Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle Страница 12

Париж, произносит Райнхарт, вынимает трубку изо рта и кладет руку на раскрытую страницу альбома. Райнхарт тоже бывал в Париже — но опоздал на неделю!

— Здесь, — сказала Ивонна, — мне двадцать четыре. — И она снова принялась придирчиво перебирать прошлое: — Почему вас тогда не было?

Как будто кто-то из них забыл, что это всего только шутка, попытка найти убежище в детских удовольствиях, пока за окном идет дождь, свет уличных фонарей упирается в стены спящих домов, а над крышами плывет звон отбиваемых часов, — и вот шкатулка лежит на ковре, а ее голова падает ему на плечо; всхлипывая, она словно зарывается в него. Голову в этот момент не поднять никакой силой; он держит ее, близкую, так странно маленькую, и теплота ее ощущается сквозь волосы, сквозь их горьковатый запах.

— Милый! — произносит она. — Любимый!

Он держал ее крепко, как окаменелый. Но в тот момент не целовал. И когда он ушел, когда шагал под ночным дождем по бордюру, а Ивонна убирала на кухне, они не знали, говорили ли друг другу «ты» и как оно теперь вообще будет.

Прошли недели.

Вся жизнь висела в неопределенности, в предвосхищении счастья, которое надо было выкупать, ежедневно и ежечасно… Весенние скверы зеленели. Наступили просторные и светлые, несказанно веселые вечера, когда они встречались после работы; воздух был еще свеж, прохладен после прошедшего дождя, но нежен, наполнен запахом распускающихся листьев, весны, возбуждения — казалось, будто идешь без кожи, так ощущался этот воздух.

Прошло немало времени, прежде чем Райнхарт исполнил ее затаенное желание и показал ей наконец свою мастерскую, не забыв перед этим основательно ее прибрать; Ивонна тут же это заметила и посмеялась над ним. Ясный день клонился к вечеру, было довольно странно в этом тенистом доме, где солнце ощущалось только как разлитое в воздухе, за занавесом переплетенной зелени — там существовало время дня, существовало точное ощущение времени дня, а здесь человек оказывался словно под водой, становился ныряльщиком, ушедшим в тенистую глубину, где переливаются отблески света… Ивонна так и сидела в шляпе.

— Так вот где, — сказала она, озираясь, — вы обитаете.

— Можно так сказать.

В мастерской в случае необходимости можно было переночевать. После той их первой прогулки он так и сделал, вопреки обыкновению. Мог он там и готовить — насколько хватало его способностей; однако тогда Райнхарт чаще всего ходил к матери, где было удобнее и к тому же бесплатно. Его мать, любившая единственного сына больше всего на свете и уверенная в его художественных способностях, жила на не слишком роскошную пенсию; покойный отец Райнхарта, о котором он почти не упоминал, служил учителем в государственной школе. Занятие единственного сына, если бы он дожил до этого времени, наверняка не вызвало бы у него восторга, хотя Райнхарт и мог похвастаться участием в почтенных выставках и неплохо проданными работами. А в последнее время — и заказами от людей из достойного общества. Лишь усердие, с которым молодой человек трудился в своем заросшем сарайчике, могло бы основательно потрясти усвоенные им представления о художнических занятиях, да и то не наверняка. У отца, как казалось Райнхарту, было к нему более чем странное отношение, почти как к кукушкиному яйцу, рост которого воспринимается с нарастающей озабоченностью и отчуждением, в то время как результат его не слишком занимал. Он был предан своим ученикам. И сыну не раз доводилось слышать подробные рассказы о беспримерных проявлениях отцовского отношения к этим ученикам — он должен был внимать им, уязвленный в самое сердце, ибо только сам Райнхарт мог быть виноват в том, что именно он, сын, ни в малейшей мере не испытал на себе подобного отношения.

— Может быть, он и не был вашим настоящим отцом…

Что она имела в виду?

— Да я и не знаю, — отвечала Ивонна. — Вообще-то я всегда думала, что вы росли без отца, — вы так часто говорите о том, что мог бы дать нам отец!

Распахнув пальто, молча, с лицом, то и дело озаряемым улыбкой, стояла она наконец перед его работами. Почему он показывал только ранние вещи, только то, что уже осталось позади? Ей чудилась в этом трусость или тщеславие… Райнхарт, чтобы не торчать перед собственными произведениями, отправился готовить чай. Настал момент, когда он уже не ждал и не боялся никаких слов. Она расхаживала, словно по саду, и поскольку оба чувствовали, что Ивонна не в состоянии вынести суждение о его работах, само собой разумелось, что и позднее, когда она села, чтобы выпить чаю, она не скажет ничего, а он ничего и не ждал. Им не нужно было маскировать молчание любезностями. Только сердечная радость, постоянно питаемая ошеломляющим чувством близости, заливала лицо Ивонны, глаза ее блестели — и она похвалила его чай.

— Знаете что, Райнхарт, теперь я буду звать вас Юрг. Это чтобы вы знали!

На улице шумели дети.

Ивонна решила, что в мастерской не хватает растений. Подошла бы спармания африканская, это такое растение с высокими стеблями и висячими листьями, с оазисами зеленого света… На единственной кирпичной оштукатуренной стене висела черная маска, из Океании, ее оставил его друг-скульптор, уехавший за границу. Наконец вернулся мальчишка, которого Райнхарт посылал в булочную, дав ему два франка одной монетой. Тортов не было, объявил мальчишка, зато он принес целый мешок всякой кондитерской мелочи! Но в тот момент не существовало ничего, что не могло бы доставить им радость, и они со смехом принялись за сладости, прямо как школьники. Ивонне показалось, что никогда еще в этом мире она не была юной; словно призрак встала у нее за спиной ее бестолково растраченная, безразлично отбытая и выброшенная жизнь. Мгновениями на нее накатывало острое желание: о если бы они никогда не встречались!

Юрг упрекал себя за то, что в ее единственный свободный день не вывел Ивонну на солнце, на воздух.

— Воздух никуда не убежит!

Они продолжали лакомиться сладостями, с которых дождем сыпались крошки. Более объективно, чем его работы, Ивонна могла оценить различные головы и фигуры, брошенные на произвол судьбы его другом, скульптором, покинувшим родину. Это были сплошь девушки из гипса, целыми толпами слонялись они по мастерской, между балками и холстами, погруженные в мысли о своей слепленной из жидкой массы жизни.

— Времени у них достаточно! — заявил Юрг. — Не то что у нас… Поэтому они и не строят оскорбленных гримас, если им выпадает год-другой пялиться в пустой угол! Вообще-то они мне очень нравятся.

Обычно такие вещи можно увидеть среди спокойных и гладких стен выставочного зала, здесь же их окружал сумрак беспорядка, пестрая неразбериха, обнаженные конструкции помещения — скромная имитация космического хаоса, в действительности безграничного. И среди всего этого стоит создание, облеченное формой. Это создание заключено в узкое пространство, которое оно взрывает, волшебно-беззвучно и ничего не делая, силой совершенно иной жизни, восстающей из беспорядочного круговорота вещей внешнего мира, шагающей своим путем… Юрг освободил от холстин одну из фигур побольше, стоящую девушку с замкнутыми в круг руками и головой, опущенной в трансе, словно надломленный бутон. Руки ее поддерживали в хрупком равновесии деревянные детали и проволока — подручные средства, от которых вся скульптура могла показаться смешной, однако им не удалось этого добиться. Скорее увиденное воспринималось как издевка над коварством материи, из которой скульптура вырастает, ускользает и парит, звенит, как мелодия. Сильнее, чем на выставке или в музее, где любое творчество предстает лишь в готовом виде и воспринимается как украшение реальной жизни, звучит здесь рождение, чудо, пробуждение человека, изображенное Микеланджело — когда Бог касается его пальцем. У Юрга была репродукция на открытке, которую он снял со стены, чтобы показать Ивонне первого человека, того самого возлежащего Адама, обращающего голову к своему творцу, — не с просьбой, не с благодарностью за дарованную жизнь, а всего лишь с удивлением. И как сильно тяготит еще зеленую землю на переднем плане картины его тело, тупое и неуклюжее, словно искра жизни не успела пронзить всю его плоть. Лишь во взоре блестит пробуждение! А голову человека окружает кусочек синевы, это цвет духа, томления, небесной выси, дальних просторов и всего недостижимого, всего, что заставляет Адама и его потомков встать и шагать по земле, что определяет ход всей истории человечества, которой еще предстояло стать кровавым, бесконечным хаосом… И только клочок синевы вокруг его головы! Райнхарт горел воодушевлением.

Невнятное беспокойство выгнало их в вечерние дали еще до того, как поднялась луна над озером и холмами. Они шли рука об руку, вокруг были поля, а под ногами — голая земля.