Наталия Терентьева - Лошадь на крыше Страница 12

— До свиданья, Наташа!

Он спустился еще на несколько ступенек и добавил:

— Я в соседнем доме живу. По вечерам часто гуляю с собакой. У вас нет собаки?..

Утро наступило как-то очень быстро. Часа в четыре приехала аварийная команда и стала расчищать завалы вокруг дома. К этому времени внизу уже собралась приличная толпа наших жильцов, которые пришли домой, когда стих ураган, а в дом так и не смогли попасть. Жильцы всю ночь хохотали и ходили друг к другу в гости из машины в машину.

Когда только начало рассветать, я поняла, что живу теперь на пустыре. Около моего дома не осталось ни одного дерева. Ни огромных берез, ни рябин, ни крепких дубков и кленов, ни гордости нашего двора — голубых елок, нарядных и пушистых в любое время года…

Часов в семь утра, когда мне надоело смотреть на спасательную команду, быстро и энергично убиравшую остатки деревьев, мой внутренний голос решил меня поддеть.

— Не пора ли Комарову позвонить? Рассказать ему про ураган, про бескорыстных спасателей и про пустырь вокруг дома? Поныть: «Мне было так страшно…»? Заинтриговать: «А спасатели такие смелые и красивые были… и не в рваных портках, а на сверкающем джипе»? А, как?

— А кто это — Комаров? — смело спросила я.

— Поздравляю, гражданочка, соврамши! — торжествующе заключил внутренний голос, подталкивая меня к только что заработавшему телефону.

— Соврамши, конечно, — грустно согласилась я, набирая номер комаровского пейджера. Мне кажется, что он последний в Москве не расстается с пейджером. Из-за меня — чтобы я имела возможность сказать ему все плохое в письменном виде, а также по сто раз повторять все хорошее…

— Доброе утро, девушка, будьте добры для абонента 49-82: «Я пошла гулять с чужой собакой. У меня всю ночь не работал телефон. Ураганом снесло березу, на которой долго висела красная косынка, та, что ты привез мне из Турции. Помнишь? Я тебя очень любила, Комаров, очень. Как теперь жить на пустыре — не знаю». Без подписи, пожалуйста.

— Повторить сообщение два раза? — любезно спросила меня девушка.

— Говори — три! — захихикал внутренний голос. — Говори — три!..

— Н-нет, — ответила я. — Не надо повторять. И, знаете, наверное, не надо этого сообщения.

Мне показалось, что девушка улыбается в трубку.

— А что, правда березу снесло? — поинтересовалась она.

— Правда. Вырвало с корнем.

— Зато теперь светлее, наверно, стало?

— Наверно, — неуверенно согласилась я, повесила трубку и выглянула в окно.

Вокруг моего дома спасательная команда дружно отпиливала самые большие ветки на поваленных деревьях, и уже образовался просвет, в который можно было пробраться к подъезду. Я вернулась к компьютеру, открыла папку «Прощальные письма» и написала:

«Здравствуй, мой милый Комаров! В моей квартире стало теперь гораздо светлее, потому что нет больше той березы, на которой висел красный платок с золотыми монетками. Я так тебя любила…»

В этот момент зазвонил телефон, на дисплее определился номер «179-13-30» и Комаров, зевая, спросил:

— Тебя ничем там во время урагана не стукнуло?

— Нет! — ответила я. — А тебя?

— Хорошо, — сказал он. — Пойду-ка я посплю. — И повесил трубку.

Я открыла папку «Просто письма» и написала:

«Здравствуй, Комаров! Ты не проспал ураган? А в моей квартире стало теперь гораздо светлее…»

И, как бы там ни усмехался мой неромантичный внутренний голос, письмо получилось очень хорошее. И даже, в кои-то веки раз, почти правдивое. Может быть, когда-нибудь я прочитаю его своему ребенку, когда буду рассказывать, как много-много лет назад я отчаянно и безнадежно любила одного остроумного, неотразимого и очень переменчивого человека.

А собаку Игоря зовут Рюрик. Это смешной спаниель с шелковой нежной шерсткой, совсем не похожий внешне на собаку спасателя. Он любит свежие овощи, шоколадные конфеты и питание «Вискас» для котят. Очень трогательно здоровается со мной, норовя каждый раз допрыгнуть мне лапами до плеч и лизнуть в щеку. И когда выпадает возможность, отчаянно, самозабвенно дерется с большими собаками.

Я тоже была замужем

У меня хорошая соседка наверху. По ночам она не спит и ходит, ходит по квартире, что-то переставляет, включает воду, на что сразу гулким стоном отзывается весь измученный стояк нашей девятиэтажной хрущевки. А соседка поет. Или что-нибудь из репертуара Эдит Пиаф, чаще всего строчку из самой известной песни «О-о рья дё рья», и начинает плакать. Или печальную песню народов Севера из двенадцати куплетов с припевом «О-о-ой — мандыр-да-а-а», и тогда уже она не плачет, а слегка притоптывает в такт.

Когда ночью не спишь, а думаешь о жизни, хорошо, если в это время кто-то поет, пусть даже о грустном.

Бывшая хозяйка моей квартиры, продавая ее мне, хвалилась соседкой:

— Чудесная девочка. Тихий ангел. Музыкант. Скрипачка.

То, что музыкант — понятно. А почему скрипачка? — часто думаю я, не решаясь спросить у нее самой. Может, раньше она играла на скрипке, а теперь исполняет удмуртские плясовые? На самом деле она действительно хорошая женщина, в том возрасте, когда надежды уже перестают сбываться. И я уже который год с надеждой смотрю на ее постоянного кавалера, не очень молодого, изрядно потрепанного жизнью, но с приятным постоянством навещающего ее и забирающего на выходные куда-то к себе. Я все надеюсь, что она первой сломает тайную закономерность нашей части подъезда: со второго по девятый этаж у нас живут только одинокие женщины. А на первом — квартира сдается…

С самого начала совместной жизни мой муж Марик пугал меня:

— Вот уйду, и будешь, как эта дура наверху, по ночам выть.

— Я не знаю удмуртского языка, — успокаивала я его.

Я всегда боялась, когда он волновался. Потому что чрезмерное перевозбуждение могло спровоцировать у него длительный запой. С травмами, моими в том числе, с продажей неожиданных и очень нужных вещей из дома, потерей работы и последующей многомесячной реабилитацией, плавно переходящей в следующий запой.

— Марик, хочешь кушать? — сбивала я его с опасной темы.

— Хочу, — радостно соглашался он.

Это было единственное, что могло отвлечь и на короткое время угомонить Марика. Неврастеник с полускелетной конституцией, он ел столько, сколько давали. Если он только что покушал, он вздыхал и отвечал:

— Скоро захочу.

Месяца через два после нашей свадьбы я поняла, что сделала невероятную ошибку, и сказала об этом Марику. Он расстроился донельзя и объяснил мне, что идти-то ему, в общем-то, некуда. Так что… Так что мне пришлось прожить с ним в одной квартире еще некоторое время, пока ему нашлось, куда идти. Для собственного спокойствия я продолжала его кормить, невзирая на отсутствие общего семейного бюджета, на свою растущую неприязнь и брезгливость к нему. Сытый Марик был не так опасен, как голодный.

В последние месяцы короткой совместной жизни, ненавидя его до обморочного удушья, я ставила эксперименты. Я варила полкастрюльки перловой каши. Потом кастрюльку. Брала кастрюлю побольше. Пересаливала. Не солила вообще. Нарезала к каше пять кусков хлеба. Шесть. Восемь.

Муж Марик съедал все с одинаковой жадностью и равнодушием. Единственно, чего он не любил категорически, это сложных блюд и красивого нижнего белья.

— А нельзя ли отдельно, на разные тарелки? Рис отдельно, помидорки отдельно и мясо тоже, — просил Марик, и его кукольные глаза доверчиво наблюдали, как я сошвыривала помидорки на отдельную тарелку.

Сразу после свадьбы я почти на всю свою стипендию купила новый лифчик, шелковый, французский, с вышитыми атласными нитками бледно-лиловыми розочками.

— Посмотри, тебе нравится? — спросила я Марика, удивительно быстро переодевшегося в пузырящиеся желтые треники, от которых никак не отстирывались застарелые коричневатые пятна.

— А чё такое? — искренне удивился Марик.

Лифчик, действительно, вещь совсем бесполезная. Его нельзя продать, как плафон от люстры, или выпить, как лосьон для чувствительной и склонной к веснушкам кожи…

— Как же вас угораздило замуж-то за него? — однажды совершенно неожиданно спросил меня лечащий врач Марика, когда тот маялся в очередной алкогольной психушке.

Я не знала, что ответить, потому что сама уже начала сомневаться в своем необыкновенном счастье в виде синеглазого брюнета и будущего известного всей стране артиста Марика.

Я принеслась в больницу к жениху с утра пораньше с консервами и сигаретами «Ява». Время было голодное, в психосоматике кормили плохо, а выкуривал Марик в день пачки по три, потому что хотел выпить, но боялся, в сочетании с психотропными препаратами, помереть. В психушках Марик всегда был очень несчастный, жаловался на неподходящее ему общество, заглядывал мне в глаза и много плакал.

— Так как же это вы такого себе нашли? — улыбаясь, спрашивал тогда молодой врач, разглядывая меня с непонятным мне удовольствием.