил злобу. Мысль явиться Спасителем давно его привлекала. Он много думал, просеивал и отбирал слова, рисовал мизансцены. Строил всё так, чтобы каждый уверовал, не усомнился даже он сам. Не забыл и главного, то есть финала, знал, что из этой роли уже не выйти. Неважно, хорошо играешь или плохо, похож на сына Божьего или нет, всё равно что званые, что избранные не успокоятся, доведут дело до могилы. А дальше будут стоять и ждать, стоять и спорить, воскреснешь ты или нет.

Гоголь играл словами, в святая святых, на алтаре мешал Божественное с тварным, оттого всё и посыпалось. Занавес так разорвало, что не сшить, не залатать — как с этим жить, никто не знал. Чтобы отделить чистое от нечистого, заново освятить жертвенник, ушло много лет и много крови.

В «Ревизоре» со страстью, а после «Мертвых душ» лишь с недоумением понимаем, что утратили вкус к жизни. Не радуют ни чины, ни адюльтер, ни взятки. Раньше мы относились к себе серьезно, что бы ни было, знали — мы избраны Богом и земля наша Святая. То есть умели отделить божественное от тварного, никогда одно с другим не мешали. А тут Бог будто привел в пустыню и бросил. Теперь кто мы, куда шли, зачем, и спросить не у кого. Обыкновенный щелкопер зашел с тыла и уничтожил, разбил в пух и прах.

Персонажи Гоголя (считается, что он сам) говорили, делали нечто, что напрочь ломало наше миропонимание. Разрушало его для всех явно и зримо. Розанов прав, когда говорит, что после «Мертвых душ» в Крымской войне победить было невозможно. Думаю, у каждой культуры есть люди и идеи, против которых она беззащитна, не имеет к ним иммунитета. Похожий счет был и к «Благой вести». Только давно, еще у Первого Рима.

В спорах о Гоголе, которого одни считали самозванцем, антихристом, чертом, другие новоявленным спасителем, все наши метания и сомнения — и то, что разобраться невозможно, невозможно сказать, кто прав, а кто нет, лучшее свидетельство, что в последние времена обманутся многие и многие.

Когда в Смуту казаки, холопы и посадские люди (среди них только поэтов два десятка) объявляли себя сынами царя Федора и царевичами Димитриями, прочими законными наследниками Российского престола, самозванцем никто из них не был. Каждый лишь спрашивал Господа: коли никого другого достойного помазания на Москве нет и не предвидится, а царству без царя быть негоже, не он ли? Всевышний отдавал их в руки врагов, и это было ответом. На казнь они шли с должным смирением.

Что бы кто ни говорил, на какие бы свидетельства ни ссылался, признанный Богом и народом не может быть самозванцем.

И всё-таки, кто мы: этакий вселенский Хлестаков или и вправду прибыли в мир по именному повелению?

Вся человеческая история есть противостояние, война двух городов — антихристова Вавилона и Небесного Иерусалима. У нас во времена Самозванца — Москвы и Тушина. А мы, ищущие выгоды, вечные «перелеты» из одного лагеря в другой. Лукавое, неверное семя.